о разнице в возрасте, росте и чем-то еще

The devil's in the details, but you got a friend in me Робера растрескавшимся обломком коряги прибивает к чужому берегу, вышвыривает к чужим ногам. То ли даром теплого южного моря/далекой /не/своей войны, то ли бесполезным мусором — все в глазах смотрящего, все ему на откуп. У Альдо в глазах детское любопытство плещется и медовое что-то, тягучее, не знавшее ни горя, ни горечи. И, как положено детям, он способен в любом мусоре разглядеть настоящее сокровище. Робер смотрит на него, часто моргая, сквозь рассыпающуюся помехами пелену джетлага. До Агариса, не забытого только богом и редкими туристами-паломниками в это время года, прямых рейсов нет, и спустя две пересадки и несколько часов тряски в пыльном автобусе, шамкающие старчески двери вышвыривают чужака на вокзал. Воздух, да и сами полные трещин колонны, подпирающие высокое небо вместо навесов, пропахли сладостью на грани спелости и гниения. Порывы октябрьски-прохладного ветерка добавляют лишь влаги, но не разгоняют здешний тяжелый дух. Альдо отмахивается от мухи, вьющейся у лица, и переминается с ноги на ногу (острые колени проглядывают сквозь дыры в выгоревших джинсах): умаялся, наверное, ждать гостя. Между ними разница в пяток лет, но то ли дело в свете, бьющем прямо в глаза, то ли в подорванном здоровье Эпине, напоминающем о себе головокружениями и звоном в ушах — но внук Матильды выглядит неприлично юным и невыносимо прекрасным. Как античная статуя, которой вернули живые краски и пластику сырой глины. Он ниже на полголовы и тоньше раза в полтора — кажется, его талию можно без особых усилий обхватить двумя руками. Робер потирает складку меж бровей (до Ренквахи ее там точно не было), будто отгоняет непрошеные мысли, оставляющие во рту привкус подбродившего фруктового сока. — Робер, дорогой, все в порядке? — мальчишка, очевидно, повторяет за Матильдой, кто же еще будет называть почти что незнакомца «дорогой», но в лицо заглядывает с вполне искренним беспокойством. Подобающие ситуации слова теряются где-то в приторной духоте, где-то в золотистом гало, беспокойным нимбом налипшим к такого же цвета кудрям. — Ты, должно быть, устал? До этой дыры пока доберешься… — подсказывает Альдо, и Робер с облегчением кивает. Рядом с этим юношей, похожим на сказочного принца, ради веселья переодевшегося в обычную, поношенную даже одежду, вообще удивительно легко становится. И свинцовый гул в голове, который по всему телу отдается чуть ли не судорогой, стихает немного. Может статься, Лионель Савиньяк, старый друг, в котором «старого» осталось уже больше, чем, собственно, «друга», был прав, сплавливая Робера сюда. Под предлогом поправить здоровье на южном солнцепеке, фактически — спасая от тюрьмы или чего похуже. Родная Талигойя была крайне нетерпима к тем, кто имел наглость выползти живыми из войн в ее честь. А может, в качестве последней насмешки отправил Робера в ловушку вроде тропических цветов, хищно смыкающих лепестки над чьими-то крылышками цвета хаки. Альдо прикусывает губу, когда смеется и трогательно вскидывает брови, мол, смотри, я же безобидный совсем. Только из-под ресниц что-то хитрое вспыхивает: искрами, которые то ли ловить горстями хочется, то ли руки отдергивать в страхе обжечься. Вот это у него точно не от бабки — насколько помнится Роберу, Матильда всегда скорее рубила с плеча и брала нахрапом, чуждая любому кокетству совершенно. — Ты живой там? — от простенького вопроса Робер вздрагивает почему-то. Все же ветер даже тут уже осенним холодком тянет. — Может, зайдем взять чего-нибудь на ужин? Матильда терпеть не может готовить… На наше с тобой счастье — такого ты точно не заслужил. — Живой… — звучит, впрочем, не слишком уверенно, и он старается втиснуть себя в рамки беседы. — Помню, как Матильда ездила на охоту с моим отцом, в старые времена. Но готовить дичь — упаси Создатель. Альдо снова смеется и глядит так, словно Робер — лучший собеседник, из всех, что ему когда-то встречались. Так, что и самому хочется в это поверить, хоть на минутку. — Ой да, она все еще регулярно жалуется, как скучает по этому варварскому развлечению. — Вся наша аристократия — по сути варвары, — бросает Робер и тут же осекается. Слишком зло выходит и не слишком уместно по отношению к гостеприимным Раканам, согласившимся приютить его по старой памяти. Альдо обиженным не выглядит, напротив даже — кивает горячо, так что тугие кольца локонов по скулам его бьют, мерещится: должны упасть, бритвенной остротой отсеченные. — Ну эту аристократию… к Леворукому. Ты вот вообще не похож на тех надутых индюков, приезжающих к нам раз в год и лебезящих так, что тошно. Считают то ли, что я должен все бросить и податься в большую политику в Талиге, чтоб кровь Раканов впустую не разбазаривать, то ли, что у нас денег куры не клюют. А мы, смешно сказать, фамильные драгоценности по весне закладывали, потому что весь сад градом побило. — А ты, значит, в политику не рвешься? Признаться, Робер опасается, что мальчик грезит о былом величии семьи и победоносных войнах — по крайней мере, среди некоторых такие слухи ходили. — Да куда мне. Проголосуют люди за красивое личико и знакомую фамилию, допустим, а дальше что? Просиживать в душных кабинетах, пока косоглазие от всех государственных бумажек не схвачу? Нет уж, спасибо. — А чем думаешь заняться? — Роберу до ужаса не хочется услышать что-нибудь рифмующееся с «убивать», что-нибудь об утраченном величии, наследии предков и оккупантах у власти. Альдо лишь беззаботно пожимает плечами, летнее дитя, наследник эльфийского королевства, легко обменявший драгоценный венец на венок из полевых цветов и медовую пыльцу с лица теперь смахивающий. — Не знаю. Написать книгу. Организовать секту… ну, знаешь, не в жутком смысле, а просто чтоб люди чем-то прикольным вместе занимались и не забывали, что себя тоже любить нужно, а не только ближнего. Чем-то, что от меня не ждут, в общем. А ты? Логичное, в общем-то, продолжение разговора выбивает из колеи и отдается пустотой в голове. Вот когда валялся в колее, полной грязи, когда осколки из бока выковыривал и бессмысленные обещания повторял, не складывающиеся в привычные молитвы — тогда мелькало что-то, чем обязательно займется, если выберется. Кажется, все эти лихорадочные, заочно предсмертные мечты остались там, в грязи Рекенвахи, вместе с остальными мужчинами Эпине, без предупреждения сделавших Робера самым старшим. Последним. Он смотрит поверх кучерявого затылка, пытается в фигурах облаков найти какую-то подсказку, но те рассыпаются безликими клочьями. — Ты извини, если я лезу, куда не надо. Матильда вот говорит, что у меня язык без костей и что будь она обычной бабулей — краснела бы за меня на всех приемах… — Альдо вздыхает и сбавляет шаг, переставая гарцевать вокруг длинноногим жеребенком с влажными глазами. — Да все в порядке. Я… Я лошадей люблю. И ладил с ними неплохо, вроде. Может, и надо попробовать к корням вернуться. Альдо фыркает, уловив тонкую шутку. Наверняка, бабушка его неплохо погоняла по истории и геральдике в свое время. — Зимы тут поганые, но успеешь подумать о лошадях, сидя у камина и попивая наше домашнее вино. Только, умоляю, не говори Матильде, что на этот раз кислятина какая-то получилась. Я тебя за это в нормальный бар потом свожу, его гоганы держат, а они толк в еде и выпивке знают, хотя дерут, конечно, тоже… Непринужденной болтовней Альдо расписывает будущее Робера на несколько месяцев вперед (ему, который недавно вообще не был уверен, что до завтра дотянет), и сопротивляться этому напору нет ни сил, ни желания. На то, чтоб поблагодарить, впрочем, тоже. И Робер просто кивает покорно и пялится на губы Альдо, с которых слетают такие простые слова, смысл которых рассыпается осколками, застревает между ребер. «Дом». «Завтра». «Вернуться».