Алый в черно-белом мире.

Тайлер. Тело ломит, шрамы чешутся, в горле выжженная земля. Вокруг пустота, белое пространство с обманчиво-мягкими стенами. Стерильно. Пахнет хлоркой и отчаяньем с привкусом безумия. Ей бы понравилось поэзия этого места, в глазах бы промелькнула искра, а на губах словно нарисованная мазком художника появилась бы полубезумная улыбка. Руки связаны. Не пошевелиться. Даже голова поворачивается с трудом. Кажется его чем-то обкололи, иначе почему способны шевелиться только мысли? Что ж, можно было догадаться, что всё кончится этим, когда он вместо свободы, получил удар тыльной стороной рукоятки пулемёта, мощный электрический разряд в корпус и слоновью дозу транквилизаторов. Хотелось бы ухмыльнуться при воспоминании мелькнувшего страха на лицах, да только вместо губ, кажется застывший пластик. И всё же в его собственной голове, он ухмыляется. Защищаются. Пресекают попытки сбежать, хотят удержать монстра. Да только разве в силах ли кто-то запереть это? Замуровать? Излечить? Что они собираются с ним делать? К чему эти бетонные стены и цепи? Вот если бы это каркасное белоснежное покрывало вокруг было из гипсокартона, а не из бетона, он бы уже и сам убежал, без всякого монстра внутри. А так… даже хайду потребуется несколько часов, чтобы выскрести когтями себе дорогу домой. Домой? – мысль странная. Отец не примет его, не после того, что он сделал. Не принял же мать, отрекся, забыл. Наверняка, теперь также поступил и с собственным сыном. Горькая ухмылка, мысли ранят. Ему кажется полагается испытывать раскаяние за совершенное. Да только эту коробку открывать совсем не хочется, не хочется утонуть. Он должен держаться за границы разума, ну или того, что от них осталось. Сколько он тут? Да сколько бы не был разве это много? Для него? Для монстра? Мысли несутся и перескакивают как сумасшедшие. Давно он не оставался один. Давно он не чувствовал пустоты. Ни скрежета хайда, ни его ярко-алой застилающей всё ярости, ни ласкового голоса Лорел, который шептал отравляющие разум речи и раздавал сладкие обещания мести его неутихающему гневу, разливающемуся по телу с тех пор, как мамы не стало. Сейчас был только он, он и его мысли, которые крутятся как вновь заработавшие старые часы: отчаянно, со скрипом, словно споря с самими с собой и судьбой, готовившей им место на помойке. Долго ли продлится действие этого странного ватного одеяла, отрезавшего его от той «больной» части себя, которую так боялись все остальные. А может стоило бы бояться его, Тайлера? не хайда? Глупость. Вот бы заснуть. Не бессмысленно таращиться на чертов потолок без узоров, а поспать. Провалиться в ничто. Перестать думать. Увидеть мать, может отца, может быть её. Ох, блин! Включили хотя бы телевизор или проектор, хоть что-то. Но нет. И мысли снова возвращаются к тем вопросам, которые остались без ответов. Вопросы эти такие обычные, совсем как у обычных подростков: кто он? Что он? Почему мама ничего не говорила, почему отец ничего не рассказывал? Почему упорно хранил молчание? Почему отрицал очевидное? Ведь после фотографий должен был стать подозрительнее, он ведь знал, что это и кто должен быть в топе подозреваемых… Хотя к чему это он? Отцу было столько лет плевать на него, он не замечал его, постоянно отводил глаза, словно он был болен… А потом и выстрелил, защищая какого-то вервольфа и школу, которую ненавидел. Внезапная вспышка воспоминания о матери, о счастливом моменте в их такой короткой совместной жизни режет глаза. Горячие слезы заливают уши, хочется их смахнуть, стереть с лица, словно их и не было, да только он всё еще не может шевелиться. Когда он последний раз плакал по-настоящему, а не орал, не крушил, не убивал, а плакал словно шестилетний мальчишка, у которого на глазах усыпили собаку. Нет, это невозможно. Невозможно столько думать. Нужно обратиться и бежать, бежать как можно дальше, чтобы только больше не испытывать этого, не чувствовать дыру. Вот у неё всё бы вышло, в отличие от него. Наверняка бы уже придумала десяток способов, один бы да точно помог бы, и даже в Хайде нужды бы не было. Да и зачем? Если бы она сама не вытащила себя за 24 часа, это обязательно сделал бы кто-то из её семьи. Вещь, или этот дядя Фестер, чья кожа сразу наводила мысли о морге, трупах и зомби… Очередная горькая ухмылка. Даже если бы она оказалась хайдом, это монстр оказался бы у неё в подчинении, а не наоборот, и никакая бы Лорел не смогла бы ей манипулировать. В её упорядоченном черно-белом шахматном мире не было никакой необходимости в чувствах. Любовь, ярость – бессмыслица, неизвестная азбука морза чувств. Она не поддавалась им, отвергала, а если впускала в сердце, то контролировала. Вот такая она. Хладнокровная выдержка и логика, а если месть, то тоже холодная, выверенная, безжалостная, не лишенная какого-то шарма и артистизма. Она могла бы упорядочить его, могла бы разложить его гнев на составные атомы, низвести до бессмысленности, до чистоты, до пустоты. Или же он мог разрушить её мир, привнести больше алого в её черно-белое упорядоченное существование, запутать её. Один раз у него уже вышло. Он был сродни тем художникам, которые привносят что-то новое или же уничтожают уже существующие произведение. Можно даже не возиться с метафорами, а подойти к вопросу буквально, взять эту патетичную картину Ксавьера Торпа, на которой Уэнсдей была именно такой, черно-белой, и добавить туда миллион алых клякс. Уверен, что такой вариант понравится ей больше, особенно, если вместо краски будет кровь. Он уже это видел, видел, как она наслаждалась тем хаосом, который принесли струи алого в тот такой чистый и невинный, белый Вороний бал. Да, он мог бы это повторить, принести в её жизнь ещё один цвет, только надо выбраться отсюда.