Спектр

Выжжена, изломана, разрушена. Сломлена войной. Сойка-пересмешница, прославленный символ революции, пала, погребённая под чувством вины, скорби, отчаяния и под тысячами людских смертей. Уничтожена моментами, когда гибли её друзья. Когда взрыв забрал жизнь Прим. Ей незачем жить: все её мечты о счастье, грёзы о лучших днях стёрли Голодные игры, революция и потери, которым нет числа. Ей бы давно стоило умереть, но, кажется, уже поздно — попытки пресечь нить собственной судьбы оказались провальными. А теперь её промедление привело к тому, что её, мятежницу, убийцу и преступницу, оправдали. «Твой суд завершён. Собирайся, мы едем домой», — так сказал ей Хеймитч, когда Китнисс уже несколько дней подряд целенаправленно уничтожала себя, отказываясь от пищи, воды и лекарств. Она действительно собиралась умереть, не желая продлевать своё существование. Она не верила — точнее, не хотела верить — в то, что её могут оправдать. А сейчас её… отпускали? Этот вариант был противоположным значению слова «возможно», был самой настоящей ирреальностью. Китнисс была уверена, что её захотят казнить. Более того, её должны были казнить. Убийца Койн, президента-освободительницы, та, кто посмел снова пошатнуть едва налаживающийся мир, она обязана была поплатиться. И в данном случае Китнисс даже не стала бы протестовать. Она заслуживала казни. Она жаждала её. Тёмное, извращённое желание прекратить собственные страдания, наконец разомкнуть круг, в который её втянул Капитолий. И теперь ей в этом отказывали. — О каком доме ты говоришь, Хеймитч? — разлепив губы, хрипло спросила Китнисс. Время без пищи и воды давало о себе знать, поэтому даже столь простое действие, как речь, получалось совершить с трудом. — Дистрикт-12 уничтожен бомбами Сноу. Мой дом в Шлаке разрушен, а Деревня победителей никогда не была им. Мне некуда и не к кому возвращаться. Последние слова ей пришлось буквально выдавливать из себя, борясь с сухостью во рту и осипшим голосом. Хеймитч — в отличие от неё, полностью одетый по-дорожному, — устал, судя по всему, от её разбитого вида и безмолвно открыл и протянул ей бутылку воды, которую выудил из сумки. И насколько ей не хотелось принимать помощь и поддаваться жажде, настолько был велик соблазн — Китнисс взяла воду. — Это сейчас дело десятое, — не внял её аргументам Хеймитч и продолжил объяснять, пока она быстрыми глотками опустошала бутылку: — Если ты думаешь, что все так скоро забыли твою выходку на казни Сноу, то очень ошибаешься. Не смотри с таким подозрением, теперь говорить тут безопасно — все системы слежения отключены, — пояснил он, видя скептический взгляд Китнисс. — Разве за мной не следят? — поинтересовалась она, закончив пить. Как-то незаметно бутылка подошла к своей последней трети. — Я же вроде как государственная преступница. — Безопасно, пока я здесь, — уточнил Хеймитч, заставив вопрос о том, какие же полномочия ему подарило участие в революции, вертеться на языке Китнисс. — К твоему сведению, многие настаивали на суде над тобой, и он был проведён, как я уже говорил, — вернулся Хеймитч к предыдущей теме. — Тебя признали психически нездоровой. — Опять? — вырвался у неё горький комментарий, на который Хеймитч не обратил внимания. — Поэтому, так как ты была сломлена потерями и не могла адекватно мыслить, суд при полном одобрении президента Пэйлор решил тебя амнистировать. Наказания не будет, — заключил Хеймитч. Вот оно. Наконец прозвучало то, чего Китнисс и ждала, и опасалась, — вердикт суда. Странно было понимать, что содеянное сойдёт (хотя нет — уже сошло) ей с рук, что расплата обошла Сойку-пересмешницу. Отсутствие наказания отчего-то не успокаивало — наоборот, прибавляло чувство вины, будто сама Китнисс уговаривала, умоляла судей пощадить её, страшась участи, которая настигла бы её. А теперь она была свободна. Никаких Игр, никакой революции, никакого долга Панему — свою долю она оплатила вечными муками совести, кошмарами и беспросветной тоской, вызванными смертями Прим, Финника, Цинны, Боггса, Руты и многих, многих других. Потерей дружбы с Гейлом. Здоровьем Пита и его любовью к ней. Такая свобода Китнисс была не нужна. — Однако, — голос Хеймитча вывел её из накатившего было оцепенения, — они поставили условие: ближайший год ты обязана провести в Дистрикте-12 без права свободного передвижения по Панему. Китнисс была очень благодарна Хеймитчу за то, что он не стал заставлять её вытягивать из него подробности, а сразу озвучил их — быстро, чётко, словно сдирая пластырь, только-только наклеенный на её внутренние невидимые раны. «Что ж, по крайней мере, они оставили хоть какое-то подобие справедливого наказания», — отметила про себя Китнисс. Одна мысль о возвращении в разрушенный Двенадцатый доставляла боль, и Китнисс была ей рада: в её мире, который окрасился в равнодушный, унылый серый, боль служила доказательством удивительного факта того, что бывшая Сойка-пересмешница ещё жива. Боль являлась тем, что обязана была прочувствовать Китнисс после всего того, что совершила. Но вслух она произнесла другое: — А для тебя у новой власти не нашлось места в Капитолии, раз ты тоже направляешься в Двенадцатый? — Не рада компании? — ответил вопросом на вопрос Хеймитч. Китнисс качнула головой. Дело было не в том, что ей не нравилась кандидатура её бывшего ментора в роли сопровождающего (или же надзирателя, выделенного для неё), — Китнисс было попросту всё равно. Она в некотором роде ещё около часа назад собиралась умереть, воспринимая собственную продолжающуюся жизнь как проклятие. — Просто интересно, что же способно заставить тебя вернуться туда, — разъяснила Китнисс. — От большей части Дистрикта остались одни руины; друзей у тебя там вроде бы нет, семьи — тоже. Не может же тебя тянуть туда только ностальгия по белому Риппер. Хеймитч на это лишь пожал плечами с поразительным спокойствием. — Считай, как тебе больше нравится, солнышко. Через полтора часа мы всё равно вместе полетим в Двенадцатый.

***

С уходом Хеймитча она вновь погрузилась в серую меланхолию, почти не реагируя на то, как её теперь уже принудительно кормили, мыли и одевали. Неизвестные ей люди хорошо справлялись со своей задачей, и в назначенный срок Китнисс была готова к отлёту. Её привели на крышу Тренировочного центра, где уже ждал своего часа планолёт. Под серым капитолийским небом, затянутым угрожающе низкими свинцовыми тучами, дар свободы до странного ощущался новой клеткой, где ей, похоже, предстоит провести всю оставшуюся жизнь. Китнисс сомневалась, что по истечении года её постоянного нахождения в Двенадцатом ей позволят жить по-настоящему свободно. Кому нужно живое напоминание о трагической революции, постоянно маячащее перед глазами? Вдохнув напоследок по-зимнему холодный воздух, Китнисс поднялась по трапу в планолёт. Неожиданно среди пассажиров обнаружился Плутарх, разбавивший их с Хеймитчем дуэт. Ныне министр связи, он соловьём разливался о своём новом музыкальном проекте, пытаясь затащить туда Китнисс, и о том, что революция может принести действительно полезные плоды, обновить человечество. В ней оптимизма и веры в лучшее, как у Плутарха (даже если и у него они были показательными), не было — в Китнисс Эвердин, казалось, выгорело абсолютно всё. Осталась серость — спокойный, апатичный внутренний мир, куда она отказывалась пропускать новые тревоги и волнения. В Дистрикте-3 мистер Хэвенсби их покинул, а вместе с ним исчез и источник шума. Разговаривать Китнисс не хотелось, хотя она могла бы спросить у Хеймитча, кто ещё вернётся в Двенадцатый. Будет ли там её мать? А Гейл? Куда подался он? Но в то же время в глубине души она знала ответ: в Дистрикте-12 её ждёт пустота — и искать лишнее подтверждение тому не было смысла. За тягостными раздумьями Китнисс сама не заметила, как задремала. Её состояние нельзя было назвать полноценным сном: невероятным образом она чётко ощущала грань между миром грёз и явью — однако и полноценной бодрствующей единицей Китнисс не являлась, погрузившись в царство размытых образов и тревожного полузабытья. За полчаса до посадки Хеймитч разбудил её. Китнисс не обратила внимания, как он предпочёл коротать время полёта, но не стыдилась того, что была плохой попутчицей. Скука и способы борьбы с ней — дело исключительно самого Хеймитча; да и если уж они с ним действительно были похожи (что полностью доказало голосование, устроенное Койн), то ему, как и ей, пребывание в молчании должно было казаться наиболее комфортным. Вечерняя тишина, окутавшая Дистрикт-12, была жуткой. Не умиротворённой, не таинственной — ужасающей своим контрастом с воспоминаниями Китнисс, где место её детства и юности было наполнено звуками. Наполнено жизнью. Сейчас же в Двенадцатом правила смерть. Обломки, остовы строений и останки людей, серая пыль, которая, казалось, пропитала сам воздух — вот и всё, что являли собой Шлак и район торговцев. Нетронутой осталась лишь Деревня победителей — акт величайшей злой насмешки Сноу. И в этой могильной тиши им, двум единственным выжившим, победителям из Двенадцатого, предстояло находиться изо дня в день. Сейчас Китнисс особенно остро позавидовала Питу: он в данный момент счастливо пребывал в реабилитационном центре в Капитолии и не мог видеть отражение всей глубины жестокости Сноу. Она же заперта здесь на ближайшие триста шестьдесят пять дней. Возможно, она поторопилась, когда решила, что её и впрямь оставят безнаказанной. Так, всё ещё не произнеся ни слова, Китнисс и Хеймитч шли по тому, что осталось от Дистрикта-12, шаг за шагом минуя практически неузнаваемые места и приближаясь к Деревне победителей. Когда они преодолели ворота, ограждающие их вотчину от остального Дистрикта, Китнисс поняла, что не может идти дальше. Девять пустых домов, в которых никто никогда не жил, и ещё три дома, отравленных болью и горечью тех, кому не повезло пережить Игры, нагоняли на неё печаль, подобную ядовитому туману. Но более всего Китнисс не хотела отправляться в свой дом — туда, где всё будет напоминать о Прим, о том, что всё могло бы быть иначе, будь она чуть лучше, умнее, умей предвидеть возможность случившегося и вовремя запрети сестре появляться на поле боя. Она поняла, что беззвучно плачет, застыв на месте посреди дороги, только когда Хеймитч обернулся и спросил её, всё ли в порядке. Китнисс очень хотела бы ответить, что нет, не в порядке, да и как оно может быть, если Прим мертва и Финник погиб, если её матери настолько тяжело быть в Двенадцатом, что она бросила свою теперь уже единственную дочь, если Пит был охморён и теперь с трудом отличает реальность от вымысла, вложенного Капитолием?.. Если она сама — всего лишь тень, серая оболочка той Китнисс Эвердин, которая жила когда-то. Она знала, что Хеймитча Эбернети нельзя было назвать эмпатичным человеком, — но в который раз он делал для неё исключение. Он не призывал её успокоиться, не читал умиротворяющие мантры и не кормил положительными обещаниями. Хеймитч позволял ей держаться за него, крепко — до побелевших костяшек — вцепившись в плечи, и пережидать минуты истерики в его объятиях. В ту ночь Китнисс не нашла в себе сил бороться со своими страхами, призраками и кошмарами в одиночку, не смогла зайти даже на порог собственного дома. Может быть, Хеймитч не был лучшим хозяином для своего жилища, но он оказался столь великодушен, что разрешил ей остаться. — Знаешь, Китнисс, тебе не обязательно быть одной, — сказал Хеймитч, передавая ей принесённое одеяло. Она могла бы выбрать одну из нескольких гостевых спален, пустующих вот уже четверть века. С полноценной кроватью, с личным пространством — но Китнисс избрала остаться на диване в гостиной. Некоторое время назад Хеймитч в попытке разогнать осевшее в доме запустение отыскал в недрах кладовки свечи и зажёг их — дрова для камина было найти гораздо более проблематично, а со светом случились перебои: разрушенные инженерные коммуникации ещё только предстояло восстановить. Причина того, что она забрала в безраздельное пользование диван, была проста: Китнисс не хотела остаться в одиночестве. Она не могла предположить, что этот страх одолеет её, — в конце концов, меньше суток назад она искала одиночества. Однако, оказавшись в Двенадцатом и только издали, по касательной столкнувшись с воспоминаниями и болью, Китнисс поняла, что один на один ей этот бой не выиграть. — Спасибо, — просто ответила она, надеясь передать то, что благодарность её относится вовсе не к одеялу. На пороге сна Китнисс решила, что Хеймитч — неплохой союзник для той борьбы, в которую ей снова придётся вступить.