Мне говорили, что тебя нет

Андрей сидел на доске, впитавшей штампы грязных подошв. Раскачавшись на качелях, он мечтал взлететь. Вот отпусти сейчас руки и снарядом метнешься, а там, с высоты, можно найти Мишу. И чего он ухватился за парнишу? Князев сам не понимал. Воздух вползал в легкие так резко, душа, как галстук в первое сентября. Вверх, к пенке облаков, вниз. Шаткая, но стремительная походка своей веселостью содрала натянутую пленку серости. Андрей выставил ногу, тормозя. Носок зарылся в землю, пыль взлетела, как подол легкого платьица, забиваясь в нос и глаза. Еще до конца не остановив качели, парень спрыгнул. — Мих, я тебя все это время искал, куда пропал? — отхаркивая песчинки, пронырливо скользнувшие в горло, разгоряченно атаковал вопросом. — Так я это... Ну, мотался. — Слушай, я тебя на концерте видел. Ты ведь музыкант, а у меня дома магнитофон и диски, там и зарубежный рок есть: папа меломан — хочешь послушать? — Е-мое, конечно, хочу! — возбужденно выпалил Горшенев, чуть не давясь от восторга словами, которые не могли догнать его мысли, — У меня только русский рок: "Алиса", "Аукцион" там... Тоскливое настроение Андрея будто ластиком стерли. Миша так мотал головой, разглядывая комнату, что его лицо смазывалось в пятно. — Классно у тебя!  Князь притащил магнитофон и заправил его кассетой. Небрежным штрихом царапнула музыка, продолжила сыпать резкими ударами. — Нифига себе! Эт че? — спросил парень, въевшись взглядом в аппарат, будто широко распахнутыми глазами он мог услышать больше. — Sex pistols. Это называется панк-рок. — Нифига себе! Это... ты слышишь, да, это же... — Миша вытянул губы, будто пытался выдуть слова, как мыльные пузыри, но все не выходило, ловкие брови словно придавило от стараний, лоб собрался  в слабо очерченные складки, почти невидимые, прозрачные, как паутина. — Это же чистый драйв, это энергия, понимаешь, да? Это свобода! Андрей вдохновленно любовался глазами Горшка, горевшими бенгальскими огнями, провалился в них, как под лед. Они сверкали ярче северного сияния. — Эх, мне бы гитару, я б щас сочинил! — Так у меня есть. — восклицание вытянуло Князева из густых океанов черных, как лакрица, глаз. — Вот только играть я не умею, мать записала на кружок, но там в тетрадку все записывать заставляли, вот я и прогуливал эту нудятину. — Слова все меркли и тускнели, когда мальчишка удалялся в глубь квартиры за инструментом. — Никакая не нудятина, тебя неправильно учили! Какая еще тетрадка, е-мое? — Осторожно переняв гитару, будто яйцо, угрожаюшее разбиться, вбил недовольство Горшок. Миша отыскал пустой островок на кровати и сел, подмяв матрас так, что карандаши, разбросанные на постели, скатились к нему, и поэт, устроившись рядом, позавидовал этим карандашам, примкнувшим боками к ноге Горшенева. Он представлял себя ими, пока странные размышления не разбила окатившая его музыка. Парень так виртуозно бил по струнам, что, казалось, ноты повыскакивают. Он небрежно перебирал железные нити, извлекая чистейший неразбавленный звук, походя на паука, цепко пробирающегося по паутине к угодившему в сеть насекомому. Андрей впервые осязал музыку, впитывал кожей, и она растворялась в крови, образуя единство с телом. Он в первый раз видел такой запал. Князь упорно следил за мимикой Михи: тот улыбался, одновременно морщась, будто ел кислый, но насахаренный лимон, и первозданная сладость протыкалась, выбивалась острой кислостью, брови словно на батуте прыгали. — Ну, как? Взгляд Горшка столкнулся с его взглядом, иллюстрирующим все лучше каких-либо слов, казавшихся сейчас неестественными, как интонация преподавателя дикции. Князев смотрел на друга, походя на ребенка, впервые попавшего в парк аттракционов. — Хочешь, научу? — поймав застрявшую в парнише просьбу, спросил Миха, осторожно разместив гитару на коленях Андрея, будто вверял младенца,  не дожидаясь, пока тот выковыряет слова, вытолкает сумбурные мысли, не желающие собраться в предложения, как бракованный конструктор. — Вот первый аккорд. — музыкант прислонил пальцы Князя к струнам, — Зажимай. — другую руку он положил рядом с розеткой. — А этой вынимай звук. Художник пытался повторить за Горшеневым, но звуки не складывались правильно, то сильно высовываясь, когда он случайно цеплял пальцами тощую струну, то бубня, когда не мог до конца зажать аккорд. Подушечки пальцев разрубались струнами, тонули в них, не желая прислоняться к грифу. — Не получается. Как у тебя так звонко выходило? — У меня мазоли.— Парень приблизил растопыренную ладонь к лицу Андрея, и тот мог различить извивающиеся и закручивающиеся змейки узора пальцев, такого интимного, что стало неловко. — Ты посильней дави, е-мое, не трусь! — Михаил резко придавил своими пальцами его, и теперь парень прочувствовал ту корочку на подушечках, укрывающую нежность плоти, которая все же хитро проступала через касания, как плохо стертый карандаш через акварель. Уши Князева раскалились так сильно, что, казалось, засветятся ярче лампочки, а на щеках размазались кляксы румянца. Какое-то неправильное чувство ворвалось, не постучав, выскочило, неуместно торчало, будто выбившаяся прядь, бунтарски тянувшаяся к солнцу на школьной фотографии. Пространство словно странно изогнулось, и они были неподобающе близко, как две точки на разных краях листа, приблизившиеся друг к другу, когда его смяли. Неправильно. Сердце тоже это поняло и стало торопливо биться о его грудь, предупреждая Андрея, но тот перенес всего себя в прикосновение, открывая новый нерв, который закоротило от мощного воздействия. — Ничего, научишься.