Остржнпстмдрн

На узком пляже - за руку. Вместе, с самой теплой в жизни улыбкой. Глеб не улыбался несколько месяцев, пока они только переписывались. А потом Серафим сам - приехал и забрал.

На руках татуировками будто до костей отпечаталась ядовито-красная чужая кровь. Не текла дальше по рукам, багровыми водопадами не капала на пол. Паника не росла - паника осталась зерном внутри. Глеб долго, ошарашенно смотрел на остывшее тело. Уже остывшее. Его кровь теплая, на руках, обжигает. Обжигает и остаётся.

В Москве холодно было последние два месяца. И обещали холод ещё несколько лет, но остался бы он, скорее, холодом в душе Глеба. Не оставил бы никакого шанса на лето даже в середине июля. Ничего не оставил. Метель смела все своим алкоголизмом. А Серафим вытащил с того света за руку.

Она никогда не сотрётся. Она останется.

Никого нет на сотню метров вперёд и на сотню метров назад. Пусто. И пусто и до уродства красиво. Песок затягивает ноги, Vans'ы тонут в тоннах песка, но Глеб послушно идёт следом. Не отпустит чужую руку. Потому что если отпустит - упадет обратно.

Взгляд панически метается по комнате. Эта узкая комнатка на окраине всего мира, кажется сделаешь шаг за дверь - и упадешь в пропасть навсегда. Кажется, воют сирены. Сирены будут выть. Они в голове воют. Они не замолкают, они преследуют, они остаются в голове и на языке металлическим привкусом крови. Он не выстирается, он не выстирается, он не выстирается! Он останется навсегда. Глеба найдут, Глеба скрутят и уткнут мордой в асфальт.

– Все равно холодно. – замечает с некоторым презрением к холодному ветру. Глеб не любил свой голос, если сравнивать его с голосом Серафима. Серафим не любил попусту разговаривать, когда вдвоем. – Давай лучше вернёмся?

– Сука, вставай! – крик доходил до его ушей и Серафим смотрел, не моргал. Он не хотел моргать, он не хотел слушать, он хотел смеяться, но последние его хрипы Глеб уже услышал. Десятком кровавых ударов уже в плече красовался длинный нож. Глеб не помнит как это было, не помнит почему было. Кладет голову на грудь - сердце не бьётся. – Я тебе не верю.

Отрицательно мотнул головой. Никто не вернётся обратно - Серафиму не хочется. Ему тепло тут - он падает задницей на песок, чуть дальше от кустов, в которых, как он сам говорил, сплошь и рядом мерзкие гадюки, которые на него кидались все время. У Серафима в кармане пачка Winston'а, а потом одна сигарета в зубах. Щелкает зажигалка, яркий запах сигарет ударяет в нос и разносится менее приятным. Его заглушает соленый запах моря. Глеб не слышал его несколько лет и, признаться, думал, что никогда больше не услышит.

Но держаться рядом не стоит. Он встанет, он сам придет. Страшно - Глеб поднимается, отшатывается дальше, едва ли идёт до раковины. В зеркале не его лицо, нет, не его. Мажет кровавыми руками, убирает волосы, размазывает яркий яд по всему лицу, сосредоточенно пытается из этого желе вернуть себя обратно. Краем глаза видит отражение Серафима - оборачивается. Но нет. Он лежит. Он не сможет встать, он не встанет, он не встанет, он не встанет, он не встанет.

– Если честно, – голос становится серьезным. Отдает кислотой лимона и горечью дорожки на столе. А послевкусие все равно сладкое - как от шоколадки Milka. Сладкое, но все равно притворное. – Я вообще поговорить хотел. – Серафим затягивается, Глеб напрягается. О чем, милый, поговорить? Но слова пусть крутятся в голове. Ураганом. Пусть крутятся и сметают все, пусть оставляют осадок. Может, Серафим станет музой. Не сейчас, а, например, через пару годиков или глотков полусладкого. Но станет. Он может. Он должен. – Я, типа, не просто так за тобой катаюсь. Постоянно. – и Глеб это знал. Серафим понимал, что он знает. Вносит ясность - всего-то. – Просто... Бля, чё так тяжело. – затяжка даётся с трудом. Воздуха в лёгких не остаётся. Серафим не любит такие речи. Глеб их тоже не любит, даже ненавидит. Но приятно. – Влюбился я. – голос совсем угасает. Тихо. До шёпота. Но шёпот громче. Но эти слова все равно слух резали. – В тебя, типа.

С силой отворачивает себя обратно. Половицы гнутся под чьим-то весом. Они будут гнуться. Серафим ходит, Серафим смотрит в зеркало. Смеётся хрипло, смотрит на Глеба, но сзади его нет. Вода едва идёт - подставляет руки под воду, но яд не смывается. Он въелся до костей, он стал костями, заменил кожу и кровь. Яд, который вытекал литрами из Серафима - теперь принадлежит Глебу. Вымывает руки, остервенело трёт, вымывает лицо, волосы, стирает футболкой, но ничего не смывается. В зеркале на Глеба смотрит он же сам - ухмыляется, как и Серафим за спиной. Кровью умылся, ядом захлебнулся и будет захлебываться.

– И ты мне, – бессвязно отвечает. Серафим смотрит, чуть хмурит брови, наклоняется вперёд. Ветер докуривает сигарету за него. Ветер проглатывает слова. Ветер хочет, чтобы им захлебнулись. Глеб хочет захлебнуться. – Не безразличен.

Да, Серафим сам виноват. Он виноват, виноват, виноват! Оборачивается резко - никого за спиной. А в зеркало смотрит и даже смеётся. Глеб слышит его тупой, хриплый смех, упирается спиной в стену, все равно слышит этот смех, слышит его, слышит сквозь закрытые уши, слышит сквозь ненависть, слышит сквозь любовь, слышит сквозь выпитую на двоих бутылку шампанского, слышит сквозь те две дороги на пути к этой избушке, две дороги на столе. Они горькие, а кровь кажется сладкой. Даже языком руки не вымыть. Забирает нож - вытаскивает из пронизанного плеча, смотрит на Серафима и будто видит, как он смеётся.

Слова больше не отдавали ни кислотой, ни горечью. Слова были самым ярким, что было сегодня. В них не было сладости или соли. Никаких вкусов у них не было и были одновременно абсолютно все. Отдавали больше остротой, резали язык до крови и оставались песком, поскрипывая на зубах. Серафим улыбался так ярко, как, кажется, никогда. Глеб не мог выдавить из себя ничего - даже уголки губ приподнять. Не получалось просто. Не хотело получаться. Не хотелось пытаться. Ничего не хотелось, лишь бы просто этот момент закончился, будто Глеба пытают.

– Смешно тебе, – голос дрожит, руки трясутся. Ножом грозится снова. Видит, как Серафимовы зрачки дернулись. Сжимает крепче нож - бьётся плечом в дверь, едва ли открывает эту щеколду и выскакивает на тропинку. Луна слепит, кажется, хуже солнца. Серафим не встаёт. Он моргнул. Его сердце не бьётся, его грудь решето, его яд пропитал все доски и бревна, его яд остался на Глебе. – А мне страшно.

Это правда было пыткой. Все вокруг потухло и вспыхнуло снова, но другими цветами - инверсией, все будто торобоан, но в том же порядке. Так же, как всегда. Серафим сжал руку, его дыхание сбилось. Глеб смотрел с невыносимой тяжестью, чуть двинулся назад, правда, ничерта это не помогло. Губы Серафима накрыли губы Глеба. Ветер сдавливал двоих, сжимал вместе, связывал между собой всем, чем мог связать. Все остановилось. Карточный домик, скорее замок, который выступал всем окружением, глупой декорацией - падал. Его не осталось. Воздуха не осталось - Глеб не дышал. Не смыкал зубы - Серафим лез языком в рот. Приятно?

Тропинка не ровная - любимая Серафимова BMW стоит, ждёт кого-то или чего-то. Серафим будто снова сидит за ее рулём, смотрит, ждёт. Моргнуть - и нет его. Но за руль Глеб не сядет. Глеб сожжёт эту машину. Но Глеб не вернётся. Он не вернётся. Дверь хлопает за спиной - за спиной никого нет. Ноги ведут куда-то прямо, куда-то далеко. Не хочется смотреть назад - но Глеб оборачивается. Там никого нет. Никто следом не пойдет, но Глеб слышит смех у себя в голове, Глеб глохнет от него, Глебу страшно.

А может приятно. Это странно. Это самое странное, что было с Глебом последние... Последнюю жизнь. В прошлой самое странное было - узнать, что ты замёрз насмерть в огне. А в этой - чужие губы на своих, язык, рука на щеке, песок в волосах, когда Серафим увалил на землю, тяжело наваливаясь сверху.

Снова оборачивается - прям перед собой видит Серафима. Его грудь-решето, его доброжелательную улыбку и злорадный смех. Глаза прожигают насквозь. Больше двигаться не получается, ноги не ведут, двинуться не получается, Серафим заботливо кладет руку на шею, что-то говорит одними губами и даже моргать не получается. Он говорит, говорит, Глеб знает, что он рассказывает, как любит.

Земля холоднее ветра, а прикосновения обжигают. Будто царапает, будто лезвиями ведёт по коже, будто греют не руки, а своя кровь. Это странно, странно, странно, непривычно, а может приятно, а может мерзко - весь коктейль ощущений переваривался внутри, выходя ударом в грудь Серафиму, когда кто-то что-то кричит.

Серафим наклоняется ближе - от него несёт кровью и ужасом, от Глеба ничем не несёт. Может, приторным шампанским или горькой дорожкой мефедрона. Серафим накрывает губы Глеба своими - он не настоящий, Глеб знает, Глеб чувствует, но его холод, царапины от его ногтей на щеках, прокусанная им губа - все настоящее. Он стоит рядом, капли крови из-под одежды ручьем текут на землю, от каждого движения, кажется, раны раскрываются больше. Нож снова оказывается там, где положено. Нож останется там, а Серафим все равно целует - он любит целоваться, любит хозяйствовать языком в чужом рту.

– Ебутся! – закричала шпана. Белобрысый пацан с загоревшей кожей тыкал пальцем в две фигуры на песке, на пляже возле его родного дома. Он родился тут. Он умрет тут. Глеб видит, что он умрет тут. Не скоро, но в том же доме, где родился. Он начал путь из той кровати и в ней же умрет - значит, как сказала бы физика, он не проделал никакой работы. У него не было пути. Ему нет смысла двигаться. – Пидоры ебутся! – Продолжал вопить пацан - за ним же сбежалось ещё двое. Серафим отскочил.

Он любит Глеба. Он любил, любит и будет любить. За спиной уже избы местных, но Глеб послушно идёт за Серафимом. Шагает в ногу с ним, не может отвести взгляда. Его руку сжимают. Пальцы хрустят - Глеб знает, что парочку костей ему сломают. Что он не уйдет без потерь. Что труп не хочет отпускать Глеба просто так. Что Глебов крик во все горло для Серафима ничего не значит.

– Уроды мелкие. – шипел, поднимаясь с песка. Глеба не тронул. Но будто запачкал, измазал грязью с головы до пят и оставил на холодной земле. Песок снова ядовито обжёг. Больно стало - он языками пламени обнимал, царапал переплавленым стеклом спину, Серафим что-то снова кричал детям. – Прости.. Знаешь, давай..

Кровать холодная - она на двоих, но предназначена для одного. Серафим стонал под Глебом и похабно смотрел в глаза два часа назад, матерился во весь голос и с мутными глазами о чем-то говорил. Сейчас его глаза смотрели не мутно - сверху. Его глаза стеклянные, но кристально чистые. Они не помутнеют. С его губ капала кровь на щеку Глеба, из-под его футболки и с ножа, торчащего где-то в животе - текла кровь, пачкая.

Глеб поднимается с земли, стряхивает с себя песок. Делает шаг вперёд, Серафим виновато опускает глаза. Ему за что-то стыдно. Очень стыдно - прячет взгляд, пока Глеб снова не вцепляется в губы с большей грубостью, ненавистью и любовью, кусается, сплетается языками, зарывается руками в волосы, пока где-то снова поднимается песок в ветер. Между языками мешаются песчинки - Серафим отстраняется и смотрит в глаза. У него нет эмоций. У него глаза до безумия пустые, Глеб забрал все его эмоции только что. Его радость и грусть, его любовь и ненависть, счастье и печаль, разочарование и воодушевление - все, что в нем плескалось последние несколько лет - осталось на языке печатью, которая не раскроется.

– Я люблю тебя. – твердил труп, кусая шею. Будто откусывая часть - Глеб вскрикивает. Не будто. – Я не отпущу тебя. – руки упираются Серафиму в грудь, но смысла от этого нету. Его холод обжигает. Он не живой. Это не Серафим. Он обнимает, вжимает в кровать и не даёт двигаться. Его зубы содрали кожу, его зубы сейчас отдирают мясо с шеи. – Я заберу тебя с собой.

У обоих боле нет чувств. Идут к машине - за руку, далеко идти, через все село, ещё в самом начале оставил, увидев, что до моря совсем недалеко. Возле чего-то двора, где дом сгорел. Дома на отшибе, от которого ничего, кроме парочки чьих-то костей - не осталось. Никому дела не было. Пройти всего пару деревьев - но будто заплутали между них, пока дурачились.

К утру Глеб не кричал. Глеб никогда больше не закричит. Его шея обглодана до позвонка, а Серафим напоминает сито. Их не найдут. Их не будут искать. А через неделю этот дом сожжёт местный сумасшедший и никто и никогда не разберётся, что там случилось.