Мне говорили, что тебя нет

Андрею пришлось босить курить, он не прогуливался с Михой за гаражи: нужно было притворяться, что он выполол эту больную фантазию, утилизировал излишнее воображение — втиснуля в мир скучных, заурядных обывателей, нагроможденных условностями, застегнувших на себе молнии улыбок. Князев боялся, что обычность, которую окружающие в него вливали, наводнит замки его чудесных миров, что Горшок раскрошится, границы между ними утончатся, пока не исчезнут. С набухшим от тревоги сердцем мальчик отправлял свои пальцы в разветку по лицу музыканта, проверяя, тверд ли он все еще, так боясь, что его пальцы просочатся сквозь фигуру парня. — Я никуда не уйду! —  запрягая всю убедительность, уверял композитор, разбрасывая руки по его спине, плечам и... А художник опасался, что эта шершавая ладонь прослоится сквозь его талию, а потом и хозяин рук исчезнет.Тлько он снова осязал бескомпромиссную твердость решительных касаний, плотность его плоти. Наконец в голову запрыгнула мысль: не уйдет, не исчезнет. Никогда. Князь мучительно отодрал свои губы от его губ, но тот загонял уверенные пальцы в его волосы, притягивая. Уплывший рассвет застал их, раздавив таинственность ночи, прорубив тьму, убежал с охапкой веселых сновидений и бесед в доверительном мраке. Снова в школу. Весна. Напоенный сладостью ароматный воздух угнездился в уголках рта музыканта, в оправе ресниц, заблудился в лесу его волос, в складках одежды. Свежесть вливалась в них, а на непристойно-голубом небе солнце пуляло в людей лучики, походя на нектаринку на лазурной скатерти. Уроки стали еще мучительнее, будто все в классе застывало, пока за окном —жило. Солнце длинными руками запихивало тепло в стены домов, в асфальт, ударяла по голове, царапало глаза, будто протирало горячей тряпкой. Небо лопалось от голубизны. Листья деревьев визжали пластмассовой яркостью. Миха все время был рядом, иногда хитрец пытался его рассмешить, когда парень был в окружении людей, и приходилось защищать свое чувство юмора, доказывая, что он смеялся не над многочленами. Еще Горшок любил неожиданно выплывать из теней домов, в которых он жил, заставляя Андрея сначала вздрагивать от неожиданности, а потом так радоваться, что, казалось, весь мир подпрыгивает вместе с ним от энтузиазма. Только всегда нужно быть начеку: встретишь знакомых, и они доложат о странностях его поведения матери, а потом снова этот психолог, колотящий языком о его ненормальности, наставляя дула глаз на испуганного мальчишку. А Михаил был таким выпуклым, таким реальным. Князев касался его кожи, и кончики пальцев ныли от необычной материи, не понимая, есть она или нет. Дома он мог расслабиться: родители не появлялись до вечера. Андрей лежал на кровати, чиркал на листе, пока сидящий на полу Горшенев дергал струны, пел что-то на несуществующем языке, смешно корчась. — Е-мое, Дюх, подпевай что ли, чего распластался? — Давай последнюю. Поэт присоединил свой голос, накладывая на Мишин. Он разогнался и не смог остановиться: голос взвился вверх, дистигая вершины ноты, задержался на ней, дрожа, но не сбавляя силы, а потом неуклюже шлепнулся, как человек, сбегающий со склона, по инерции все летел, не сумев затормозить. — Е-мое, а хорошо шло. Ладно, держи гитару, посмотрим твой прогресс. Художник уже владел инструментом, только иногда глухо трещавшие струны сплетничали о том, что он все еще ученик, местами не дожимающий аккорды, баррэ походило на недосягаемую девицу, к которой не подступиться. Он ворошил нити струн, как-то серьезно и зажато, забывая, что главное — ритм, неотесанный грязный звук, драйв, энергия, а не выглаженная строгость. — Да будь ты свободнее, е-мое, не напрягайся так, не девку же на свидание зовешь! Больше импровизируй. Миха любил выдумывать на ходу, не париться, наслаждаться. Такова была их идея. — Тебе нужно собрать группу. — сказал, наплывая на стол. Карандаш, обороняя свою территорию от захватчика, копьем впился в его зад. Горшок отбросил его, удобнее садясь, болтал ногами, снимая мерки с своей новой мысли. — Как? — Князев замер, одной стороной мозга обнюхивая предложение, а другой пытаясь понять, как его вооброжаемый друг (или не просто друг) взаимодействовал с вещами. Выдумал ли он полет канцелярского предмета? Шторы наливались солнцем, грозясь лопнуть, после чего рванет безудержный поток лучей, как если прорвет плотину. Коричневые, под напором света они раскалялись до красноты. Острый луч переломился молнией на полу, на стенке шкафа, выше – и вот это жестокое, сверкающее лезвие упало на обнаженную шею, лизало плоть музыканта, если могло. Так притягивающе. — Короче, есть один клуб. Там-там. В этом клубе можно единомышленников типа найти. Там начинающие выступают, понимаешь, да? И тебе надо. Сыграй наши песни, подцепи заинтересовавшихся. — Да я не уверен... — Исполни нашу мечту, я ведь не могу, е-мое! И перед Андреем забрезжило будущее: концерты, энергия, музыка, панк, свобода, возможность вырваться — все то, о чем они болтали ночами, а потом мама удивлялась его набухшим глазам, пощипывающим от недосыпа, жалующимся на бессонные часы. Они любили это время суток, молчащее об их запретной связи. Ребята растрачивали его на бесконечные, как число пи, планы, надежды, фантазии. Он сделает это. Для Михи. Для себя. Для них.