Ментол

Честно? Ким Тэхен не умеет быть счастливым. То есть, не в том смысле, что у него не получается. Получается. Вот прямо сейчас, к примеру, у него в животе крутит, как от жвачки с двойным вкусом, голова дурная от влюблённости, и всё, что происходит — не как в жизни, а как в каком-то чертовом фильме, где закадровый голос говорит: «Вот оно, парень. Лови момент». И он ловит. Дрожащими руками. С жадностью. Потому что когда тебе семнадцать, и ты впервые просыпаешься в одной постели с тем, кого хочешь не только целовать, но и понимать — это, мать его, страшнее, чем выход к доске с невыученным стихом. Но в отличие от стиха, этот момент он знает наизусть. Каждую строчку. — Ты храпишь, — бурчит Чонгук, надавливая пальцем на щеку. И Тэхен сквозь заспанный хрип отвечает: — А ты — слишком красивый для утра, прекрати это. И вот в такие моменты, кажется, что он всё делает правильно. Что он не облажается. Что это не закончится в один день, как обычно. Что он, возможно, не испортит. Возможно. Тэхен никогда не верил в счастье на постоянке. Оно у него как вайфай в метро — ловит урывками, отваливается на поворотах, иногда вылетает совсем. А потом, ни с того ни с сего, снова коннектится. И ты замираешь с мыслью: «Работает? Правда?» Вот так и он. Сидит с этой своей любовью в ладонях, как с чашкой горячего чая, не зная — глотать или обжечься. У него под ногтями мятные крошки, в ухе — голос Чона с вечерним синтезатором, а в голове — каша, в которой мешаются: «а что, если», «а вдруг» и любимое «не просри, Тэхен». — И вот, Чим, как ты думаешь, я уже окончательно поехал крышей или ещё могу сдать тест по литре и по жизни одновременно? — протянуто, будто с последней каплей терпения. Пак молчит. Хрустит лапшой, смотрит, как будто собирается объявить вердикт. Вид у него философа, которого отвлекли от дзена мемом про ананасы в шаурме. — А ты ему это всё говорил? — спрашивает наконец, ковыряясь вилкой в недоваренных макаронах быстрого приготовления. — Ну... — Тэхен вальяжно закидывает ногу на ногу. — Почти. Почти говорил. Почти всё. Почти вслух. — Значит, нихера, — подытоживает Чимин, и Тэхен кидает в него пустой бумажный стакан. Тот ловит его на автомате и фыркает. — Слушай, я тебе не радио, чтоб сразу на всю громкость. Я — винил. Раскручиваюсь медленно, с хрипом. Но зато трек — божественный. — Ты трек, который бесконечно играет в плеере восьмиклассника с любовной травмой, — подмечает Пак. — Спасибо, я старался. И всё-таки он говорит. Рассказывает, с чего началась эта неделя. Где всё — чуть волшебное, чуть настоящее. Где Чонгук — не призрак, не странный парень из угла класса, а целая планета, которую Тэхен впервые захотел не просто потрогать — поселиться на ней. Всё началось с карусели. Не той, что на детской площадке, и не той, что в голове у Тэхена с утра до вечера. А с самой настоящей, ржавой, скрипящей и подозрительно живой — на заднем дворе школы, куда в обеденный перерыв никто не ходит, кроме укурков, парочек и него. Он туда привёл Чона. Просто так. Потому что тот опять стоял у окна, слушал музыку в наушниках, и выглядел так, будто не в классе, а в каком-то клипе о несбывшихся мечтах андеграундного рэпера. — Пошли со мной, — сказал Тэхен и не ждал согласия. Просто пошёл, зная, что Чонгук направится следом. И тот пошёл. Карусель была старая, ещё из тех, что скрипят так, будто у неё артрит в каждом болте. Красная тоника сел на неё, как на трон, только без короны — в этом спектакле у него достаточно было взглядов. Раскинул руки по поручням, вытянул ноги, выгнулся в спине, будто солнце светит только на него. — Я — царь мира, но по версии районной школы для недоразвитых, — объявил он и покачал ногами, как будто ему пять, а не семнадцать и с разбитым сердцем в анамнезе. Чонгук стоял рядом, руки в карманах, брови чуть сведены. У него всегда такое лицо, как будто он думает о вещах посложнее, чем булочка в столовке. Может, и правда думает. — Ты что, не умеешь кататься? — спросил Тэхен, щурясь от солнца. — У тебя в детстве не было друзей или тебе просто не нравилось веселиться? — Я не умею… быть таким, как ты. — Сказано это было тихо. Почти между прочим. Без пафоса. Без жалобы. Просто факт. Ким на секунду замер. А потом улыбнулся, без тени насмешки. — Это лечится. Садись. Он протянул руку. Прямо, без лишних движений, без того фирменного хихиканья и бровей вверх. Просто так — ладонь к ладони. И Чонгук сел. Карусель дрогнула под их весом. Скрипнула, словно собиралась умереть на месте. Но выдержала. Они сидели напротив. Ноги почти касались. Глаза точно — касались. — Ты правда никогда не катался? — тихо спросил Тэхен.  — Катался. Только один.  — Хуже, чем не кататься, — и он начал раскручивать. Сначала медленно, лениво, ногами от земли. Потом быстрее. Волосы зашевелились, лица стали ловить ветер. Солнце прыгало между железных прутьев. Тени играли, как дети, у которых каникулы в сердце. Они кружились. Молчали. Смотрели друг на друга. Тэхен чувствовал, как в груди что-то вибрирует в такт. Не сердце. Не мысли. Что-то новое. Он хотел сказать: «Ты красивый». Но это было бы глупо. Он хотел сказать: «Я рад, что ты здесь». Но это было бы слишком. Он хотел сказать: «Останься». Но для этого ещё не пришло время. Поэтому он решил сказать в своей манере, одному богу понятное, а для простых обывателей глупое: — Чувствуешь? Мы — как две точки в одном круге. Неважно, откуда начали — всё равно встретимся. И Чонгук, впервые за всё время, не отвёл взгляда. — У тебя то точки, то дельфины, — хмыкнул Чон, задерживая взгляд на вишневых волосах, что задирал ветер. Тэхен усмехнулся, слегка склонил голову, будто смущён. Хотя на самом деле — тронут.  — Ну, у кого-то осознанность, у кого-то метафоры. Чем богат, тем делюсь, — он говорил и не прятался. И не прятали его, пока внутри грани переворачивались. Все тот же кубик рубика. Крутит один ряд - остальное съезжает. Захочет сказать что-то про любовь - всплывает названные «забытыми» обиды на мать, детская зависть к чьим-то семейным ужинам и тоска по людям, которых сам же выгнал. А иногда, с кем-то, кажется, цвета совпадают. Хоть на минуту.  Чонгук его уже понимает. Потому что сидит здесь, помнит про глупых дельфинов, а у Кима внутри - катавасия, цветной калейдоскоп. Карусель замедлялась, скрипела, как будто засыпала под ними, укачанная их молчанием. Ветер всё ещё трепал волосы, но как-то мягче, тише — словно и он боялся испортить момент. Тэхен уже собирался встать, спрыгнуть с этой ржавой арены откровений, как вдруг почувствовал — чуть сбоку, почти несмело — касается чужой палец. Он не повернул голову. Просто смотрел вперёд, позволяя телу заметить то, что мозг ещё не осознал. Чужая рука не врывалась — она просачивалась. Как тёплая вода в трещину, как свет в приоткрытую дверь. Пальцы Чонгука были холоднее, чем ожидалось. И чуть жёстче. Он касался только подушечкой, как будто проверял, можно ли. Как будто в этом прикосновении нужно было прочитать инструкцию к Тэхену — сразу на всех языках мира. Потом он чуть смелее провёл по линии запястья. Там, где бьётся пульс. Там, где хранятся стихи, которые никто не пишет. Тэхен не дышал. Он чувствовал, как Чонгук — молча, осторожно — кладёт ладонь поверх его. Не сжимает. Просто оставляет её там, как… Как если бы попросил остаться. И Тэхен клянется, что если водолазка сейчас встанет и уйдёт, он, наверное, останется здесь. Навсегда. Скрипеть и ржаветь. До весны. Или до следующего поцелуя. Но Чонгук не ушёл. Он протянул руку — на этот раз первый. А потом — медленно, медленно — пальцы вплетаются. Один за другим. Нерешительно, но точно. И с каждым новым касанием сердце красной тоники будто делает шаг вперёд, вырываясь из клетки рёбер. Он вздрогнул. Не от страха — от странной, неловкой, непрошеной нежности. Как если бы кто-то достал его из воды, где он давно привык тонуть, и сказал: «Дыши. Здесь можно.» — И вот, — выдохнул Тэхен, бросая тело на подушки, — я сижу на карусели с парнем, который три месяца назад не разговаривал со мной дольше двух слов. А теперь… держит меня за руку так, будто мы не в школе, а в каком-то французском артхаусе про подростковую тоску и любовь с первого… ну, не взгляда, но где-то с пятого точно. Чимин молчал. Его глаза были полуопущены, но не потому что он скучал — он всегда так делает, когда слушает по-настоящему. Как будто складывает сказанное по папкам в голове. Или сердцем архивирует. — Он взял меня за руку, бро. Понимаешь? Сам. Без слов, без намёков, без моих клоунских выходок и театра одного актёра. Просто — взял. И это было… не страшно. — Хм, — издал Чимин. — Вот это уже серьёзно. — Ты издеваешься? — Тэхен хмыкнул. — Я тут весь, как чёртова синусоида — то вверх, то вниз, а ты сидишь с лапшой и философствуешь. — Ну, а что мне делать? Плакать от счастья? — Чимин отпил из чашки и добавил: — Ты же знаешь, я не плачу без веской причины. — А это, по-твоему, не веская? — поднял бровь Тэхен. — Веская будет, когда он тебя поцелует на людях. Или назовёт “своим” при других. Вот тогда — да, сдамся, достану носовой и расплачусь как не в себя. — Всё с тобой понятно, — буркнул Тэхен, отворачиваясь к потолку. — Хуже, чем я. Чимин усмехнулся, но потом всё же наклонился вперёд и тихо, по-настоящему, сказал: — А если серьёзно, Тэ, — ты сейчас звучишь так, будто впервые… живёшь. И Тэхен ничего не ответил. Просто кивнул. И подумал: а может, так и есть. Учительница по литературе читала монолог какого-то писателя с выражением, будто тот только что вернулся с войны, а не с любовного фронта. Тэхен зевал в учебник, словно это единственный способ выжить. Чонгук сидел рядом — из-за пересадки на проекте. Слово за слово — и теперь они вместе даже на занятиях, где обычно Тэхен занимался исключительно развлечением себя и других. А сегодня... он развлекался иначе. Взял клочок бумаги, вырвал из тетради, и, прикрыв локтем, начал писать: «Ты похож на писаку. Такой же холодный. Только симпатичнее.» Подвинул лист к Чонгуку. Тот скользнул взглядом, фыркнул едва слышно и написал в ответ: «А ты как его любовница. Страдаешь красиво, но сам виноват.» Тэхен издал полувсхлип-полусмех и сделал вид, что чихнул, чтобы скрыть реакцию.  Написал: «Я бы написал тебе письмо, как она, но ты не умеешь читать между строк.» Чонгук: «Зато я умею держать за руку между парт. Тоже навык.» Тэхен, уже почти покраснев: «Не дразни меня. Учительница уже подозревает, что я не про литературу думаю.» Чонгук на секунду приподнял брови, потом — резко, быстро — начертал: «Про кого ты думаешь?» Тэхен замер. Сжал ручку. Потом, медленно, вырисовывая каждую букву: «Про тебя, придурок.» Чонгук не ответил. Просто подвинул руку ближе, так, чтобы пальцы их почти касались под партой. И всё стало громче. Воздух — гуще. Мгновения — дольше. А какой-то писака, бедняга, всё так же бродил по сцене любви и ошибался не в том, в чём нужно. Урок закончился. Бумажка с перепиской осталась в кармане Тэхена — он сжал её в кулаке, как будто это было что-то важное. Не просто клочок с буквами, а… ну, типа доказательство. Что всё это — происходит. Что не выдумал. Что живое. После школы он дождался Чона у ворот. Не написал, не позвонил. Просто встал и ждал. Чонгук вышел через минуту, не удивился. Только кивнул — мол, ну, куда дальше? — В магазин, — сказал Тэхен. — За чем?  — За печеньем.  — Ага. Мучное с шоколадом, так любишь сладкое? — Ну, иногда делаю исключения. Когда вечер правильный. В магазине было тепло и пахло спелыми яблоками, старым пластиком и тележками, у которых по умолчанию одно колесо вело не туда. Тэхен бодро зашёл, кинул взгляд на полки с печеньем и с важным видом потопал вдоль рядов, будто ищет истину. Чонгук шёл за ним, молча, но с тем выражением лица, где написано: "я не понимаю, зачем мы здесь, но мне нравится смотреть, как ты существуешь." — Как думаешь, — начал Тэхен, вытягивая пачку чего-то мучного, — вот если бы печенье было сигаретами, ты бы меня за это целовал реже? — Печенье хотя бы не воняет, — ответил Чон, протягивая другую пачку. — Возьми это. Тут больше шоколадных крошек. — Ты убиваешь романтику, Чонгук. — Ты и сам справляешься. Кассирша косилась на них с любопытством, как на кота и собаку, которые ведут себя подозрительно тепло. Они расплатились, вышли, и воздух ударил холодом — осенний, с дымом от листьев и дыханием города, которое всегда пахнет немного горечью. — Показывай, куда дальше, — буркнул Чон, заталкивая руки в карманы. Дальше они шли молча — не из неловкости, а из чувства, что тишина тоже может быть диалогом. Здание оказалось старой мастерской — двухэтажка с покосившейся вывеской, ржавыми решётками и пожарной лестницей с заднего двора. — Ты уверен, что оно не развалится? — спросил Чон, глядя вверх.  — Ну, я по нему уже лазил. Только один раз почти упал. Почти. Тэхен полез первым. Ловко, как будто у него в крови есть инструкции по заборам. Чонгук полез следом, неуклюже, один раз оступился, но не упал — Тэхен протянул руку вовремя. — Держу, держу. Не бойся, я специалист по неубийству Чонгуков.  — У тебя должен быть диплом по этому.  — У меня есть. Только он из коробки от чая. Они поднялись. Крыша встретила их сухим ветром и скрежетом под кедами — битое стекло и облупленные осколки черепицы тихо хрустели под подошвами, будто ворчали: «Опять ты, пацан. Не отпустишь нас, да?». Там не было ничего особенного — только вентиляционная будка, перекошенный водосток и обрывки пакетов, что ветер тащил из реальности. Но сверху город казался другим. Тише. Медленнее. Задумчивее. Лампы светили снизу вверх, подсвечивая их лица золотыми пятнами. Где-то вдалеке проехал автобус. Где-то близко — завыла собака. Воздух был жёсткий, как наждак — насыщенный октябрём, влажным железом, чужими кострами, которые жгли где-то на задворках района. Пахло мокрой пылью и ржавчиной. И печеньем — из пакета, что Тэхен всё ещё держал в руке. Он вдохнул глубже, почувствовал, как воздух чуть дерёт горло — осень была честной. Без прикрас, без сахарной вуали весны. Холод здесь не леденил, а будил. Ветер трепал волосы, задувал под воротник. Не сильный, но такой, что хочется плотнее вжаться в куртку или в плечо рядом. Тэхен ни того, ни другого не сделал — просто прошёл по крыше, разглядывая знакомые рельефы. Будто ничего не изменилось. Хотя всё было другим. Потому что теперь рядом был он. — Сюда, — сказал он, почти шёпотом. Он знал, где уютней: там, где старый вытяжной короб отгородил кусок стены от ветра. Небольшая ниша, облупленный бетон, выцветшее граффити, оставленное каким-то подростком лет десять назад. Под ним уже были потертые следы других визитов. Тэхен помнил каждый — они все были в одиночестве. Но не этот. Он сел первым. Поджал ноги. Под спиной — шершавое, холодное. Под ногами — неровная плитка и тот самый звук: цк-цк, как будто стекло не ломалось, а отзывалось. Чонгук сел рядом. Не вплотную — на расстоянии ладони. Этого было достаточно, чтобы почувствовать тепло. И недостаточно, чтобы успокоиться. Тэхен закрыл глаза на секунду. Позволил воздуху пройтись по шее, под волосами. Почувствовал, как затихает сердце — не потому что стало легче, а потому что стало по-настоящему. Он смотрел на город. Огни были расфокусированы, как будто кто-то специально размыл их кистью. Жёлтые, зелёные, тёплые. Они дрожали. Или это у него дрожали руки. Тэхен вытащил шоколадное печенье из пакета — на ощупь оно было сухим и слегка потрескавшимся, как кожа на пальцах после долгого холода. Он поднёс одно ко рту, откусил. Хрустнуло на весь район. — Хочешь? — предложил, повернувшись к Чону. Тот молча кивнул. Тэхен протянул печенье прямо в руку, но Чон вместо того, чтобы взять, приподнялся на локте и… поклонился над пакетом, над его рукой, над этим моментом, и откусил от того же, с которого ел Тэхен. Слишком близко. Тёплое дыхание. Шоколадные крошки во рту. Звук зубов. Тэхен сглотнул. И почему-то не из-за печенья. — Нравится? — спросил он. Голос чуть сорвался на выдохе. — Вкус… странный. Но приятный, — ответил Чон. И посмотрел на него так, будто искал вкус и на его губах тоже. Тэхен знал, что у него осталась крошка. Чувствовал её — под нижней губой, чуть сбоку. Но не стал убирать. И не прогадал. Чонгук медленно наклонился, не суетясь. И своей ладонью — той самой, вечно холодной, с костяшками, заживавшими долго, медленно стёр крошку. Подушечкой пальца, аккуратно, как будто боялся стереть больше, чем надо. Потом не сразу убрал руку. Задержал взгляд. Мир перестал делать звуки. Они сидели в какой-то вакуумной осени, где всё сводилось к одному вопросу — кто первый решится. Ответ был очевиден. Их губы встретились. Без слов. Без подготовки. Без фанфар. Просто — случилось. Как будто мята стала теплее. Как будто бетон под ногами стал мягче. Как будто между их ртами больше не было ни воздуха, ни страха. Поцелуй не требовал продолжения. Он просто… был. Достаточный. Тихий. Правильный. Если бы небо могло что-то сказать, оно бы сейчас молчало — из уважения. — …и вот, — выдохнул Тэхен, хватаясь за голову и закрывая глаза, — он. убрал. крошку. с моих губ. — А потом? — Чимин жевал лапшу и с трудом скрывал то ли зевок, то ли «я сейчас умру от твоего оргазма в голосе». — Потом поцеловал. Поцеловал! Меня! Добровольно! На крыше! Без давления, без подначек, без моих гениальных подкатов уровня “тебе тут не холодно без моего внимания”. Просто… просто поцеловал. Сам. Его губы. Мои губы. Коннект! Слияние! Молекулярная любовь! — Ты пищишь, — спокойно констатировал Чимин. Он сидел в пижаме с рисунками человека-паука, облокотился на подоконник, а на лице у него было выражение сострадания к тем, кого настигла настоящая привязанность. — Я не пищу, — надулся Тэхен, — это эмоциональный взрыв. Я как чайник. С влюблённой водой. — Сладкий мой чайник, ты влюблён настолько, что у тебя в глазах сейчас светится "Я хочу его фамилию". Тэхен взвизгнул и швырнул подушку. Промахнулся. Подушка ударилась о шкаф и соскользнула к полу, словно тоже устав от романтики. — Чим, ты не понимаешь! Это не просто поцелуй. Это как… как если бы кто-то вытащил меня из комы. Как если бы я всю жизнь слышал музыку сквозь наушники, а теперь — вот она, вживую. Голос. Дыхание. Губы. Он. Чимин поставил чашку на стол и тихо, очень по-доброму сказал: — Я рад, что ты нашёл человека, который стёр с тебя не только крошку. Но и всё, что не было тобой. Тэхен замолчал. Сел ровнее. Проглотил клубок эмоций, уже без писка. Просто выдохнул: — Чим… Мне страшно. Что я не смогу это сохранить. — Это и не нужно сохранять, — пожал плечами тот. — Просто живи в этом. Пока оно живёт в тебе. — Легко сказать, — буркнул Тэхен, закидывая ногу на подлокотник. — У тебя, блин, Юнги, который, если что, сам тебя подберёт, постирает, накормит и молча полюбит. — Молча — ключевое, — хмыкнул Чимин. — Сегодня утром он сказал мне три слова: «чай готов, любимый». Думаю, это его месячная норма. — Господи, вы — как пара старичков, которые усыновили тишину. — Ну, может быть. Но с ним я всегда знаю, что чувствую. Даже когда он ничего не говорит. Тэхен посмотрел на него с едва завистливой усмешкой. — Ладно, ладно. Не буду сравнивать. Вы там на своём дзене, а я тут с сердцем, как соска с перцем — и сосать больно, и выкинуть жалко. — Ты просто любишь красиво страдать, — протянул Чим. — А потом писать мне в три ночи, что твоё астральное тело хочет любви. — Ну, оно и сейчас хочет, если что, — выдохнул Тэхен. И снова уставился в потолок. — Так что было дальше? — Среда, — на секунду его дыхание сбилось. Тэхен пришёл без стука. Ну, почти. Постучал в дверь тыльной стороной кулака, как будто не хотел, чтобы это звучало по-настоящему. Чон открыл в спортивных штанах, привычной водолазке и с чаем в руке. В квартире пахло свежевымытыми полами и чем-то цитрусовым. Уютно и неожиданно чисто. — Серьёзно? У тебя реально нет бардака? — Тэхен разулся, уже заглядывая в комнаты. — Я думал, ты хранишь в углу тёмную тайну, как минимум — гроб или запасной ноутбук с торрентами. — Я просто не хочу, чтобы вещи орали, пока я думаю, — пожал плечами Чонгук. Он всё ещё был босиком. И спокойный. Как человек, который уже давно привык к своему пространству — но вдруг понял, что хочет его разделить. На кухне они долго выбирали, что готовить. В итоге остановились на классике: рамен с яйцом и жареным тостом. Тэхен пытался вскипятить воду в кастрюле, которую зачем-то положил в микроволновку от нервов. — Это сработало бы, если бы мы были в параллельной вселенной, где микроволновки умеют думать, — сказал Чон, отбирая посуду. — Ну я ж творческая душа, — пожал плечами Тэхен. — У меня рецепты пишутся в голове, как истории. Не всегда с хорошим концом. Пока всё варилось, они устроили мини-дегустацию какао — Чонгук добавил мёд и корицу, а Тэхен сделал глоток и выдал: — Ты что, меня ублажить пытаешься? Это ж вкус, будто меня укутали в сериал и включили обогреватель на максимум. — Просто не хочу, чтобы ты свалился в голодный обморок на моём диване. Ещё сломаешь мне пол. — Романтика на высшем уровне, Чон. Я весь твой. Фильм Тэхен выбрал сам. Что-то глупое, милое, с Джозефом Гордоном-Левиттом и зонтиками в дождь. Чонгук ворчал, что не любит ром-комы, но не переключал. Даже не пытался. Они сидели сначала по разным краям дивана. Потом ближе. Потом плечо к плечу. И в какой-то момент — Тэхен, не задумываясь, просто положил голову на Чонгука. Тот не отшатнулся. Не замер. Он дышал ровно. Ким почти слышал это дыхание. Считал вдохи. Заслушивался ими, как если бы это был плейлист: "успокоение тревожных чихуяхуячек vol.1" Если бы любовь имела запах, она бы пахла чёрным чаем с мёдом. Или этим его шампунем с цитрусом. Или этой комнатой. Или этим вечером. Или тем, как тихо, когда не нужно ничего объяснять. Если бы любовь имела форму — она бы была рукой, на которую можно положить голову. И которая не уберётся. Чашки давно остыли. Фильм давно закончился. За окном кто-то курил, и скрипел подъезд, но внутри было тихо. Тэхен не заметил, как глаза закрылись. Как ладонь Чонгука скользнула по его пальцам и сжалась — не сильно, но уверенно.Их руки переплелись. Как будто, если не держаться, всё может распасться. И именно это — не распадалось. Тэхен открыл глаза от тепла. Свет пробивался через шторы — не наглый, не белый, а такой, как он любил: тусклый, жёлтый. Он потянулся — руки за голову, ноги к носкам Чонгука, который уже сидел у стола и что-то листал в телефоне. Футболка. На нём была чёрная, простая футболка. Без воротника. Без защиты. Без водолазки. И под ней — рукав. Черный, пестрый, что ему так и не удалось разглядеть в свой первый визит. Тэхен приподнялся, как кот, унюхавший рыбу. Руки Чона были покрыты чёрными линиями — негладкими, разными, многослойными. Где-то — уверенные штрихи. Где-то — будто каракули. Но каждая выглядела так, как будто должна быть на нём. Как иллюстрация к чему-то, чего он пока не читал. Но хочет. Он смотрел нагло. Не таясь. Сглатывал. Пытался считать элементы: змея? волна? надпись? В какой-то момент понял, что приоткрыл рот. Закрыл. Но глаза — не мог. Чонгук почувствовал взгляд. Поднял глаза. Приподнял бровь. — Чего? Тэхен моргнул. — Я… эм… у тебя тут… как бы, эээ… Чонгук скосил взгляд на руку. Вздохнул. — Да, знаю. Я сегодня в форме "Привет, меня отчислят". Тэхен фыркнул. — Как ты вообще умудрился пронести через школьную форму рукав дракона и не попасть в чистилище? — Рубашки под шею. Водолазки. Длинные рукава летом. Я вообще-то маскируюсь лучше, чем ниндзя. — Ты — Ниндзягок. Чонгук заулыбался, но всё ещё не прикрыл руку. Тэхен снова смотрел. И всё-таки не сдержался: — А кто тебе это всё бил? Ну… не обижайся, но некоторые штуки выглядят так, как будто это делал человек, у которого в руках не машинка, а ложка. Чонгук рассмеялся. Такой, немного хриплый смех, как кофе без сахара. — Это делала моя сестра. Пока училась. Я был её холст. Некоторые — норм, другие — ну… живём с этим. Потом начал добивать рукав у мастеров, которые шарят. Но старое не перекрывал. Специально. Это типа… история. Не крутая, не концептуальная. Просто моя. Тэхен замер на слове "моя". Нравилось, как он это произносит. Как будто не прячется за фразами. — Она у тебя крутая? — Да, но дома почти не бывает. Постоянно на ногах: то работа, то друзья, то её девушка. — У неё девушка? Обожаю вашу семью. — У нас в семье каждый за себя, — пожал плечами Чон. — Родителей почти нет. Постоянно где-то — конференции, проекты, Париж, Лондон, всё такое. Приезжают по праздникам. Иногда. В прошлом году я получил подарок на Рождество седьмого января. По почте. — Тэхен не усмехнулся. Только молча смотрел. — Но у меня есть ванна, где не орут, и комната, где тихо. Иногда этого достаточно. Он провёл рукой по татуировке. Тэхен поймал движение взглядом. — Покажешь когда-нибудь поближе? Чонгук посмотрел на него чуть дольше, чем нужно было. — Когда будет день, в который не захочется их прятать. Может, сегодня. — Я запишу это как “поцелуй номер два, — пробормотал Тэхен и снова завалился на подушку. — только глазами”. Сердце билось. Где-то там, под одеялом, под пледом, под этим тёплым утром, в котором не было водолазок, но была правда. — И ты серьёзно хочешь, чтобы я поверил, что у Чонгука татуировки?! — спросил Чимин, так резко выпрямившись на диване, что еще не открытая пачка с чипсами слетела с его колен. — Не татуировка. Рукав, — с ленивым превосходством уточнил Тэхен, закатывая глаза. — Там целая вселенная под футболкой. Драконы, надписи, возможно, портрет Стетхэма. Я ещё не всё разглядел, но явно есть смысл жить дальше. — Да ты гонишь. — Нет. Он же носит водолазки даже в тридцать градусов! Я думал, у него под ней второй Чонгук. Или мох. Нет. Там искусство. Чимин уставился в стену. Молча. Словно пытался переосмыслить всё, что знал о мире. — Знаешь, я всегда подозревал, что он странный. Но, бля, тайный татуированный интроверт? Это почти сексуально. — Почти? — прищурился Тэхен. — Ладно. Сексуально. Но ты не понял. Этот факт меня реально трясёт. Мне как будто подарили раскрытие сезона раньше времени, — ненадолго затих, а потом решился. — И это ещё не всё, — протянул Тэхен с загадочной интонацией. — Он сказал, что первые тату ему набивала сестра. И он их не перекрывал. — Сестра била ему руку, а он оставил? Ну он реально влюблён в боль. — Или просто в моменты, которые были с кем-то близким. Даже если вышло криво. Чимин посмотрел на него. Долго. Впервые — без шутки. — Пиздец нравится, да? Тэхен опустил глаза. Слегка повёл плечами. Потом усмехнулся, как будто себе же. — Если бы мне кто-то раньше сказал, что я влюблюсь в парня с татуировками под водолазкой, который ест печенье, как будто читает мысли... Я бы сказал: “дайте два”. Сюда было сложно дойти. Не физически — пара кварталов, немного через кусты, и ты у ворот. Сложно — по ощущениям. Как будто каждый шаг приближал Тэхена не к точке на карте, а к чему-то, что он оставил позади и решил больше не трогать. Чонгук шагал рядом. Не спрашивал, не мешал, не пытался заглянуть вперёд. Он просто шёл. И этого было достаточно, чтобы не развернуться. Здание всё ещё стояло — угрюмое, перекошенное, с дырой в крыше и тем же запахом влажной пыли и старого металла. Внутри — прохладно. Эхо. Липкий звук собственных шагов. Битое стекло скрипит под ногами, как всегда. Здесь всё такое же. Как будто оно ждало. Его. Или… кого-то вроде него. Тэхен прошёл вперёд первым. Фонарик телефона подсвечивал стены: там — граффити, тут — надписи маркером, в углу — старая лестница, ведущая в никуда. Они поднялись на второй этаж. Прошли мимо заваленной аудитории, где когда-то были парты. Нашли балку — ту самую. Проржавевшую, но надёжную. Сели на неё, болтая ногами в пустоту. Под ними — капли воды. Где-то глубже — возможно, целая лужа воспоминаний. Тэхен вдохнул. Глубоко. Воздух пах гарью, прелым деревом, остатками осеннего неба, которое затекало сквозь разбитые окна. И памятью. Он вытянул из кармана пачку сигарет. Промолчал. Чиркнул зажигалкой. — Ты не хотел курить при мне, — тихо сказал Чонгук. Тэхен кивнул. Сделал затяжку. Задержал дым. Потом выдохнул. Смотрел не на него. — Здесь можно. — Почему?  — Потому что здесь я не прикольный, — затянулся ещё раз. Ментол осел где-то на нёбе. — Когда мне было херово, я приходил сюда и молчал. Иногда кричал. Иногда — просто сидел. Иногда — рисовал хуй на стене, — добавил он с кривой усмешкой, махнув в сторону облупленного бетона. — Вон, смотри. Чонгук повернулся. Разглядел что-то похожее на смешного смайлика с членом вместо носа. — А вот это ты рисовал? — Ага. Этот хуй — мой. Личный. — Гордость школы, — отозвался Чон. Они оба рассмеялись. Невесело. Но вместе. Пауза. Молчание снова село между ними. Красная тоника дотянул сигарету почти до фильтра. Потом сказал, не глядя: — Знаешь… этот разруху мне показал Чихен. Он был… ну, короче. — Твой бывший?  — Ага. Тэхен сжал губы. Вспоминать о том, что Чонгук в курсе из-за его пьяного звонка было противно. — Не хочу о нём говорить. — он нахмурился.  Но здесь... всё равно немного про него. Поначалу было. Сейчас — уже нет. Сейчас это про Тэхена. Про то, как он здесь один. И как ему нормально быть одному. И... как ему стало не нормально, когда водолазка рядом. Чон ничего не сказал. Тэхен выкинул сигарету вниз, туда, где чёрная лужа забирала всё, что падало. — Когда он ушёл — мне было всё равно. А потом стало пусто. И я не знал, что хуже. А теперь — вот ты. Сидишь тут, как будто это тоже твоя развалина. — Я не против делить, — тихо сказал Чонгук. Он всё ещё смотрел на стену. А потом — перевёл взгляд на Тэхена. — Но если что — хуи на стене я рисовать не буду. — Обижаешь. Надо продолжать традицию. И они снова засмеялись. После смеха стало тихо. Слишком тихо. Такая тишина, в которой слышишь, как сердце бьётся — и от этого становится хуже. Тэхен смотрел в темноту под ногами. Лужа больше не блестела — словно растворилась вместе с сигаретой. А мысли — наоборот — начали вылезать, как тараканы из трещин. У тоники что сердце, что мозг - с барахолки, с трещинами, такие даже даром отдавать стыдно. И стыд этот липнет, пачкает, от пальцев рук до грудной клетки, где насекомые мельтешат и пищат со своим: «слишком все это быстро, пацан», «опять все испортишь», «он передумает», «сидел бы и дальше в одиночестве, пока других не разрушил», «ему такого не надо». Он сглотнул. Челюсть сжалась. «ты тут главный не гей, а пидорас», «с тобой возиться - время тратить», «надоест», «не достоин», «не имеешь права», «не удержишь», «эта разруха - твой максимум, что ты отдать можешь», «дальше только разочарование», «думаешь ему действительно интересно?», «думаешь, ты нужен?». Он напрягся. Почувствовал, как пальцы дрожат. Никто этого не видит. Даже Чон. Потому что Тэхен умеет прятать. Он мастер масок. Он фокусник тревоги — достаёт кролика из шляпы, пока за кулисами горит всё к хуям. «Он держит тебя, а ты сидишь и думаешь, как всё это разрушится. Нормально, Тэхен. Очень романтично. Просто “Титаник” в голове, и ты на палубе.» Он поднёс ладони к лицу. Провёл по глазам. Сделал вид, что зевает. Чтобы скрыть дрожь. — Всё окей? — тихо спросил Чонгук. Голос — будто фонарик в темноте. Не спасёт, но покажет, что ты не один. Тэхен кивнул. Потом — покачал головой. Потом — выдохнул. — Просто… я не умею, когда хорошо. Я или жду, когда всё сломается, или сам ломаю. Потому что хоть тогда будет по моим правилам, — он смотрел на Чона. В глаза. В зрачки, которые не дрожали. И завидовал. — У тебя в голове тишина, да? — Нет. Просто я не всё в ней слушаю, — ответил тот. Он не сразу понял, что это за ощущение. Словно кто-то дотронулся до самого тонкого стекла внутри — того, что не трогал даже он сам. И оно… дало трещину. Водолазка ответил легко и просто, как будто дал таблетку, когда никто не знал, от чего болит. И Тэхен… всё. Просто всё. Он опустил взгляд. На свои руки. На колени. На пустоту под балкой. Губы дрогнули — не как при словах, а как при обрыве. Всё, что было собрано — шутками, фразами, поцелуями, случайной мятой на языке — начало сыпаться. Не как песок. Нет. Как осколки тарелки, которой дорожили. Которую клеили раз за разом. Пальцы в клее. Сердце в напряжении. А потом — хруст. Последний. Он сжал руки. Плечи. Подбородок — вниз. Ни звука. Только дыхание. Хриплое, неровное. Не воздух — молча кричащий страх. "Ты не умеешь быть любимым." "Ты не знаешь, как это — не бояться, что уйдут." "Ты хочешь, чтобы тебя держали, но не знаешь, как не соскользнуть." И всё это — в секунду. В одну паузу между его вдохом и взглядом Чонгука. В тот момент, когда всё было хорошо. И именно из-за этого — стало невыносимо. Он дёрнулся. Хотел что-то сказать. Не смог. Губы приоткрылись — не для слов, а для воздуха. Но тот будто кончился. Как будто кто-то выключил кислород. Он закрыл лицо ладонями. Склеенная ваза, на которой годами писали "держись", разбилась. Он не плакал. Но если бы глянуть со стороны — скажешь: навзрыд. Потому что вся его поза — это обвал. Он не заметил, как сгорбился. Как плечи застыли. Как колени дрожали. Как сердце стучало не в грудной клетке, а в затылке. Он хотел исчезнуть, сделаться пылью, влиться в этот сраный бетон и быть частью стены. Без имени. Без воспоминаний. Потому что если он сейчас почувствует ладонь на спине — он просто разорвётся. Его нежность ломает. Выкручивает руки, делает «крапивку», жжется, режет и колет. Вот бы Чонгук к нему не прикасался. А если прикоснется, то пусть посильней, не мягко, не ласково, а обоймой тысячью ножевых. Чтоб губы в мясо, ладони в кровь, под кожу иглами. Пусть не смеет целовать так отчаянно, что хочется верить, Тэхен провалено на это ведется. Он в панике, ужасе, и в его руках, которые обнимают едва ощутимо, но достаточно крепко чтобы сломать. Ментоловый мальчик отчего-то не слышит хруст надломанных ребер, но в груди болит как под градом пуль. Металл оседает в желудке - не выблевать, не выреветь, не вернуть.  Присутствие как точка отсчёта. Как голос в наушниках при панической атаке: «Дыши. Я здесь. Ничего не ломается, кроме того, что можно починить.» И Тэхен медленно-медленно умер. В семь часов вечера, пятьдесят две минуты, на ржавой балке за сырыми панелями. Умер и впервые вздохнул. Бергамотом, цитрусом и ментолом. Не с сигарет, с печенья.  — Ну? — спросил Чимин, подбирая пачку чипсов с такой концентрацией, будто от неё зависела судьба мира. — А что было после среды? Где вы были в четверг? Тэхен пожал плечами. Обратно на диван. Сделал глоток холодной выветрившейся колы, которая нашлась в холодильнике три часа назад. — Ничего особенного, — выдал он.  — Ага, звучит подозрительно.  — Мы просто… ну, там, рамен, фильм, он в футболке был…  — Стоп. В футболке? — Я уже рассказывал про татуировки, Чим. Мы не будем снова это обсуждать. И да, он красивый даже в половой тряпке. — Ты меня не обманешь, — прищурился Чимин. — По тебе видно, что там было что-то ещё. У тебя та морда, как у кота, который заполз в кастрюлю с курицей и теперь делает вид, что ничего не произошло. — Я бы выразился по другому, — вздохнул Тэхен. — Весь мир кастрюля, а я в ней - прилипший ко дну рис.  Чимин зажмурился.  — Серьёзно, ты сейчас это сказал? — Конечно. А теперь перестань ковыряться в моём личном. — Ага. Ты мне полтора часа в деталях пересказываешь, как он убрал крошку с твоей губы, но про "четверг" — ничего? — Просто… — Тэхен замялся, потом вытянул ноги. — Там было… слишком. Для истории. Не знаю, как это рассказать, чтобы не испортить. Чимин замолчал. Долго жевал. Потом сдвинул брови и кивнул:  — Ладно. Не буду лезть. Но знай — ты меня заинтриговал. Я теперь точно буду придумывать всё в сто раз драматичнее, чем оно было. — Как знаешь, — пожал плечами Тэхен, облегчённо, и сразу сменил тему. — А вот в пятницу… там уже да. Была сцена, достойная кино. — Отлично. Пока ты живёшь в романтической трилогии, я сижу дома, потому что Юнги опять на работе. Вечно он там. Ему бы жениться на том алкомаркете, честное слово, — Чимин фыркнул, отставляя чашку.  — О, так ты одинок и доступен? — Мгновенно доступен. Особенно если ты купишь мне мальборо голд и скажешь, что ты меня любишь. — Чим, мы с тобой оба слишком красивые, чтобы быть только друзьями, — школьник заиграл бровями. — И слишком травмированные, чтобы снова начинать. Они оба улыбнулись. Разговор, который ничего не решал, но согревал.  У него на руках вены как дорожная карта в ад. Прямиком к человеческим грехам, богохульству и тому, за что горели Садом и Гоморра.  Тэхен смотрел, как Чонгук пишет. Просто пишет. Бицепс двигается под черной тканью. Рукава чуть закатаны. Кисти длинные, аккуратные, ногти подстрижены, один палец в черниле. У Тэхена было ощущение, что он сейчас либо научится левитировать от возбуждения, либо его вынесут с урока в мешке, потому что внутри всё кричит: «пожалуйста, сделайте уже что-нибудь.» Он смотрел на него. Слишком долго, слишком явно, но не мог остановиться. Это был не просто взгляд — это был голод. Чонгук сидит за столом, размышляя над каким-то примером, и всё в нём казалось… неправильным. Слишком красивым. Слишком неприкасаемым. У него руки, будто из глины. Сильные, длинные, аккуратные. Пальцы, которыми он держит карандаш — будто собирает по кускам музыку. А когда он держит ластик — Ким завидует ластику. Он смотрит, как напрягается предплечье. Как шевелятся жилки. Как лопатка двигается под тонкой тканью водолазки. И это сводит с ума. Потому что это близко. Это здесь, на соседнем стуле. И всё равно — как будто за стеклом.  А волосы. Мягкие. Хочется закопаться в них лбом. Лбом, блядь. Не губами — не хочет жадно. Хочет тихо. Хочет чувствовать, как пахнет его шампунь. Хочет потереться, как кошка. А потом уже... может быть, больше. Он дышит и дышит его имя, даже если молчит. Он ходит — и Ким слышит, как звенят его кости. Он просто стоит — и тело принимает это, как команду к действию. Тэхен облизнул губы. Медленно. Почувствовал, как ноет низ живота. Как дрожат пальцы. Он опускает глаза. И тут понимает — да. Стоит. И не на шутку. Он вышел с урока под предлогом "мне плохо", что было пиздец как близко к правде.  Он вошёл быстро. Без оглядки, без паузы, без лишних слов. Как человек, который не собирается быть героем — только выжить. Дверь захлопнулась за спиной. Тихо. Затвор — щелчок. И вот он — внутри. В четырёх серых стенах, среди запахов дешёвого освежителя и плитки с разводами. Кабинка, закрытая дверь, колени раздвинуты. Просто сбросить напряжение. Просто быстро. Просто потому, что если он ещё раз увидит, как Чонгук подносит ручку к губам — разорвется пополам. За последние дни он в эту кабинку уже переехал. Стоит начать платить аренду или хотя бы оставить отзыв: «тут отлично страдать от любви и стояков одновременно». Он встал к стене. Закрыл глаза. Глубоко вдохнул. В голове — он. Всегда он. Чонгук. Тонкая ткань футболки. Спина. Эти руки, которые он кладёт на плечо так, будто лечит. Этот голос, который говорит тихо, но у него в каждой интонации — прикосновение. И когда он смотрит… Тэхен сжал зубы. Он опустил молнию. Пальцы — дрожат. Он сдерживал это уже долго. Слишком долго. Слишком много вечеров под пледом. Слишком много поцелуев, после которых он уходил домой с горящей шеей и тяжёлой промежностью. Он обхватил себя, осторожно, как будто не своё. Движения — неторопливые. Мягкие. Как будто, блять, не дрочит, а признаётся. Голова опущена к груди. Дыхание — рваное. В голове — образы. Не сцены из фильмов. Настоящее. Чонгук, когда медленно вытирает руки после мытья. Чонгук, когда улыбается, прикусив губу. Чонгук, когда лежит на боку, и у него рубашка задралась чуть выше талии. Чонгук, когда сонный, с хриплым голосом, говорит: "ты чего так смотришь?" А Тэхен не просто смотрит, он палит. Ему бы глаза лазеры с точностью хирурга одержу с чувака социопата выжигать. Язык рептилии, да длинный, чтобы все тело обхватить и вылизать. Ладони от паутины липкие, чтобы пока оглаживает россыпь черных чернил к объекту вожделения прилипать неразлучно. Перед глазами вспышки, внизу — электрические разряды тока, а в воображении руки на бедра накладываются и сжимают.  Он ускоряет движения. Почти молча. Только хрип вырывается. Едва слышно. — Чон, пожалуйста… — Это не просьба. Это рефлекс, матушкой природой выученный.  Никаких "ещё", никаких "глубже". Просто “будь”. У него это имя с фамилией уже на ребрах выгравировано.  Он кончает быстро. Почти с облегчением. На тишине. Без фанфар. Без фантазий, где всё получается. Просто — один. С тяжёлым дыханием. С усталостью в коленях. С любовью, которую уже невозможно держать только в сердце. Он вытирается. Поднимает штаны. Он стоял, прижавшись лбом к прохладной кафельной стене, пытаясь вернуть себе дыхание, контроль, лицо. Всё внутри ещё дрожало — не от стыда, нет. От осознания. От того, как сильно он хочет, и как невозможно это спрятать. И тут — стук. Три осторожных постукивания по двери кабинки. — Тэхен? Ты там? Он вздрогнул всем телом, как от удара током. Мышцы напряглись. Колени чуть подогнулись. Он чуть не выронил бумажный комок в унитаз. — Всё в порядке? — снова тихо, ровно, но беспокойно. Тот голос, в котором никогда нет давления, только присутствие. Тэхен сделал вдох. Слишком шумно. Проклял себя. Резко оглянулся, будто за ним стояли камеры. Он знает. Всё. Он почувствовал. Он увидел. Он теперь будет смотреть на него, как на маньяка. А Ким просто... дрочил на него в школьном туалете. Всё. Конец. Уходим в монастырь. — Я… — выдавил он. — Да! То есть, нет! То есть… — Ещё тише. — Всё норм… Пауза. Снаружи — молчание. — Ты странно звучишь. — Я… чихнул. — Дважды? — Очень сильно… — почти шепотом. — Пыльно тут… Он закрыл глаза. Краска залила лицо. Внутри — всё жгло. Шея. Уши. Щёки. Цвет волос — теперь второе место. Он сам горел, как фейерверк. — Ладно, — сказал Чон. — Я тут, если что. Просто… не задерживайся. Перемена почти закончилась. Шаги удалились. Тэхен ещё долго стоял в кабинке, вжимаясь в стену, и шептал себе под нос: — Господи, прости меня за то, что я влюбился в божество в кедах. Та же пятница. Вечер. Комната Тэхена. Экран мерцает. Слабый свет от монитора заливает комнату голубым — тенями ложится на губы, руки, ресницы. Фильм уже третий. Или второй — он не помнит. Ноутбук греет колени. Плед сбился. Воздух — застыл, как в аквариуме. В нём плавали только дыхание водолазки и взгляд ментолового мальчика. Он не помнил, в какой момент наклонился. Просто... потянулся. Рука скользнула к щеке, пальцы — под ухо. Губы — мягко, быстро — нашли чужие. Как будто не поцелуй, а просьба: «дай мне хоть что-то». Чонгук ответил. Сразу. Сильно. Губами, языком, дыханием. Как будто тоже держал внутри. Целоваться с ним — как если бы утонуть в кипятке. Слишком горячо. Слишком остро. Слишком мало. Тэхен застонал в губы, низ живота сжался в тугой ком. Пальцы вцепились в чужую футболку — не держал, цеплялся. Он подтянулся ближе, колени — на чужие бедра. Поцелуй стал влажнее, смелее, без запроса. Он уже просил телом. “Пожалуйста. Ну пожалуйста. Возьми. Пойми. Не отстраняйся.” И — как по закону подлости — Чонгук отстранился. Не резко. Не грубо. Но отстранился. Губы чуть приоткрыты, грудь тяжело поднимается. Глаза — как у пса, которого приучили к команде "ждать". А у Тэхена — всё рушится. Он не двигается. Просто сидит. Просто... горит. Внутри будто поставили печь, вся кожа — натянута. Ткань на бёдрах — мучение. Сердце стучит в горло, лоб влажный, губы покусаны, воздуха — нет. Он задыхается. Не плачет, а в глазах — нытье чисто человеческое. То, что не стыдно, но страшно. Он отводит взгляд, и сжимает пальцы в кулак. Слова не лезут. Хочется просто, без утайки выпалить «да трахни ты меня уже», а в горле — ком. Дыхание — короткими толчками. Плечи — вверх-вниз. Голова — гудит. Низ живота — ноет.  Он не может остановиться. Сидит, дрожит, как будто разбит. И только чувствует как по глотке вверх, цепкими когтями, рвется почти детская истерика. И он пытается выдержать тишину, но она ломает, жжёт. И в какой-то момент — всё. Он вскидывает голову, резко, с почти безумными глазами: — Ты что, меня не хочешь? Чонгук — как будто не слышит. Или не верит. — Чего? — Ты. Меня. Не хочешь?! — Тэхен… — Нет, серьёзно! — голос надрывается, звенит. — Я целую тебя, я ложусь к тебе на колени, я горю, буквально, Чон, и ты просто… смотришь на меня, как будто я... не подхожу?! — Это не так. — А как?! Ты ждёшь, чтобы я сам разделся? Полез? Сказал: «давай уже, возьми меня»? — Тэхен, я не знаю, можно ли, — ментоловый мальчик замер. — Ты сидишь передо мной, красивый, доверяющий, и я не знаю, до какой границы мне можно идти. — А может, я хочу, чтобы ты перестал бояться и просто сделал шаг?! Пауза. Жестокая. Острая. Два взгляда сталкиваются — и там всё. Страх. Желание. Боль. Обе стороны не знают, как правильно. Но и молчать — больше нельзя. Тэхен уже не орёт. Он шепчет, почти выдавливает: — Я не прошу тебя сделать всё. Я прошу… почувствовать меня. Не глазами. Кожей. Ртом. Руками… — он резко выдыхает и жмурится, — блять, для чего я так распинаюсь? — смущение покрывает волной мурашек по пояснице. — Чон Чонгук, — не имя - набат, — выеби из меня уже всю тревогу, иначе я на стены полезу.  Чонгук не отвечает. Он просто… наклоняется, и в этом нет пафоса. Нет «сейчас всё будет правильно». Только «иначе — я сойду с ума.» Губы накрывают другие резко, почти больно, без предупреждения — как удар током, как будто затыкает Кима, не давая ни слова, ни возражения. Тэхен всхлипывает сквозь поцелуй — от всего, что сгорело внутри. Пальцы судорожно хватают Чонгука за плечи, вгрызаются в ткань. Он тает. Прямо под руками, в этих неуверенно-уверенных ладонях, что шарят по телу, как будто учат карту заново. Чонгук гладит по груди — через ткань, резко, почти неуклюже, но в этом — жадность, та, что прятал. Ладони сползают на талию. Вжимают. Окольцовывают. Их тела прижимаются плотнее. Тэхен подаётся вперёд — ноги обнимают бёдра Чона, плечи дрожат, а в груди — всё пылает. Язык скользит внутрь. Поцелуй становится влажнее, глубже, не идеальный — но настоящий. Смешиваются дыхания, стоны, шум крови в ушах. Тэхен стонет глухо, прямо в рот, словно сдаётся. Чонгук сжимает его бёдра, двигается — в такт дыханию, в такт пульсу. Руки везде — на шее, под рубашкой, на пояснице, пальцы цепляются за кожу, оставляют жгучие следы. Они тонут друг в друге. Без плана. Без сценария. Губы — красные, распухшие, грудь — вздымается, будто с усилием вдыхает собственное желание. Чонгук прижат к спинке дивана, Тэхен нависает, почти дрожит. Он смотрит в глаза — один миг. Один вдох. А потом снова целует. Сильнее. Жаднее. Теперь — по-настоящему. Без паузы. Без "можно?". Кожа под ладонями — горячая. Тэхен вздрагивает, когда Чон касается ребер, когда ладонь прижимается к животу, и скользит вниз, ниже, туда, где всё горит. И он не говорит, действует. Грубовато, неловко, но бережно. Тэхен вцепляется ногтями в плечи. Он — не в себе. Он — разобран. Мозг плывет, рот полуоткрыт. Сквозь поцелуй — глухое: "Сожми сильнее" Чонгук обхватывает его. Пальцы дрожат, движения — медленные. Он гладит, изучает, словно не уверен, что имеет право. Но Тэхен… стонет, выгибается, прижимается — говорит всем телом: «да». Ладонь красной тоники стремится к чужим брюкам с яркой мыслью обладать взаимно. Стягивает брюки. Сам. Торопливо. Он весь в попытке дышать, но его дыхание — ломкое, смешивается с чужим. Рука двигается. Ритм — чуть неровный. Но в этом — правда. Их правда. Жаркая. Юная. Неуклюжая. Та, где поцелуи сбиваются. Где щёки красные, руки липкие, а мир сжимается до двух тел и дивана. Тэхен стонет, глухо, беспомощно. Он растворяется. В этих пальцах. В этом дыхании. В этих губах. И когда узел внизу живота развязывается — молча, резко, с дрожью до самых пят — он сжимает Чона в ладони, вжимается в грудь, и просто… есть. Свой.  После пары дрожащих движений Чонгук выдыхает глухо, прижимается лбом к плечу Тэхена — и футболка, всё с тем же Риком и Морти, принимает удар на себя. Пару секунд — тишина. Горячее дыхание. Липкая кожа. Звенящая реальность. И тут Тэхен вдруг моргает, смотрит вниз, на пятно — и взрывается смехом. Настоящим. Диким. Горлом, животом, щекой в подушку. Чонгук — красный, задыхающийся, смотрит на него в ужасе: — Чего ты…? — Просто, — хрипит Тэхен сквозь смех, — представь Рика. Вот буквально. «Мортиии, бля, кто, сука, кончил мне на лоб, это вообще чё за дерьмо?! Морти! Я предупреждал—» Чонгук смотрит секунду. Потом взрывается в ответ. Смеётся, сгибаясь пополам. Смеётся, пока у обоих сводит животы. Они лежат, сбитые, мятые, грязные, но до одури счастливые. Сквозь смех Тэхен прижимается к нему лбом. Успокаивается, и просто дышит рядом. Пальцы Чонгука скользят по пояснице. Медленно. Лениво. Словно говорит: «ты здесь. всё хорошо.» — Пойдём в душ? — предлагает он тихо. Тэхен вскидывает взгляд. Мгновенно. Как будто его ткнули током. — Ты чё, с ума сошёл? — он заикается. — Вместе?! — Ну… — Чон… я только что кончил тебе на живот, это не значит, что я готов мыть с тобой подмышки. Чонгук смеётся. Опять. Ложится на спину. Тянет его к себе, обнимает. — Ну, когда будешь готов — зови. — Спасибо, господин интим. И они лежат. Тихо. Долго. Два грязных, влюблённых подростка. Под футболкой с Риком, который теперь стал свидетелем. — Ты не ел с утра, — констатирует Чимин, не отрываясь от своего кофе. Тэхен сидит уже за столом, обнимая кружку с чаем как последнюю надежду. Щёки пылают. Губы прикушены. На лице — всё. — Не хочу, — бурчит он. — Мне стыдно есть. — Интересная концепция. Ты занимаешься сексом, и у тебя исчезает аппетит? Тэхен пискнул. Реально. Пискнул. Покраснел ещё сильнее, спрятал лицо в воротник. — Я тебя не осуждаю, — весело продолжает Чимин. — Просто ты вёл себя так, будто трахался в первый раз. — Я не… — Не перебивай. Ты пищал. Краснел. Улыбался в угол подушки. Тебя разрывало, Тэхен. — Я… — он замялся. Вздохнул. — Он меня держал, Чим. Не просто… ну, ты понял. А держал. После. Чимин замолкает. Смотрит на него. Теплеет. — Такого у тебя не было? Тэхен мотает головой. Быстро. Ресницы дрожат. — До него… это всё было как спектакль. Я играл. Красиво, эмоционально, иногда даже с фейерверками, но не жил. Пауза. Чимин делает глоток. Вздыхает. — Трахайся чаще. Ты лучше после секса. Мягче. Как зефирка. — Чимин! — он швыряет в него салфетку. Разумеется, мажет. Смеются оба, а Пак задумывается о том, что пора выносить из дома всевозможные метательные предметы, а то друг зачастил.  — Ладно, — выдыхает Чим. — Только если он тебя обидит — я разобью свою гитару об его жопу. — У тебя нет гитары. — Куплю. Специально для этого. Тэхен сидит, ещё с румянцем на щеках, под подбородком — пар от какао, а сердце всё ещё вспоминает руки на коже, поцелуи в шею, жар. И вдруг — вибрация. Он быстро бросает взгляд на экран. Сообщение. От Чонгука. «Я у подъезда. Выйдешь?» И вроде — всего три слова, но в них: волнение, нежность, нетерпение и та неловкая дрожь, с которой он теперь умеет целовать. Тэхен на секунду замирает, а потом — вскидывает глаза. Блестящие. Большие. Светятся. Чимин делает один глоток кофе, криво усмехается и не спрашивает ничего. Только говорит, устало, но с теплотой: — Ну вали уже, сопля влюбленная, пока он не сдох от тоски под балконом, Ромео хренов. Тэхен вскакивает. Почти сбивает стул, ловит его, снова краснеет. Смеётся. И прежде чем выбежать из кухни, быстро целует Чимина в макушку. — Я... потом всё расскажу. — Даже если не расскажешь — я всё уже вижу, — отвечает тот, улыбаясь. — Вали, я сказал.