Мне говорили, что тебя нет

Миша перенял гитару, играл, будто ковал музыку. Струны в его руках бились, он перебирал их, словно прял, брызгал резвой мелодией во все стороны. Взгляд Андрея запутался в ловких движениях пальцев, он представил, как тот так же торомошит его волосы. — Смотри, вот самые простые аккорды, зажимаешь, а потом дергаешь в таком порядке, это называется перебор. — Горшок демонстративно натянул струну большим пальцем, словно тетиву лука, потом отпустил, и та задрожала, жужжа. Князеву старательно повторял, боковым зрением следя за тем, как Миха в порыве мысли взял один карандаш, жмущийся к его ноге, начал  задумчиво тыкать кончик пальца острым грифелем, смотря, как плоть подминается, будто подушка под уставшей, отяжелевшей головой. Проверив упругость кожи, он начал соскребать ногтем краску, сосредоточенно отколупливая ее, пока не надавил бровями на веки, словно пытаясь раздавить глаза, когда Андрей неповоротливо задел струну, недовольно завизжавшую, зашипевшую кошкой, которой наступили на хвост. Князь, растерявшись, еще больше налажал, чувствуя, как оттопыренные уши, похожие на расправленные крылья, заполняются чем-то горячим и, казалось, прижимаются к голове, стараясь замаскировать свою причастность к проделкам парня. Горшок от разлаженного звука вгрызся клыком в несчастный карандаш. — Ничего, ты главное тренируйся чаще, тебе это... Ну, моторику типа надо развить и мазоли натереть. — Сжалившись, Миха вынул канцелярский предмет из рта, дирижером разрубая им воздух, сдабривая советы взмахами, походя на фею, машущую волшебной палочкой, только искорки не летели во все стороны. Взгляд Андрея провалился в узорчатые впадинки от зубов на древесине, венцом опоясывающие, похожие на след от резинки трусов, и эта ассоциация поманила парня в странные раздумья, пока Михаил тоже ковырял какую-то мысль, проходясь кончиком карандаша по нижней губе, будто девица помадой, топя его в мягкой плоти, на которой еще секунду остается ямочка, тут же засасывающаяся, воздушно расправляющаяся, но музыкант вдруг вскочил, как если бы пружина матраса вбилась в него, разрубив ткань. — Ты же поэт, покажи свои стихи! Горшок напал на стол, непристойно прямо разглядывая клочки листов. Сахарно-белое тело бумажки нарядилось в клетчатый костюм, строчки набегали и обволакивали  робкий, затаившийся в растрепанном уголке рисунок, неровные ряды походили на ухабистую дорогу: то взлетали бугорками, то проваливались ямками — их размах жаловался на неосторожность, неприятную попутчицу вдохновения. Слова влачились по голубым полкам, поднятые ветром воодушевления, спешили куда-то, развивались фатой. Буквы вились, как кудри девчонки на школьном мероприятии, они, пойманные в полупрозрачные сети, ворочались выловленными рыбами, сверкая округлыми брюхами. На других листах сказочные персонажи позвякивали геройскими улыбками, пока в тени томились заточенные злодеи. — Вот это фантазия, мне бы так! — Я люблю придумывать истории. — А можешь что-нибудь сочинить? — глаза Миши, казалось, гранатами метнутся — так доверчиво были распахнуты. Через хрустящий голос подснежниками пробились детская наивность, беззаботное любопытство. Князев, распираемый сказочными мирами, сел на пол, опершись взглядом о пол, как роженицы о руку супруга, пытаясь выродить начало. Горшок упал рядом, послав прямой и выжидающий взгляд в помятое раздумьем, словно драпировка, лицо. Андрей ввалился в эти черные глаза, не успев за что-нибудь зацепиться, будто весь мир растерли маслом, и он неминуемо соскальзывал вглубь, не найдя опоры. Такие же темные волосы клочками торчали, как раскосые глаза, смотря в разные стороны, и сметанно-белая пластина зубов выглянула, освобожденная улыбкой, разрубаемая посередине все той же приятной густой темнотой прорехи. Закрыв глаза, парень лег на пол, и завораживающие истории выливались наружу, построенные складным звонким голосом, заставляя слушателя лечь рядом и отдаться рассказу. Миша положил голову на грудь Андрея, и тот подавился согласным слогом, подмятым приятным давлением на легкие, что-то застряло в сердце и не вылезало, откликаясь острыми уколами, как рядовой, послушно отзывающийся на приказ командира. Музыкант потушил свечи глаз веками. Вбил нос в слишком торчащие ребра, бегал пальцами по костяным струнам, черным клубком устроившись на сказителе. Ветер непрворотливо ударялся о стены, царапал крыши, скребся, надрывно выл, тоже желая послушать истории. Деревья кланялись, как царю, целуя землю, а два мальчика блуждали где-то далеко, веселясь с троллями, убегая от лесника и лешего, странствовали по неведомым чудным землям. Входная дверь младенцем закричала, столкнув ребят из воздушного мира грез. — Это мама, я сейчас. — Андрей выбежал в коридор. — Мам, у меня там друг, мы... мы магнитофон взяли, это ничего? — скороговоркой выдохнул Князев, бегом беспокойных слов стараясь успеть за торопливой матерью, уже влетевшей в кухню. — Ладно, только папе не рассказывай, знаешь же, как он к этому относится. — резвая женщина покрывала спешные движения словами. — Ну, что за друг? — Это Миха, — Андрей потянул мать в комнату, — он музыкант, он меня на гитаре учил играть, но не так, как на кружке. Ой, ушел, наверное. — Придавленным голосом, походящим на шелест поникших цветов, предположил мальчик, врезавшийся в одиноко полою комнату, будто из нее выкачали душу, будто она выскользнула, как воздух из шарика. Только вот неуютное сомнение уселось в женщине, клещом впился ноющий материнский инстинкт, нашептывающий сомнения.