Конверсионная терапия

- П-пожалуйста, - мальчик захлёбывался в слезах, пока священник прервался, вытирая тонкий прут платком от крови, - пожалуйста, я больше так не буду. - Конечно будешь. Ты пред ликом господа лукавить собрался, будто Его глаза не видят грехов твоих через меня, проклятый содомит? – святой отец отбросил платок в сторону и вновь ударил по открытым ладоням парня, который тут же взвыл. Священник улыбнулся, поправляя воротник на чёрной рясе. Солнечный свет, сочась из цветных витражей, блестел в ладонях паренька и отражался солнечными зайчиками в сердце мужчины. О нет, вовсе не парень был ему интересен, совсем не он, а лишь его муки, его слёзы, его боль в темноте церкви, где ещё не зажгли свечи на вечернюю службу и где по-прежнему царил полумрак, а священник ликовал в душе и открыто улыбался, даже не пытаясь скрывать своего удовольствия. Хотелось мелкого придушить, может, пойти дальше, как он любил, но всё же мальчик был ещё слишком юн для подобных, излюбленных методов «лечения». Ну ничего, сегодня приведут ещё одного, может, двух, ему будет из чего выбрать. К тому же, последующие явно провинились сильнее, ибо обычно тех, кого застали за простой мастурбацией, ему приводили первыми. Мальчик не мог поднять глаза вверх. Попасть сюда, на это место и это положение в этой дьявольской церкви имени святой Франчески Романы, было Адом на земле. Если бы он знал, что после удовлетворения юного организма минувшей ночью последует подобное, он бы ни за что и никогда бы к себе не притронулся, как бы сильно не ныл член. Дрожь не унималась, страх сковывал и уже слишком давно хотелось закричать и свалиться на пол, спрятать ладони в кулаках и засунуть их в подмышки. - Женёк, он всякое творить может, понимаешь? – доверительно шептал ему один из мальчиков, когда узнал, что новенького уже вызывают в церковь на исповедание, как тут это называли. – Только что бы он не делал, постарайся сильно не кричать, а то он ещё больше озвереет. И не пытайся как-то спрятаться. Видел Вовку? Тот неделю назад от него убежать попробовал, так святой отец за ним по всей церкви бегал, догнал, а тот с тех пор ни слова вымолвить не может. В церковь отводят только тех, кого не могут вылечить так, как всех, понял? Запомни: всё что угодно делай, но старайся, чтобы не угодить туда. Что хочешь делай, но не смей туда попадать. И новый друг-то ведь был прав. Он не уверен, что и сам после такого сможет нормально разговаривать, не говоря уже о том, чтобы повторять ошибки или совершать новые. А ведь удары по ладоням – это такой минимум. Монахини их так наказывали, если они опаздывали или нарушали тишину на уроках, но этот священник мог и из такого сделать самую настоящую пытку. Вместо линейки – тонкий прут, вместо крика о проступках – молчание и издевательская усмешка. Ему нравилось, чем он занимался, сложно было это не разглядеть, и, казалось, даже природа вокруг благоволила этому, раз создала все условия для подобных практик. А может, просто он изгнал Бога из церкви, захватив её? Место, где Он обитает, не должно быть пропитано животным ужасом и слезами жертв рук Его, но святой отец Олег Волков именно таким его и сделал. - Ступай. Сегодня после вечерней службы жду тебя в исповедальне. - Да, святой отец, - мальчик по привычке утёр слёзы ладонью и тут же зашипел, когда солёная влага попала в раны. А завтра ведь ещё надо будет умудриться взять в руки ручку. Не то достанется ещё больше, если он учиться не будет. Дима перекрестился, поклонился алтарю, священнику и тут же выбежал, держа дрожащие руки перед собой и не решаясь прижать их к груди. Может, в спальне у кого-нибудь будет бинт? К монахиням бесполезно обращаться, это ведь «Господь пытается через раны добраться до твоей души, чтобы очистить тебя», поэтому надолго бинтовать было нельзя. Только если совсем плохо, как сейчас. Да и то только на ночь. Женя добрался до общей спальни и тут же рухнул на свою кровать, забираясь с головой под одеяло. Из-под кокона доносились только всхлипы и вой. Было так обидно, но ещё больше страшно, словно он навсегда останется рядом с алтарём, а над ним будет возвышаться чёрные скалы святости, у которой глаза горят недобрым огнём издевательств и желанием помучить. А может, он всё выдумал? Конечно, если бы его не отправили туда, он бы, наверное, так и продолжал бы изредка, но трогать себя, стараясь даже не дышать, чтобы не разбудить кого-нибудь. Он бы не понял так хорошо, как нужно. Лечение могло и не дать результатов, если бы он вёл себя неподобающим образом. - Нет, давайте так, если у вас кто-нибудь каждый день будет так выть, то увольте, лучше давайте сразу в следующий центр. А то тут, как я посмотрю, даже красивых мальчиков нет. А вы что такая злая? Всё ночи ждёте, чтобы снять штаны с Иисуса? Женя выглянул из-под одеяла и тут же сел (не приведи Господь опять подумают, что он опять мастурбирует, ещё раз в церковь отведут), рассматривая новенького. Таких… Смелых, да, пожалуй, он тут не видел. Обычно, да даже он сам заходил в центр пристыженно, низко опустив голову и рассматривая место, где ему придётся жить слишком смущённо. Новенький же в наглую пялился, в основном на них и даже помахал Жене, едва тот вылез, пока ему не дала оплеуху монахиня с такой силой, что он отлетел в сторону, держась за косяк двери. - М-да уж, бесовщины в тебе… Ничего, у нас всех вылечат, - она развернулась, оставляя новенького одного. - А вам и лечиться не нужно, мадам! – крикнул он ей вслед. – Вон как удар держите! Хотя над мозгами я бы задумался! Вам бы в клинику! Старая манда, - сказал он потише, в наглую проходя мимо кроватей и выбирая лучшую из тех, что были свободны. Странно, но обычно все стремились занять дальние от двери кровати. Здесь же у окон на противоположной стороне почти все были свободны и он, бросив сумку на одну из них, выглянув в окно. Вид на церковь, окна его второго этажа были напротив витражей и, если бы не расстояние в 20 метров, их можно было бы достать и даже коснуться. Очень даже красиво, но, видимо, отчего-то пугающе для остальных. Парень пожал плечами и стал разбирать вещи. Сюда не многое удалось протащить, впрочем, многого у него и не было. Живя в центрах конверсионной терапии и меняя их каждые полгода-год особо не заимеешь того, что нравилось. А вкусы у него были специфичные и которых стесняться он не считал нужным. Ну любит от мужчин. Ну любит он одеваться с намёком на женственность. Ну предпочитает трахаться только с парнями. Ну члены ему симпатичнее вагин. Да и что с того? Будто бы кому-то от этого хуже. Но не когда ты детдомовец, которого не любят даже нянечки и только и ищут повод сбагрить куда-нибудь. Ну, если бы они умели думать и ответы на вопросы не оканчивались фразой «Я так сказала», если бы мысли они выражали как требуется, с объяснением, с подтверждением, тогда они и не считали его слишком назойливым хамлом. Если бы хоть кто-то из них умел вести спор, Иисусе, да хотя бы диалог. С этой стороны центры конверсионной терапии ему даже были по душе. Люди тут с радостью начинали с ним спорить и объяснять. Поначалу, когда думали, что могут переспорить его. А после всё становилось как обычно и малейшая провинность приводила ни к чему иному, кроме как стандартного набора унижений да церковной пропаганды из разряда «Гомосексуализм – зло в истиной ипостаси своей» и «Господь дарует вам свет в душе в виде возможности создавать жизнь в браке между мужчиной и женщиной. Отрекаясь от Господа и занимаясь содомией, вы впускаете в душу Дьявола, который хочет искоренить Бога в ваших душах». Парню этот бред скармливали больше, чем остальным лишь потому, что он большего бреда и не слышал и открыто об этом говорил. Какой Бог? Какой Дьявол? Вы идиоты? У меня простата в жопе находится, а не на головке члена, чтобы я мог её об вагину почесать. А уж извините, женщины с членом вас тоже не устраивают ещё больше, чем геи. Часто после этого его били. Да почти всегда, за исключением того центра, где он заходил по широкой дуге, обходя монахиню и, завесив лицо спутанными волосами, угрожающе шипел, говоря первые вспомнившиеся фразы на латыни. После этого он и попал сюда. Вот об этом центре он слышал довольно часто и уже даже думал, что не успеет тут побывать: до 18-ти всего-то меньше года осталось, а дальше его держать уже никто не будет. Но нет, центр конверсионной терапии имени Франчески Романы приветливо открыл перед ним свои двери. Хотя о приветливости этого места стоило ещё поспорить. Девяносто девять процентов исправленных заблудших душ. В один оставшийся процент входили те, кто самостоятельно прерывали лечение или (упс!) смерти. Центры конверсионной терапии редко таким славились, обычно старались найти строгий, но довольно безболезненный подход. Подумать только, когда-то его год водили три раза в неделю на психотерапию, убеждая раз за разом в том, как он неправильно поступает, что это грех, что это против природы и так далее, и тому подобное. Нет, возможно, не будь он собой, он бы, в конце концов и сдался бы, соглашаясь, но если эти недопсихологи не могут ни опровергнуть ни генетику, ни биологию, ни объяснить, почему же это так плохо, то клал он таких психологов. А уж когда его стали припугивать церковью Франчески, дело приобрело совершенно другой оборот. Среди других центров она считалась этаким последним шансом. Либо она, либо только могила исправит. Столько ужасов он ещё не слышал. И монахини-психологи тут звери, и избиения за каждую провинность, и «Там тебя за такие изъяснения сразу на шокотерапию», - поговаривали воспитатели, а среди подопечных ходили слухи о том, как там обращаются с детьми. Что, мол, да, с ними разговаривают. Один раз. Один раз объясняют, как они должны себя вести, пребывая в этом центре, а после, при малейшем нарушении три варианта: наказания от монахинь разной степени тяжести начиная от стандартных оплеух и заканчивая ночью, проведённой коленями на гречке в молитве, шоковая терапия и коррекционные изнасилования, либо разговор со священником. А вот о нём уже едва ли было что-то известно. Парню как-то удалось поговорить с мальчиком, который оказывался у святого отца, он даже попытался расспросить подробности, что ж тот с ним такое вытворял, но в ответ получил только истерику, слёзы-сопли, заикание и бред «Я больше не совершу ошибки, я никогда больше туда не попаду». В итоге паренька пришлось накачать успокоительным, на что парень закатывал глаза и переключался на мысли о святом отце. Со временем он всё стал воспринимать как игру. Кто из психологов раньше от него откажется? Какой воспитатель раньше выйдет из себя? Как сильно он сможет подорвать доверие воспитанников к воспитателям и учебной программе в целом? И этот центр он воспринимал лишь со стороны игры. Будто бы его ещё можно чем-то напугать, ага. Ну-ну, удачи. Он лишь усмехался на заверения, что уж там-то точно его вылечат и сидел в предвкушении того, когда же всё веселье начнётся. Но сейчас веселье началось в другом месте. Член священника быстро ходил туда-сюда в мальчике, который хватался за иконы и кричал при каждом толчке. Все его мысли были заняты лишь собственной болью и мыслью о том, что он больше никогда и ни за что не приблизится к Виктору. Что бы не чувствовал сам Виктор, Игнату было уже всё равно. Он чувствовал себя грязным, чувствовал себя мерзким и недостойным того, чтобы на него даже смотрели и касались, не то, чтобы парень, в которого он успел влюбиться здесь, в худшем месте из всех возможных, был с ним. Всё началось с записки, которую он просто хотел передать. Так же часто бывает, да? Запретная любовь и всё такое. Это звучит очень романтично, ведь они были бы вдвоём, против всех. Виктору он тоже нравился, это было видно, вот он и решил сделать первый шаг. Абсолютно напрасно. Монахиня увидела, как он пытался подложить записку, прочла и тут же разразилась праведным гневом, оплеухой свалила его на пол, унижениями и оскорблениями тут же потащила к священнику, крича на всю округу о том, что он натворил. Тут уже не было вдвоём против всех. Тут ему приходилось одному за всё отдуваться. Почти сразу же он расплакался, но ещё контролировал себя, однако лишь до тех пор, пока не узнал, что его проступком будет заниматься отец Волков. И тогда стало по-настоящему страшно. Он плакал, умолял монахинь о прощении, обещал, что больше никогда не посмотрит в сторону ни одного парня, исправится, он уже исправился и он был готов сделать всё, что угодно, молиться ночами подряд, днями заниматься уборкой и ходить на шоковую и к психологу, лишь бы не к нему, лишь бы не туда. Женя вон только-только вернулся, а ведь, если сравнивать, проступок у него гораздо легче, да и то ему досталось сильно. Слишком сильно, Игнат видел его ладони. Священник со всеми так в раж входил. На службах был очень милый, учтивый и вежливый, как и все священники. Но после них, с теми, кого считали достойными наказания, превращался в самое настоящее чудовище, которое теперь брало их сзади, вдалбливаясь с такой силой, что он уже давно отлетал бы на иконы, не держи его святой отец крепко за бёдра и не натягивай бы на себя. - Кайся, - тон священника не терпел пререкательств, но парень так и не смог выговорить ни слова. Какое исповедание может быть, если прямо сейчас у него нет ни единой мысли, кроме как желания выбраться отсюда, спастись, лишь бы прекратили, лишь бы остановились. - Кайся! Или не этого ты хотел? Смотри, вот чем гомосексуалисты постоянно занимаются! Вот чем! Хочешь сказать, что не знал этого? Мой мальчик, ты посмотри в какой грех ты меня вводишь, лишь бы я доказал тебе, что это зло, ведь на слово ты мне не веришь! Так что теперь? Исповедуйся и Господь отпустит твои грехи! - Святой отец, я не должен был… Игнат, не в силах стоять на ногах, резко упал, но отец Олег тут же его подхватил, ритмичными толчками до упора продолжая мучать его. Что б он, да взял смазку? Нет, конечно, она, на всякий случай, если уж совсем плохо идёт, лежала в потайном кармане рясы, но суть его методов была в страдании других. Именно поэтому он входил резко и без предупреждения, даже не думая растягивать. Именно так он отбивал в маленьких, но уже достигших возраста согласия, грешниках, не только к гомосексуальным связям, но и в принципе к гомосексуальным фантазиям. Конечно, они выходили травмированными, но разве было ли ему до этого дело? Он нашёл место, где все его садистские наклонности получали даже больше удовлетворения, чем им требовалось и тут уж явно не до морального состояния детей было дело. Да и потом, ну как красиво кричит, как красиво мучается и дрожит. Как красиво испуганно оборачивается и тут же роняет голову, не в силах вынести его жестокости воочию. Волков довольно улыбнулся и отбросил его от себя. Этот слабак. Этот явно ничего не скажет, как его не пугай. Ничего, у них ещё будет разговор в исповедальне. Волков запахнул рясу, поправляя её. - Охуеть, - он услышал, как кто-то присвистнул сзади и обернулся, встречаясь взглядом с рыжим парнем. – А когда моя очередь, святой отец?