Спектр

С характерным всплеском она падает в океан. Каким-то чудом перед самым падением она задерживает дыхание, и это даёт ей маленькое преимущество: солёная вода пока что не забирается в лёгкие, не заполняет дыхательные пути. Боль от удара о водную поверхность — ничто по сравнению со страхом, владеющим ею. Она боится, она безумно боится смерти, до ужаса не хочет стать утопленницей. Воды океана зеленоватые — это единственное, что она успевает различить до того, как оказывается выброшенной в них. Верёвка на её шее, подобная ожерелью висельника из песни, которую она пела, с камнем на конце тянет её вниз, не давая шанса на спасение. Соль щиплет глаза, и Китнисс закрывает их, трусливо пряча свой взор от смерти, протягивающей свои костлявые руки к ней откуда-то из глубины. Кислород исчезает из лёгких, она погружается всё глубже и глубже. На уши обрушивается давящая тишина, сквозь толщу воды не проникает ни звука. И только потусторонний, загробный шёпот обвивает, кружится вокруг неё: «Приди, приди к нам, Китнисс! Ты виновата — смерть же сотрёт твой грех!» Время растягивается до невообразимых масштабов, будто расширяется, не позволяет ей встретить свой конец — специально мучит её, усиливает ощущения стократно, нагоняя леденящий всё тело испуг, старающийся заползти в самое сердце. Она слышит хор голосов мертвецов, зовущих её и обвиняющих; она чувствует боль, страх и удушье. Когда иллюзия перестаёт изматывать её и издеваться над ней, бесконечное падение в океане заканчивается — шея Китнисс наконец ломается. Её колотило. Китнисс очнулась от кошмара на полу — во время сна из-за своих метаний она упала с кровати. От воплей ужаса саднило горло, рыдания и всхлипы вызывали его спазм; болел ушибленный в процессе падения левый бок, а на руке красовалась длинная царапина — видимо, зацепилась за тумбочку рядом с кроватью. Вытирая слёзы с глаз, Китнисс старалась делать глубокие вдохи и медленные выдохи, чтобы унять истерику, и гадала, откуда в её организме столько ресурсов. За последние недели она плакала едва ли не столько же, сколько за все годы жизни, а слёзы всё ещё не иссякали. У неё не было гидрофобии. Даже после Семьдесят пятых Игр боязнь воды не привязалась к ней — наоборот, Китнисс нравилось плавать в озере, которое очень давно показал ей отец. Кошмары с участием океана были чем-то новым в её привычном списке дурных снов. Китнисс задавалась вопросом о том, могло ли что-нибудь значить такое её сновидение. Неужели большая вода послужила иносказательной иллюстрацией того моря вины, которое бурлило внутри неё? Китнисс пыталась не зацикливаться на этом, не думать, причиной скольких смертей и страданий она явилась и какое множество несчастий принесла окружающим. Но, вопреки её чаяниям, где-то глубоко в её душе были сокрыты все мысли, изводящие и исподволь уничтожающие её. Сонм незримых мертвецов, скандирующих свою жуткую песнь, был лишь шёпотом её собственного разума, напоминающего о её вине, которую она никогда не сможет искупить. Тёмные мысли, заползавшие ей в голову, не облегчали её страданий, а лишь усиливали отчаяние. Слёзы наконец закончились, и влажные дорожки, оставленные ими, начали высыхать — на смену им пришли нехватка воздуха и затруднённость дыхания. Китнисс делала мелкие быстрые вдохи, с каждым из них сильнее ощущая, что ей чрезвычайно мало кислорода. Казалось, удушье из сна решило настигнуть её наяву, а количество воздуха в комнате будто резко сократилось. Как в горячечном бреду, Китнисс на нетвёрдых ногах шла к входной двери — стены комнаты словно давили на неё и на её сознание, а воздушный поток, который хлынул из открытого окна, был слишком слабым. В тот момент в её помутнённом разуме не осталось ни единой мысли — идея-фикс захватила Китнисс и стремительно уводила из дома. К свежему воздуху, туда, где нет стен клетки, на волю… Она вырвалась на крыльцо даже без верхней одежды, не удосужившись взять её. Морозный воздух сразу же обдал Китнисс, а от холода её тело защищал лишь вчерашний свитер, который она, по счастью, не стала снимать накануне. Дыхание стужи просачивалось ей под кожу, старалось достать каждую частичку в ней — Китнисс, не сопротивляясь, судорожно вдыхала кислород, радушно давая морозу доступ к своим внутренностям. Медленно, но верно её сердцебиение начало замедляться, а владевший ею жар стал уходить. Китнисс задышала полной грудью, но чересчур рано решила, что очередной её припадок позади, — она наткнулась взглядом на свой дом. Сейчас он казался ей одиноким и всеми забытым, а его окна напоминали пустые глазницы покойника. Впрочем, её дом и был им — простым скелетом без внутреннего наполнения. Когда-то — не столь давно на самом деле — всё было иначе. С её матерью и с ней самой это здание разнилось с прочими — в нём, в отличие от большинства его собратьев, текла жизнь. Вместе с Прим. Вместе с её сестрой жилище умерло, как и его хозяева: Примроуз — физически, а Китнисс с их матерью — морально. И кто бы знал, в чьей власти предсказать, сможет ли Китнисс Эвердин когда-нибудь воскреснуть. Ответом на эти мысли пока что было лишь снова будто расфокусировавшееся зрение — Китнисс запоздало поняла, что на её глазах собирались слёзы. Она попала в капкан призрачных воспоминаний. Перед внутренним взором Китнисс стояли другие, куда лучшие времена: день, когда они втроём — она с матерью и сестрой — впервые очутились на пороге своего нового дома; солнечный день, когда Прим исследовала Деревню победителей; череда дней, когда Китнисс видела относительно здорового Пита, курсировавшего между домом и пекарней; и даже день, когда она по совершенно дурацкому поводу спорила с Хеймитчем. В настоящем все эти дни были уничтожены, повторить их было нельзя, и резкий контраст между картинками в её памяти и существующей реальностью до боли в сердце ударял Китнисс, заставляя опуститься на ступеньки и, съёжившись, закрывать лицо руками в тщетной попытке оградиться от нападающих образов. Жмурясь и слабо мотая головой, она повторяла себе, что прошлое не имеет отношения к нынешнему, оно не правдиво и ей стóит выбраться из этого плена. Её зовут Китнисс Эвердин, ей двадцать один. Она была победительницей Игр, она сумела пережить революцию. Она вернулась на родину, в Дистрикт-12. Она, вздрогнув от неожиданности, обнаружила, что на плечи ей опустилась тёплая куртка. — Совсем с ума сошла, полураздетой на мороз выбегать? — раздался голос Хеймитча у неё за спиной. Словно не веря себе, Китнисс с усилием воли отняла руки от лица и увидела отнюдь не довольного бывшего ментора. Она могла бы сказать, что ему, хоть он и был полностью одет, пребывание на зимнем холоде не приносило радости. Китнисс, если бы у неё поинтересовались, вообще затруднялась сказать, что вызывало положительные эмоции у Хеймитча. — Вставай, — коротко велел он ей, протягивая левую руку и поддерживая её правой, когда Китнисс ухватилась за него и принялась подниматься на ноги. — С-спасибо, — выговорила она онемевшими губами. Китнисс не осознавала, насколько замёрзла, пока на ней не оказалось куртки и пока она не попробовала говорить. Речевой аппарат слушался плоховато. — Ну и сколько ты там просидела? — спросил Хеймитч, когда они оказались в доме. Китнисс, на этот раз окутанная приятной теплотой помещения и отчасти успокоенная присутствием другого человека, которому она могла доверять, только слегка пожала плечами и неуверенно произнесла: — Не знаю, я не считала. Думаю, никак не больше получаса, — гораздо тише и менее разборчиво добавила она. — Кажется, Аврелий был прав, когда предлагал запирать тебя ради собственной безопасности, — со вздохом протянул Хеймитч. — Пойдём на кухню, будем отпаивать тебя чаем. Стоило ей перенаправить центр внимания на разговор с Хеймитчем, стало немного легче. Думы о кошмарах и фантомах прошлого отодвинулись на задний план, и Китнисс испытала облегчение. — Разве он у тебя есть? — осведомилась она, не желая создавать тишину. Диалог хорошо справлялся с тем, чтобы отвлекать её, и Китнисс намеревалась воспользоваться этим. — А ты думала, я живу только за счёт алкоголя? — усмехнувшись, ответил вопросом на вопрос Хеймитч. Китнисс неопределённо мотнула головой, и он признал: — На самом деле чай появился только на прошлой неделе, когда была поставка из Капитолия. Чёрный или зелёный? — Зелёный, — почти без раздумий выбрала Китнисс. У Хеймитча чай был в пакетиках — отметила она, следя за процессом приготовления. Раньше дома у Китнисс чай заваривали, что несколько усложняло дело, зато, как ей казалось, лучше раскрывало вкусовые качества и свойства чая. Отчего-то её не удивляло, что Хеймитч выбрал более лёгкий способ взаимодействия с напитком… На этом Китнисс остановилась, задумавшись. Если отбросить то, что её удивил сам факт наличия чая в доме — все предыдущие дни они обходились без него, довольствуясь тем, что приносила Сэй, — Китнисс поняла, что очень плохо представляла себе повседневную жизнь Хеймитча, которую он вёл все эти годы. В её сознании был закреплён шаблон, где основополагающим был факт его алкоголизма. Она, ну… получалось, действительно думала, что такая бытовая вещь, как чай, ему не была необходима. Возможно, поэтому, ранее стремясь к рациональности, он не привык заваривать чай — без какой-либо компании пить его в одиночестве, должно быть, было тоскливо. А сейчас Хеймитч ставил перед ней чашку с горячим напитком и не казался человеком, которого обязали присматривать за проблемной и больной на всю голову преступницей. Он один остался с ней, когда другие покинули её. — Почему ты здесь? — вопросила Китнисс, сделав маленький глоток чая. Различив привкус ромашки, она понадеялась, что этот сорт поможет ей окончательно отойти после истерик. — Мне казалось, что это мой дом, — с ухмылкой произнёс Хеймитч, и Китнисс закатила глаза. — Ты знаешь, что я не об этом. Зачем ты вернулся со мной в Двенадцатый, когда мог отправиться куда угодно? Почему продолжаешь нянчиться? — допытаться до истины в данном случае — дело принципа, как рассудила она. — Может, потому, что считаю тебя своим другом, — выдержав паузу, как бы вслух задумался Хеймитч, — и знаю, что тебе ещё нужна моя помощь. Вы с Питом стали самыми близкими мне людьми за эти полтора года. — Но всё-таки ты не с ним, — заметила Китнисс, испытав нечто, отдалённо напоминающее удовлетворение. Быть чьим-то другом было до странного приятно. — Не пойми меня неправильно, солнышко, — осторожно начал Хеймитч, — но я думаю, что Пит гораздо сильнее, чем мы с тобой. Он справится и наведёт порядок в своей голове. Ты же… — он замолчал, не зная, должен ли продолжать. Китнисс приподняла брови, побуждая Хеймитча говорить. — Ты слишком напоминаешь мне меня самого, и наша схожесть может привести к неблагоприятным последствиям. Я не хочу, чтобы ты стала такой, как я. Допивали чай они в тишине.

***

Оставшееся до наступления темноты время она обдумывала слова Хеймитча. Вчера Китнисс трусливо сбежала, столкнувшись с упоминанием Прим. Причина была не в том, что Хеймитч обидел её этим, — о нет, Китнисс вовсе не была обижена. Она досадовала на саму себя: сейчас абсолютно любое, даже косвенное, напоминание о её сестре вывело бы её из себя. И также дело было не в личности говорившего — реакция Китнисс была бы идентичной, окажись тогда вместо Хеймитча кто-нибудь другой. Сегодня же он говорил ей о дружбе. В тот момент Китнисс не нашла, что сказать. Выражение своих мыслей и эмоций никогда не было её коньком, и рассказывать о том, что быть другом нравится ей намного больше, чем правительственным заданием, обузой, она бы точно не стала. Китнисс решила, что хватит и того, что она постаралась выдавить из себя благодарную улыбку, — это был огромнейший прогресс, учитывая то, что доктор Аврелий говорил о признаках депрессии у неё. Почему вообще доктор Аврелий интересовался её здоровьем? Её внутренние рассуждения плавно перешли на эту стезю. В Капитолии Китнисс казалось, что они с ним пришли ко взаимопониманию: ему не очень хотелось возиться с Сойкой-пересмешницей, тронувшейся умом, и ещё больше он не желал ехать с ней в Двенадцатый; сама же Китнисс была далеко не в восторге от того, что её пытались лечить и привести к состоянию, хоть чуть-чуть напоминающему здоровье. Так почему же сейчас в Аврелии взыграла тяга к целительству? Капитолийцы, как считала Китнисс, не были склонны к альтруизму, так что тот вариант, где во враче проснулась совесть и он принялся облагодетельствовать её на общественных началах, она отринула сразу. Гораздо более логичной виделась вероятность того, что Аврелию приплачивал кто-то из правительства — Хеймитч же сказал (и причин не верить ему у Китнисс не было), что им выгодно её выздоровление. Выздоровление… Примеряя это слово на себя, Китнисс всё больше ощущала, как странно оно звучит. С физической точки зрения, она была почти полностью здорова: рано или поздно должно исчезнуть даже разрозненное полотно на её коже, а те шрамы, которые останутся, не доставят дискомфорта (психологический фактор Китнисс решила временно оставить в стороне). А боль душевную было не так-то просто обнаружить, и можно ли её вылечить — вопрос открытый. Она, честно говоря, не была в этом уверена. Раздумывая о своём состоянии, Китнисс не могла не вспомнить идею доктора, всё же запавшую ей в голову. Тогда, только услышав её, Китнисс не удалось сразу как следует обдумать возможность переезда. Хотела бы она покинуть Дистрикт-12? Вопрос этот был сложным, тягостным, и однозначно ответить на него Китнисс не умела. Оставлять Двенадцатый навсегда ей точно не хотелось — он был её родиной, пусть не идеальным, но местом, где она выросла. С Двенадцатым её связывали сотни воспоминаний и событий — и именно они же отравляли её. С момента возвращения за пределами дома Хеймитча, ставшего её защитной крепостью, она была всего дважды: в день приезда и сегодня, когда выбежала на крыльцо, — и оба раза это ломало, разрушало её. Если так на неё действовал простой выход на улицу, то Китнисс страшилась воображать, что будет дальше. Возможно, на время ей на самом деле стоило сменить обстановку, попытаться прийти в себя в другом месте. Меньше всего Китнисс хотелось вновь отправляться куда-то, переезжать, однако оставаться здесь было слишком тяжело. По крайней мере, она могла бы попытаться, хоть и не было в ней веры в успех данного предприятия. Конечно, нельзя было думать о поездке как о решённом вопросе — ей всё-таки был запрещён выезд из Дистрикта. Однако же Китнисс пришла к тому, что, если представится случай, она не будет отказываться — она пойдёт на этот риск. Прим бы одобрила.

***

К позднему вечеру опять пришла Сальная Сэй вместе со своей внучкой. Регулярность её появлений наталкивала Китнисс на мысль: либо женщина чувствовала себя обязанной, либо новое правительство доплачивало ей за заботу о победителях. Присутствие Сэй вносило разнообразие в бесконечную однотипность досуга Китнисс, поэтому она решила, что такие визиты ей по душе. Спокойные трапезы вчетвером и негромкие разговоры создавали некую иллюзию почти что семейной атмосферы. Китнисс мало участвовала в беседах, уступая обсуждения перестройки Панема, политики и восстановления Двенадцатого Хеймитчу и Сэй. Сама она ставила в приоритет блюда. В этот раз на ужин было рагу, и Китнисс стало интересно, откуда в их Дистрикте появилось мясо. — А, это всё новые поставки из Капитолия, — рассказывала Сэй. — Говорят, президент Пэйлор лично распорядилась оказывать разную помощь и выплачивать пособия нуждающимся, так что теперь у нас бывает даже мясо. Хотя, конечно, его всё ещё недостаточно, и свежая дичь не помешала бы. А ты не ходишь на охоту, Китнисс? — как бы между прочим узнала она. При воспоминании об охоте что-то полузабытое всколыхнулось в Китнисс. Она ещё помнила, как любила это занятие и как мастерски управлялась с луком. Обойти в стрельбе её не мог никто, даже Гейл. Краем глаза она видела, как Хеймитч отрицательно качнул головой, будто говоря Сэй, что об охоте сейчас лучше речь не заводить. Однако было поздно — одна ниточка памяти потянула за собой другую, и Китнисс невпопад спросила: — Где сейчас Гейл? Она не думала, откуда им была бы известна информация такого рода. Вероятно, Гейл ни за что не посчитал бы нужным посвятить в свои планы на жизнь Хеймитча или Сальную Сэй. Но не поинтересоваться, где затерялся её друг (или она должна была именовать его бывшим другом?), Китнисс не могла — перед глазами уже мелькали кадры с его участием. — Не знаю, солнышко, он нам не докладывал, — ответил Хеймитч. — Кажется, он во Втором, стал какой-то важной шишкой, — почти одновременно с ним выдала Сэй. — Значит, хотя бы у него всё хорошо, — пробормотала Китнисс. К своему удивлению, при этом известии она не ощутила ни радости, ни злости — теперь ей просто был открыт данный факт, а его восприятие ею было лишено эмоциональной оценки. — А как твой мальчик, Китнисс? — произнесла Сэй. — Что-то его долго нет. То, что под «её мальчиком» имелся в виду Пит, Китнисс поняла. Однако это словосочетание, в отличие от новости о Гейле, прочувствовалось не столь равнодушно. — Он не мой, — отстранённо проговорила Китнисс, ощущая, как вокруг неё вновь образовывается скорлупа отчуждения. — Спасибо за ужин, я, пожалуй, пойду к себе. Она поднялась из-за стола и направилась в свою комнату. Внучка Сэй всё так же практически не реагировала на внешние факторы, и уход Китнисс остался не замеченным ею, как и весь предыдущий разговор. Зато прежде, чем скрыться на лестнице, Китнисс услышала, как Хеймитч устало бросил Сэй: «В следующий раз подумай перед тем, как ляпнуть что-нибудь». Наверное, он хотел от людей слишком многого. Китнисс осознавала, что большинство из них не будет — да и не обязано — беречь её хрупкое, надтреснутое душевное равновесие. В конце концов, над её головой не светилась табличка с перечнем табуированных при общении с ней тем, поэтому обижаться на окружающих было непродуктивно. Но то понимал её мозг, равно как знал, что она обязана бороться за себя, за своё исцеление, — в действительности применять это понимание было в высшей степени трудно. Организм и психика будто жили своей жизнью, и все рациональные измышления Китнисс не вписывались в неё. Что толку от всех её выводов, если она не была способна применить их на практике? Кроме бесконечной рефлексии, заняться ей было решительно нечем — потому Китнисс в качестве развлечения прислушивалась к обстановке в доме. Вот наконец-то хлопнула входная дверь — значит, Сэй и её внучка ушли, что было ожидаемо. А вот шаги недалеко от её комнаты и раздавшийся стук в дверь стали неожиданностью. — Можно? — полюбопытствовал Хеймитч, не пересекая дверной проём. — Заходи, — лаконично разрешила Китнисс. Она не знала, какой повод привёл его к ней, но предчувствовала, что разговор им предстоит не очень лёгкий. — Китнисс, — его манера чередовать её имя с прозвищами постепенно переставала раздражать, но начинала вызывать любопытство, как он обратится к ней в следующий раз. Пожалуй, Китнисс даже могла бы придумать для себя новую игру — «Угадай, как Хеймитч назовёт тебя». — То, что сказала Сэй, не должно сильно волновать тебя. Весь Панем знает о вас с Питом, и закономерно, что окружающие будут интересоваться. — Кто говорит, что я волнуюсь? — несколько враждебно спросила Китнисс, хотя сама осознавала абсурдность своего вопроса — всё было ясно по её поведению. — Так или иначе, скоро в Двенадцатом и в Деревне победителей станет более многолюдно, поэтому рекомендую морально готовиться к этому… и к возможному наплыву общественного интереса. Вон оно что. Хеймитч пришёл предупредить её. Китнисс оказалась в замешательстве: какую конкретно эмоцию она должна испытывать на этот счёт? — С чего вдруг тут объявится толпа народу? — её вопрос был оттягиванием неизбежного — собственной реакции, которую Китнисс ещё надеялась удержать в рамках спокойствия. — Программа правительства. Были составлены списки тех, кто больше всего пострадал от режима Сноу или в революции, — объяснил Хеймитч. — Самую нуждающуюся часть будут расселять, а поскольку в Двенадцатом не осталось целых зданий, кроме Деревни победителей, пустые дома решили заселить. У нас, солнышко, появятся новые соседи. «Новые соседи». Эти слова запульсировали в её мозге, окрашивая всё тревожным светом. Она должна была порадоваться. Новость была, определённо, хорошей: оставшиеся без крова жители получат дома и, заселившись, разгонят всех призраков. Однако у Китнисс на физическом уровне не получалось ощутить радость — вместо неё по крови циркулировал страх. Боязнь перемен, новых людей. Самой себя и своей неспособности находиться в социуме, справляясь со взаимодействием с окружающими. С теми, кто вполне мог бы спросить у неё о Гейле, о Пите, об Играх, революции и о Прим. Боже, она не вынесет этого. — Я не смогу, — тускло подала голос Китнисс. Она подняла будто остекленевший взгляд, которым до того бездумно упиралась в лежащее на кровати одеяло, и повторила: — Хеймитч, я не смогу так жить… — Не будь столь категорична, дорогая. У тебя могут появиться новые друзья, или ты сможешь увидеть старых знакомых, — попытался приободрить её он. — Я хочу уехать. Единственная фраза Китнисс зависла в воздухе, мгновенно сформировав звенящую тишину. Решение возникло спонтанно, но она не собиралась отыгрывать назад. Странная уверенность, что так будет правильнее и лучше для неё, основательно пустила корни в душе Китнисс. — Ты в этом уверена, солнышко? — аккуратно переспросил Хеймитч, на что получил чёткий утвердительный кивок. — Тогда можешь начинать собираться — думаю, вскоре тебе дадут разрешение на выезд.

***

То, что через считанные часы ей действительно дали зелёный сигнал для переезда, было истинным чудом. Китнисс по-настоящему хотелось узнать, как Хеймитчу удалось провернуть это и в какой степени в плане был задействован её психиатр. Однако прояснять свои методы Хеймитч не спешил, кое-как отмахнувшись от её расспросов. Единственное, что ей удалось выяснить, — то, что правительство Панема вошло в её положение и, памятуя о психическом нездоровье бывшей Сойки-пересмешницы, милостиво дало позволение перенести место её заключения из Дистрикта-12 в Дистрикт-7. Теперь она должна будет весь год безвылазно сидеть в Седьмом, постепенно исцеляя свою голову, а потом обязуется пройти ряд психологических тестов, прежде чем сможет стать свободной. Между делом Хеймитч пояснил, что Седьмой был выбран не случайно: многие посчитали, что его природа пойдёт ей на пользу (наверное, каждый человек в Панеме был осведомлён о том, что лес — родная стихия Китнисс Эвердин). А ещё в Дистрикт когда-то должна будет вернуться Джоанна, пока что, как и Пит, проходящая лечение в Капитолии, — следить за выздоровлением двух победительниц проще, когда они находятся в одном месте. На каком-то подъёме духа, который Китнисс давно не ощущала, она собирала свои немногочисленные пожитки. Она не стала брать с собой лук, фотографии и жемчужину Пита, решив так и не заходить в свой дом и не посылая за этим Хеймитча. Китнисс очень не хотелось тащить за собой груз воспоминаний. Планолёт прибыл за ней на рассвете. Последний раз окинув глазами вещи, она взяла с кровати сумку и двинулась к выходу. Китнисс как могла избегала мыслей о том, что ей предстоит в одиночку лететь в Дистрикт, где нет даже единственной её знакомой, с которой, быть может, уменьшилось бы давление одиночества на её сердце. И каково же было удивление Китнисс, когда в прихожей она заметила Хеймитча с дорожной сумкой. — Ты же не думала, что отправишься в Седьмой одна, солнышко? — поддел он её, явно видя недоумение на её лице. — Вообще-то, так и думала, — созналась Китнисс, глядя на то, как Хеймитч запирает дверь. Её лук, который он всё же потащил с собой, не облегчал ему задачу, но Китнисс не стала помогать: это было не её решение, и разбираться с ним Хеймитч был волен как угодно. Наконец дверь была заперта, и они могли идти. Однако не прошло и пары минут, как Хеймитч притормозил её, указав рукой на крыльцо её дома: — Китнисс, кажется, там сидит кот. Заторможенно, не веря своим ушам, она повернула голову в указанном направлении и с замиранием сердца действительно заметила силуэт кота. Целое множество чувств обуяло её, и, словно ведомая чужой волей, Китнисс подошла к своему дому. По мере приближения она всё больше и больше понимала: это был Лютик. Самым невозможным образом глупый, вечно раздражающий её кот Прим добрался до Двенадцатого и отыскал свой дом. Она надеялась, что хотя бы в третий раз выхода на улицу Дистрикта ей не придётся плакать, — и напрасно: комок опять подступал к горлу, угрожая вызвать новую порцию слёз. Колоссальным усилием воли Китнисс сдержалась и крикнула коту: — Эй, ты! Если пришёл за своей хозяйкой, можешь уходить — её здесь нет, — Лютик, потрёпанный, грязный, обернулся к источнику звука и уставился на Китнисс своими круглыми глазищами. — Прим здесь нет! — прикрикнула она на него. — Понимаешь ты или нет, что она мертва?! И Китнисс всё-таки сорвалась. Накричала на тупого кота, выплёскивая собственную боль и стремясь передать её часть и Лютику, донести до него, что Прим больше никогда не возьмёт его на руки, не погладит и не улыбнётся, наблюдая за своим питомцем. И Лютик, это воплощение того, что Китнисс ненавидела в котах, понял её. В его глазах, казалось, отражалось то же страдание, что было у Китнисс. Лютик подбежал к ней и, мяукая с надрывным отчаянием, сел у её ног. Противореча себе прежней, Китнисс одним рывком подняла кота на руки и медленно побрела обратно, оставляя позади себя дом и целый ряд событий прошлого. Но теперь у неё хотя бы был кто-то, в полной мере разделяющий скорбь по Прим.

***

К концу первого часа полёта Китнисс удалось успокоиться. Лютик, который последовал своему противному характеру и всё-таки оцарапал её, мирно спал у неё на коленях, а Китнисс почти автоматически гладила его, и этот ритуал чудом соединял осколки её мятущегося существа воедино. — Ты не был обязан переезжать со мной, — отвлекла Китнисс Хеймитча, книга в руках которого выглядела абсолютно инородным элементом. — Так почему решил сделать это? — Давай остановимся на том, что я захотел этого, солнышко, и закроем тему, — произнёс Хеймитч, показательно не отрывая глаз от текста, и перевернул страницу. — Я просто хотела сказать, что рада. И пусть на самом деле радость она думала, а не ощущала, Китнисс была довольна тем, что ей не придётся быть одной в неизвестности. Они с Хеймитчем, по правде говоря, были неплохой командой, и в его присутствии она чувствовала себя гораздо увереннее. Через небольшой иллюминатор она разглядывала показавшиеся вдалеке зелёные леса Дистрикта-7. На душе у Китнисс воцарилось зыбкое умиротворение.