Мне говорили, что тебя нет

— Тебя-то как зовут? — поинтересовался Миша, давя своими тяжелыми ботинками лужи. Те плевались, покрывая его штаны бусинками коричневых капелек. — Андрей. — Ты типа поэт? — Ага — А я композитор. — Веско сказал парень, вскинув шереховатый голос. Взгляд Князева провалился в проем между зубами нового друга, походившим на случайно заштрихованную область. — Это я в детстве по дурости за турник ими зацепился. — пояснил тот, скалясь, будто хвастаясь своей особенностью. Миша впихнул в его руку жестяную банку. Рвущаяся оттуда прохлада неприятно ударила по руке, продутой осенним безрадостным вздохом деревьев, роняющих свои достоинства, походя на неминуемо лысеющего от старости человека. — Бежим. — черноволосый рванул, щеголяя подошвами, и Андрей пустился следом. Пиджак, вдохнув воздух, походил на раздутую щеку или парашют. Их фигуры протыкали насквозь витрины магазинов, мелькая в них отражениями. — Ты чего, скинов увидел? — Андрей выплевывал фразу порциями, давясь воздухом, захлебываясь им, будто он вдруг стал плотным, застревал в горле. Слоги толчками вырывались, строя предложения. Они ввалились в какой-то потрепанный двор, металл детской площадки уже много лет не переливался блеском.  — Нет, просто захотел. — Просто захотел? — Ага. Я ненавижу взрослых, понимаешь, да, серьезных людей. Это самые опасные люди, понимаешь, ну, серьезные. — Миха раскидывал руки, широкими жестами приправляя сказанное, пытаясь добавить внушительности, а потом полез на облезлую горку. Князев вгрызался рукой в прутья лесенки, другой держа пиво. Разместился рядом и пытался догнать хлопком открывающейся банки Миху, который уже проглотил половину алкоголя. Андрей поднял десантированный листик, разглядывая. Он совсем налился оранжевым, красный поглотил всю зелень, а кончики, крошась, хрустели, как кости старика. — Ты еще и художник? — парень зацепился взглядом за дежурящие на руке Князева пятна краски, такие частые гости на его коже, что, казалось, стали уже неотъемлемой частью гардероба. Присохли, походя больше на родимые пятна или веснушки, а не на инородный пигмент. Миша по-хозяйски взял ладонь в свою, рассматривая будто прижженые пятна. Он надавливал на них, изучая, прощупывал, словно пытался ощутить цвет. Андрей впитывал рельеф мазолистых пальцев, приятно ездящих по его руке, поскальзывающихся на гладкой коже, примеряя свои ощущения на ощущения от легких, как пенопласт, прикосновений девочек. Их руки были мягкими и внимательными, а эти — проворливыми и неотесанными, но оттого настоящими, не отдающими резиной. — Творческий человек, значит? — Ага, я всем одноклассникам клички придумал, еще я истории сочиняю про учителей, всем нравится. — объяснял поэт. Его голубые глаза сопрягались с небом, вписывались в прохладное спокойствие позади. — А мне кличку придумаешь? — Могу. Ну, нужно зацепиться за что-то. Вот я, наример, Князь, потому что фамилия Князев, но можно прозвище придумать, обыгрывая какие-то комичные черты. — Я Горшенев. — Гор-ше... Горшок. — Андрей влепил идею в выжидающее лицо, все  пытающееся прочитать в его глазах вылупляющуюся кличку, оттого приближенное вплотную, будто готовое оперативно выловить испекшееся погоняло. Так близко, что мог смахнуть вылетевшее слово бахромой ресниц. Так близко, что проступал закутанный в слои алкоголя запах его тела. Так близко, что ломаные выдохи, прорывающиеся сквозь затаенное, словно оброненное дыхание размазывались по его лицу, горячими потоками растирая прохладную кожу. — А че Горшок-то сразу, е-мое! — Миша так резво отстранился, что чуть не пролил пиво, а его аромат распылился вокруг, сразу растворившись, как крупица сахара в чае, снова перебиваясь запахом алкоголя. — Не нравится? — Да пойдет. — А ты на гитаре играешь? — Да. — глаза Горшка заблестели, как диско шар, загорелись ярче неоновых палочек. — Рок-н-ролл, понимаешь, да? — парень отпихнул банку, схватился за воздух, так убедительно бегая пальцами, будто действительно гитару держал, обливая воображаемой музыкой. Андрей впаял свой взгляд в виртуозные движения, не замечая, как начал съезжать с горки. Он хотел зацепиться за края, но пиво мешало, и Князев припечатался в разлегшуюся лужу, попал в нее, как в капкан, который принял его с хлюпающим звуком. — Посторонись! — веселый окрик ударил по слуху, и только Андрей перекатился в сторону, как Миха размазал лужу, разбил на тысячи грязных осколков. — Вот блин, штаны еще испачкал! — Да пофиг. — Нет, мне нужно идти, постирать до прихода мамы. Над глазами Горшка нарисовались две жесткие линии, тянущиеся друг к другу, как Адам к богу на фреске Микеланджело, пытающиеся коснуться на переносице, наваливающиеся на веки и подминающие их. — Ненавижу взрослые мозги, понимаешь, да. Все эти глупости, серьезность. — взгляд парня сгустился, в глазах подвис густой туман, пряча в себе всю беззаботную веселость, и Андрей не мог поверить в такую неорганично ввинченную перемену, в угрюмое выражение, входившее в диссонанс с той притягательной беспечностью.— Мой отец военный, и он, понимашь, меня достал. Вечно со всей дисциплиной, е-мое! — Ладно, бывай. — мутная пленка снова отслоилась, и живой огонек озорно блеснул. Горшенев резво зашагал, удаляясь прыгучей походкой, чуть не выскакивая из ботинок. Его ноги переступали друг через друга, удивительным образом не путаясь. — Мы еще увидимся? — Князев послал торопливый, будто не успевший от спешки пропечься вопрос тому в спину. — Конечно.