Спектр

Шум мерно заполнял пространство, заглушая любые другие звуки и словно давя на барабанные перепонки. Уровень воды повышался, и Китнисс медленно закрыла кран, решив не доводить до той стадии, когда содержимое начнёт переливаться за края ванны. Воцарившаяся сразу после этого тишина стала неожиданностью, и Китнисс даже пожалела, что ей пришлось выключить воду, — создаваемые ею звуки были куда лучше острой, режущей тиши одиночества. Шла вторая неделя с её возвращения в Двенадцатый, и вот уже одиннадцатый день Китнисс не ступала на порог своего дома. Поначалу она действительно считала, что через пару дней после прибытия её состояние облегчится, — где-то в самой глубине разума было заложено убеждение, что родная земля и стены собственного жилища смогут помочь ей. Однако чем дольше Китнисс находилась в Дистрикте-12, тем хуже ей становилось и тем больше она понимала: она не сможет. Она не способна на такой подвиг, как жизнь у себя дома. Китнисс почти не удавалось заснуть — бессонница стала её частой гостьей. Но когда у неё всё же получалось провалиться в сон, его тёмные и поначалу тёплые объятия неизменно превращались в жёсткие тиски, причиняющие боль своими прикосновениями, а перед глазами калейдоскопом кружились кошмары. Китнисс вновь и вновь переживала Игры, ужасы войны, миллион собственных иллюзорных смертей — но хуже всего было тогда, когда в её подсознание просачивались образы тех, с кем она была знакома. В такие ночи — когда ей мерещилась Рута, из которой по капле утекала жизнь, отнятая копьём Марвела, когда приходил напомнить о долге Цеп, когда переродки разрывали Катона, а потом набрасывались на Финника, когда перед ней представал изувеченный Цинна и когда голубые глаза Пита, стремящегося собственными руками задушить её, взирали на неё с незамутнённой яростью — Китнисс вскакивала на кровати, задыхаясь, с криком на губах и слезами, текущими по щекам. Тогда до самого рассвета она боялась спать и потому подолгу вперивала глаза в пространство, силясь унять бешеное сердцебиение и изгнать все силуэты, засевшие у неё под вéками. Иногда, без какого-либо расписания или системы, к ней заходил Хеймитч, если своими криками Китнисс всё же выдёргивала его из собственных ужасов или из пьяного забытья. Чувство стыда за то, что она опять причиняла неудобство своим существованием, проходило, когда он напоминал ей о том, что всем им снятся кошмары (которые, вероятно, никогда не уйдут). Безразличие Китнисс к собственной судьбе вкупе с тем, что Хеймитч, однажды затронув тему её возвращения домой и столкнувшись с однозначным, продиктованным страхом отказом, не выгонял её, привело к тому, что одна из гостевых комнат оказалась занята. По правде говоря, Китнисс могла бы остаться на диване в гостиной — эта участь была ничуть не хуже прочих; но Хеймитч настоял на том, чтобы у неё была отдельная комната. В последнее время у неё не находилось сил спорить, поэтому Китнисс согласилась. Апатия превратила её в практически полностью покладистого человека, однако даже это не пугало Китнисс. Ей было всё равно, а пребывание в коконе равнодушия, порой усиливаемого дозой алкоголя, было чересчур удобным и спокойным. Переходить в режим активных действий не хотелось, как не хотелось и отказываться от общей заторможенности, притупляющей все чувства. Как ни странно, на десятый день в Дистрикте-12 текущее положение дел перестало устраивать Хеймитча. Все предыдущие дни они умудрялись почти не пересекаться, хотя и находились под одной крышей. Китнисс по большей части не покидала выделенную ей комнату, так что шанс встретиться выпадал им разве что за совместными трапезами — Сальная Сэй исправно заботилась об их режиме питания и проверяла асоциальных и потерянных в своей боли победителей — и в особо тёмные ночи, когда кошмары сталкивали их друг с другом. К тому же Китнисс не верила, что сам Хеймитч сможет продержаться в трезвомыслящем состоянии. Не тогда, когда на горизонте не было новых Игр, где он должен был бы выполнять функции ментора, и определённо не с тем алкоголем, что он привёз с собой, и тем, который продолжал завозить капитолийский поезд (Китнисс казалось, что об этом Хеймитч напрямую договорился с Плутархом). Да и выработанная за двадцать с лишним лет зависимость не отпустила бы его так просто. Однако, вопреки всем её ожиданиям и опасениям, Хеймитч держал слово. Не на сто процентов (всё-таки алкоголь отнимал долю его внимания, и её бывший ментор не крутился рядом постоянно и не бежал к ней по первому зову или даже без него — пожалуй, это больше было характерно для старого Пита), но его присутствие ощущалось Китнисс, она помнила о Хеймитче и о том, что он обещал бороться вместе с ней. И особенно хорошо это прочувствовалось вчера, когда в своих размышлениях, скрытых от Китнисс, Хеймитч, по-видимому, пришёл к выводу, что ей нужно начинать двигаться дальше, включать какую-либо деятельность в свой план на день и отходить от меланхолии. То, что с ним Китнисс была категорически не согласна, он не пожелал учесть, аргументировав это тем, что её оцепенение не может длиться вечно. Хеймитч не призывал её к моментальной и интенсивной работе, мгновенной перезагрузке своего организма и нервной системы, не уличал в показательных, нарочитых страданиях. Он, однако, не собирался позволять ей лежать пластом и дальше, потворствуя развитию у неё атрофии мышц. Нередко в этом стремлении к нему присоединялась Сальная Сэй, упоминавшая о пользе прогулок и сетовавшая на то, что Китнисс совсем не выходит на улицу. Но у Сэй не было такого влияния на неё, каким обладал Хеймитч, пусть Китнисс и не хотелось этого признавать. Она могла игнорировать переживающую за неё женщину и её попытки растормошить себя — не обращать внимания на Хеймитча, решившего отправить её навстречу водным процедурам, было гораздо сложнее. А если быть точнее, это было вовсе невозможно. — Делай свой выбор, солнышко, — сказал он ей, — либо ты пойдёшь принимать ванну добровольно, либо попрощаешься с моей выпивкой и всё равно принудительно окажешься в ванной. Китнисс оценила то, что он не пригрозил выставить её из своего дома — всё же раньше он пообещал ей, что она сможет остаться, — но отлучение от алкоголя было весомой причиной поддаться. Она, как ей казалось, не злоупотребляла им, но терять потенциальную возможность не собиралась. К тому же Китнисс знала себя и, как следствие, нрав Хеймитча, поэтому могла гарантировать: уж если они оба что-то решили, то сделают это — и оказаться водворённой под струи воды прямо в одежде Китнисс не хотела. — У меня нет других вещей, — только и ответила она. В конце концов, помыться было не так уж трудно, а тратить время и энергию, которой почти не было, на споры Китнисс не планировала. — Скажи мне, что тебе нужно, и я принесу это из твоего дома, — внёс предложение Хеймитч, и Китнисс согласно озвучила ему список. Он честно забрал всё то, что она попросила. Хеймитч рассказал, что ключ от дома ему отдала её мать, предчувствовавшая подобную ситуацию и то, что её дочь может не пожелать заходить домой. Или просто где-нибудь оставит ключ — в том состоянии, которое владело Китнисс на момент последней встречи с матерью, такое было вполне возможно. И поэтому сейчас Китнисс, прижав колени к груди и обхватив их руками, сидела в ванне, бездумно скользя взглядом по чёрному кафелю пола гостевой ванной комнаты. Конечно, Китнисс была осведомлена о том, что этим помещением, как и многими другими в доме, никогда не пользовались, и потому находиться здесь было несколько странно. Своим присутствием она будто вносила оживление в уныние, владевшее домом двадцать пять лет. Самой себе Китнисс могла бы показаться дыханием свежего ветра, вторгшегося в мрачную пустоту, — вот только она сама была словно умершей внутри. В её груди разрасталась чёрная дыра, зиявшая темнотой и отражавшаяся в безжизненных серых глазах Китнисс, а заполнить её не было способа. Те, кто раньше служил её наполнением, ушли, были безвозвратно потеряны. И большая часть была погребена под чернильной землёй, скрытая в глубокой могиле. Из горячей вода методично превращалась в тёплую, что совсем не заботило Китнисс. Простуда — самое меньшее, что могло её волновать. Кажется, роль, где нужно было переживать о её здоровье, принял на себя Хеймитч. Он дважды проверил ванную на наличие колюще-режущих предметов, и старая Китнисс посмеялась бы над его паранойей — новая сделать этого не могла. И, что хуже всего, её новая версия не ощущала того, что беспокойство Хеймитча напрасно. Нет, намеренно вновь пытаться свести счёты с жизнью она бы не стала — решила Китнисс, стоя под струями льющейся из душа воды и смывая мыльную пену с волос. Такие попытки были чересчур энергозатратны и грозили перерасти в долгие и неприятные беседы с Хеймитчем, её матерью и психиатром в случае неудачи. Какая-то часть Китнисс помнила, что она должна продолжать бороться и драться за выживание, даже если делать это нужно с самой собой. И совсем крохотная частичка, невесть как уцелевшая подо льдом чёрной тоски и равнодушия Китнисс, шептала ей о том, что она обязана жизнью погибшим. Она не может потратить их дар ей впустую — тогда бы сталось, что все они умерли напрасно. А когда Китнисс начинали снедать сомнения в том, что она достойна этой жизни, та же самая маленькая искорка говорила о том, что Китнисс должна жить назло Сноу, Койн и диктаторскому режиму, старавшемуся убить её. Ей нельзя было доставить им радость победы.

***

Волосы у неё спутанные, с неровными краями. Гораздо короче, чем были когда-то. Китнисс с холодной отчуждённостью изучала своё отражение в зеркале и едва ли видела там себя прежнюю. Всё в ней казалось чуждым, будто она смотрела на тело, принадлежащее вовсе не ей. У старой Китнисс не было таких шрамов; пусть не душевно, но визуально она была целой даже после Игр — сейчас же, вглядевшись, можно было заметить, как один фрагмент её кожи переходит в другой. Переломанная пустая кукла с лоскутным одеялом на теле вместо кожи — вот кем она представлялась самой себе. Взрыв, устроенный с одобрения Койн, самым жутким образом исказил внешность Китнисс, каким-то чудом не затронув лицо. Ни рубцов, ни шрамов, ни других видимых дефектов — только омертвевшие глаза, в которых словно померк свет; взгляд, будто состаривший её не на один десяток лет. К счастью, ей был не важен внешний вид. Китнисс незачем было переживать об утерянной красоте, пытаться замаскировать собственную повреждённость или исправить её. Обо всём этом должны думать полноценные, по-настоящему живые, те, кому есть ради чего и ради кого жить. Ей же теперь суждено в лучшем случае просто существовать, неся в сердце своё горе с болью. Потому она не стала расчёсывать волосы, вместо этого просто кое-как собрав их в небрежную косу, — хотя даже такое незамысловатое действие воспринималось излишним. Своё тело Китнисс заковала в чёрный джемпер, прекрасно отражающий её настроение вечного траура. В последние дни ей почти всегда было холодно — и восстановленное, как и свет, газ и вода, отопление было не в силах помочь прогнать её внутреннюю стужу, — и она автоматически пыталась сохранить в себе хоть каплю тепла: отдавала предпочтение свитерам и проводила много времени в кресле около батареи, закутавшись в одеяло. Разжигание камина казалось чересчур утомительным и бессмысленным и ей, и Хеймитчу. Длинные рукава скрывали шрамы на руках. То, что ей на самом деле было плевать на свою внешность, не означало, что Китнисс могла бы с лёгким сердцем демонстрировать свою телесную неполноценность, открывать раны, нашедшие выражение в виде материальных следов на ней, — пусть даже в потенциальных свидетелях значился только Хеймитч, которому по большей части всегда было всё равно, как она выглядит. Шрамы и оставшиеся следы от пересадки кожи, которые, как ей обещали, точно будут с ней ещё несколько месяцев, являлись слишком личным, тем, чем Китнисс не могла и не желала делиться ни с кем. Из застывшего состояния её вывел резкий, неприятный её слуху звук. Возобновление работы полезных — необходимых для жизни — коммуникаций во всей Деревне победителей было предтечей восстановления телефонных линий. Теперь, к недовольству Китнисс, пронзительный звонок телефона мог в любое время раздаться в доме Хеймитча. Чаще всего неизвестные на другом конце линии звонили долго, настойчиво, однако ни один из двух обитателей дома не снимал трубку. Китнисс не желала ни с кем говорить; да и не должен был никто знать, что она не живёт у себя дома, поэтому звонок не мог быть адресован ей. Но если вдруг кто-то всё же искал её… Что ж, тогда тому человеку нужно было готовиться к разочарованию. На этот же раз трель оборвалась слишком быстро — обычно звонившие не были столь стремительны. Ведомая слабейшим оттенком любопытства Китнисс вышла из комнаты и направилась к лестнице. Она успела миновать второй этаж, спуститься на первый и пройти в гостиную, чтобы заметить: Хеймитч сидел в кресле и всё ещё держал телефон у уха. Его напряжённо-сосредоточенный вид выдавал серьёзность разговора, а по молчанию Хеймитча Китнисс сделала вывод о том, что его невидимый собеседник вёл длинный монолог. Опустившись на диван, следующие несколько минут Китнисс ждала, пока беседа завершится. Наконец Хеймитч попрощался, и она тут же спросила: — Кто это был? Вопрос прозвучал более грубо, чем рассчитывала Китнисс. За прошедшее время у неё было немного возможностей (и ещё меньше стремления) использовать голос, а последние часы Китнисс вообще провела в молчании, так что сразу проконтролировать ровность своего тона ей не удалось. Но Хеймитча, казалось, это не смущало — или он просто привык к её резкости. От последней мысли Китнисс постаралась отбиться как можно быстрее. — Твой врач который день обрывал телефон, — произнёс Хеймитч. Она покрутила про себя его слова, ища в них укор, однако не нашла — была лишь сухая констатация факта. — Аврелий? — уточнила Китнисс, получив на это кивок. — Что ему нужно? И почему ты разговариваешь с ним? — Ты же этого не делаешь, — пожал плечами Хеймитч, — вот и пришлось мне, — помолчав, он сцепил пальцы в замóк и продолжил: — Он беспокоится о тебе и о твоём состоянии. Ты не отвечаешь на звонки в своём доме, не выходишь на связь, как тебе было предписано, поэтому Аврелий решил действовать через меня. Пит в Капитолии, а больше в Двенадцатом он никого не знает. — А мы с тобой вроде как соседи, — завершила мысль Китнисс. — Что конкретно он сказал тебе? — поинтересовалась она, одновременно желая узнать ответ и испытывая тягу больше никогда не слышать о капитолийском докторе. Упоминание Пита неприятно царапнуло где-то под рёбрами, и Китнисс спешила переключиться на что-нибудь другое. На сей раз Хеймитч молчал дольше. Под взглядом Китнисс он потянулся за бутылкой белого и стаканом, стоящими на столе, неторопливо налил и отпил. Она прежняя внутренне поморщилась и осудила бы его — она нынешняя уже выработала стойкость к его зависимости и привычку периодически лицезреть подобные действия. Или, возможно, Хеймитч был слишком трезв, чтобы вести с ней диалог об Аврелии. Но мог ли он быть слишком трезв, чтобы просто смотреть на неё без неприязни?.. — Доктор Аврелий расспрашивал о твоём самочувствии, — говорил Хеймитч, показательно уделяя больше внимания своему стакану, чем Китнисс. Отчего-то пока что он избегал вглядываться в неё. — Не думаю, что в нём есть какая-то тайна, тем более что обязательные консультации с Аврелием были одним из условий твоего освобождения. — Надо же, власти Панема заботятся о моём душевном здоровье, — фыркнула Китнисс. — Как мило с их стороны. — Чем язвить, лучше бы выполняла указания врача, — осадил её Хеймитч. — Он очень недоволен твоим поведением и крайне не воодушевлён твоей симптоматикой. — Что с того? — Китнисс подалась вперёд, наклоняясь в сторону Хеймитча. Для неё всё недовольство Аврелия и все беседы об этом были бессмысленными: следовать рекомендациям, пытаясь слепить из себя нормального, безвредного для общества и для себя человека, у Китнисс не было мотивации. Её надежда на хотя бы отдалённо нормальную жизнь треснула, когда из всей громадной кучи карточек Эффи Тринкет выцепила имя Прим. Окончательно все самые тайные помыслы о лучшей жизни сгорели вместе с её сестрой и множеством других людей. — Аврелий считает, что решение вернуть тебя в Дистрикт-12 было ошибочным, — пересказывал Хеймитч, дистанцировавшись от явного отрицания Китнисс любых заключений и предложений врача. — Ко дню нашего отбытия в Двенадцатый Аврелию казалось, что ты понемногу идёшь на поправку. Но то, что творится с тобой сейчас, доказывает, что дела плохи. — Хеймитч, избавь меня от его умозаключений, — попросила Китнисс, утомлённая пустой болтовнёй о её здоровье. Естественно, каждый из них понимал, что с ней никогда не будет всё в порядке, так что погружаться в чужие мутные попытки нащупать признаки нормальности в ней Китнисс не хотела. — Аврелий не потрудился приехать в дыру, которой капитолийцы всегда видели Двенадцатый, а все его телефонные теории ни к чему не приведут. — Он хочет поговорить с Пэйлор, чтобы тебе разрешили уехать отсюда, — озвучил Хеймитч задумку Аврелия, которая ввергла Китнисс в чрезвычайное удивление. Из всех идей, которые могли зародиться в голове доктора Аврелия, эта была, пожалуй, одной из самых безумных. Наивно — на грани с глупостью — было ожидать, что кто-либо в здравом уме позволит едва оправданной преступнице с испорченной психикой беспрепятственно передвигаться по Панему, меняя один Дистрикт на другой, как только захочется. Чистое сумасшествие. — Они никогда не пойдут на это, — отрезала Китнисс, пресекая сотню возможных «если», моментально сформировавшихся в её разуме. — Вообще-то могут, — опроверг Хеймитч, чем вызвал у неё ещё большее замешательство. — Китнисс, пойми: ни президент Пэйлор лично, ни Плутарх не считают тебя своим врагом, — он пустился в объяснения, — а они сейчас составляют важнейшую часть новой власти. Тебя не хотели наказывать — гораздо ценнее для них твоё восстановление. — Ради чего? — опустошённо проронила Китнисс. — Чтобы я снова стала примером, образцом для подражания: мол, смотрите, Сойка-пересмешница смогла продолжать, она довольна жизнью — так? Хеймитч отвёл взгляд, видимо, не найдя, что возразить. Конечно, после войны не только ей нужны были силы — наверняка многие люди попали в сходную с её ситуацию, потеряв своих близких, дом, смысл жизни. Символ, объединивший нацию для восстания, мог бы помочь и здесь. — В первую очередь ради себя, — произнёс Хеймитч, возвращая свой взгляд на неё. Почему-то сейчас его серые глаза казались ей ярче, словно цвет в них поддерживала некая решимость, сквозившая и в его голосе. — Подумай, что бы сказал Пит, если бы видел тебя такой. — Но его нет, — бросила Китнисс, мгновенно ощетиниваясь холодом, — он в Капитолии, и неизвестно, станет ли когда-нибудь ему лучше. — А твоя сестра? — задал новый вопрос Хеймитч. И сделал это определённо зря: холод, возникший при более явном напоминании о Пите, превратился в лёд. — Не смей говорить о Прим, — не терпящим возражений тоном жёстко обрубила она. Оставаться дальше на месте было выше сил Китнисс. Она поднялась на ноги и решительно двинулась в свою комнату. Один лишь намёк на неё, на её имя придавал Китнисс жжение, растекающееся по венам, чувство, кислотой прожигающее её кровь. К глазам подступали слёзы, и к моменту, когда она пересекла порог комнаты, солёные дорожки побежали по её лицу. Чересчур резкие движения и быстрый темп ходьбы, от чего Китнисс отвыкла, вызвали рой чёрных мушек перед застланным пеленой слёз взглядом. Она ненавидела свою реакцию, но ничего не могла сделать: поток сдавленных рыданий не останавливался. В конце концов измученная воспоминаниями, тяжёлыми мыслями и собственной истерикой Китнисс провалилась в черноту сна.