Мне говорили, что тебя нет

Андрей выскользнул из квартиры, так торопясь, что не застегнул куртку, а свободолюбивые учебники попытались сбежать из тюрьмы распахнутого рюкзака. Выбежав во двор, охваченный застывшим утром, мальчик стал озираться и заметил отделившуюся от тени дома фигуру. — Ну что, пошли? Ребята понеслись вперед, перерезая улицы своим бегом. Солнце желтком ворочалось в блеклом небе, где прижималась к горизонту оранжевая линия, будто ребенок начиркал цветным карандашом и, растратив на это все терпение, бросил лист, слегка закрашенный снизу. Ветер котенком игрался с расстегнутой курткой, вползал резкими струями в нос. Подошвы отбивали веселый ритм по земле, и казалось, они так сочиняли неопрятный панк-рок, неочищенный, но живой, настоящий. Мимо сновали взрослые в черных пальто, как колонны, с застывшей на лицах строгостью, такой отторгающей любое безумство, озорство, серьезностью откалывая от Князева уверенность в создаваемом им мире, предвещая его будущее, такое же угрюмое. — Миш... — Не станем. — ответил на незаданный, не успевший пробиться вопрос Горшок, нащупав взглядом на потревоженном лице Андрея "Станем ли мы такими нудными, когда вырастем?" Женщина, спрятавшись за шторой, беспокойно смотрела, как сын удалялся в противоположную от школы сторону, как-то странно косясь куда-то. Зубы прорыли на тонких губах ямки, а пальцы словно пытались выщипать  несуществуюшие перья из цепочки — она все теребила и ковыряла ее. Что-то было не так... Князев впечатывал шаги в лужи, которые всегда ему казались порталами в другой, перевернутый мир, манящий. Он спотыкался и падал, таща за собой Миху и заставляя его любоваться осенью по таким углом. — Листья такие яркие на фоне неба. — замечал поэт. Он теперь не боялся испачкаться, порвать что-нибудь. Ступни обнимала влажная прохлада воды, вторгнувшейся в ботинки незваным гостем. Он пил воздух, насахаренный ароматом гниющих клейких листьев, хрустящих под ногами, скрипящих, когда им ломали кости подошвами, шлюпками одиноко дрейфующих в лужах, все еще красочных, обсыпающих деревья, как конфетти. Парни прислонились к стене гаража, ощущая, как ее прохлада впечатывается в них сквозь одежду. Шорох чиркнувшей спички. Искорка подсветилась, как пылинка на свету, и казалось, хищный ветер, грызущий их кости, проходивший насквозь, как радиация, унесет ее прочь. Ледяная рука прижалась к его руке, впихивая стебелек сигареты, и парень промерзшими пальцами смог почувствовать острое касание, колкую ладонь, так ярко осязаясь скользнула чужая кожа, подогреваемая изнутри батареями вен. — А можно? — Нам можно все. Тугой дым вливался в трещенки на губах, застревая там, прилипал к горлу, скребся, и Андрей кашлем выталкивал его, но тот туго обхватил шею. — Сначала всегда так. — успокоил Горшок, доставая из портфеля пиво. Князь осторожно проглатывал напиток, успокаивающий расцарапанное изнутри горло, холодным комком мерзко ползущий вниз. Так четко чувствовалось, как жидкость крадется все ниже, петляя по лабиринту внутренностей, бьется прохладой о стенки. Холодок еще долго пульсировал во рту, перекатываясь на языке, размазываясь по нёбу. Миха плюхнулся на землю, укладывая на колени гитару, бойко прыгал пальцами по нитям, а потом, вспомнив, выдернул листок из теплой постели кармана. — Я посмотрел твои стихи, они классно сочетаются с моей музыкой, послушай! Горшок сшивал тексты с музыкой, и Андрей заметил, как складно они смотрятся вместе. Парни создавали искусство за гаражами, и школа, в которую нужно было торопиться, казалась такой бестолковой, только отнимающий жизнь, эту беззаботную, веселую жизнь, которую открыл ему музыкант. Школа — балласт, мешающий подняться ввысь, место, травящее творческие начала, как жуков, шпаклюющее индивидуальность. Рудимент. Топорщуюся волоском фантазию учеников прилежно причесывали. Скольжение руки по грифу, похрустывающий голос Горшенева. Художнику казалось, что не хватит целого сердца, чтобы заполнить его этим моментом. Беспечность Миши заражала, как зевок, казалось, он был слишком живым и настоящим для этого мира, слишком пылким среди побитых дворов и картонных домов. Его дрожащие ноги прислонились к ногам Горшка, коленка к коленке. Миша не мерз. Его рука, сливавшаяся размашистыми махами с колебанием струн, вдруг отделилась, будто выброшенная, как камни из-под колес. Ладонь округло прогнулась, принимая в себя щеку Князева, и потрескавшиеся губы объединились с губами художника. Сердце Андрея азбукой Морзе признавалось в любви. Все было правильно. Все было так, как надо.