-

Город упал, но тихо не стало. Раскроенная вспаханная земля стонала и кричала из-под обломков бетона и камня, приглушенно, задыхаясь от каменной пыли, и Гельмуту казалось, что он, свалившийся от усталости на то, что еще вчера было стеной с советской мозаикой, костями чувствовал, как в истерике бьется похороненная под городом угасающая жизнь. Он слепо водил рукой по раскрошенной надписи «..ве гр..ске сале завр…» — там, где букв больше не было, пальцы натыкались на провалы и неровные края, — и так же слепо смотрел перед собой. Почему-то казалось, что солнце должно остановиться и исчезнуть. Но оно вязко и бесшумно перетекало в густой взвеси пыли, размазывая пятна света по месиву улиц, проспектов и дворов, и картина казалась сюрреалистичной, и протереть бы глаза, проморгаться, вздохнуть, что померещилось. Вокруг никого не было, и все-таки то и дело накатывала иллюзия тишины, которая быстро разрушалась, когда Гельмут в очередной раз позвоночником улавливал звук откуда-то девяти кругов ада, развернувшихся под ним. В тяжелой голове беспрерывно жужжало, и почему-то ныли зубы — а, наверное, потому, что никак не получалось расслабить челюсть. И тяжело дышать было — наверное, от пыли. И шевелиться страшно — наверное, от того, что болело все тело — или от того, что так мир станет реальнее, и за первым движением придется сделать второе, и третье, а потом четвертое, а потом (эта мысль сейчас была просто неподъемной) надо будет как-то жить.