Ментол

Комната гудит, как подстреленный динамик. Где-то в колонке сломалась душа исполнителя, и теперь каждая строчка звучит, будто он переживает свой развод в прямом эфире. Толпа у стены орёт припев. Вонги выливает остатки пива в чужой стакан и тут же забывает чей. Минни смеётся так, что у неё сползает блеск с губ. Соен и Джиен давно уже сцепились языками на диване, причём одна из них при этом строчит сообщение в чат подруг. Тэхен сидит на полу, облокотившись на стену, с пластиковым стаканом между пальцами. Внутри — какое-то оранжевое, возможно радиоактивное пойло, которое смешали на кухне из остатков всего, что нашлось. — Кто добавил сок из маринованных ананасов? — спрашивает кто-то вдалеке. — Хосок, — приходит ответ. — Он сказал «надо выпендриться, мы же в 21 веке». — Надо убить Хосока. — Сначала допей, потом убьём. Смех. Стопка домино падает. Кто-то хлопает дверью. Кто-то идёт в ванну — не по назначению. Черная водолазка рядом. Пьянеет, как кот. Сначала тихо. Потом тепло. Потом липнет. А теперь — уже обнимает Кима за плечо, прижимается щекой к его волосам, мурлычет что-то невнятное: — Ты... ты такой красивый... тебя бы в музее повесить. — Ты про портрет? — хмыкает ментоловый мальчик. — Нет. Прям вот... тебя. На стену. В рамке. — Угу. Пьяный ты страшнее трезвого. — Зато честнее, — вздыхает Чонгук, и лезет ещё ближе. Он буквально оседает на нём. Одна нога перекинута, рука сползает под кофтой, ладонь тёплая — как будто у него в рукаве спрятано солнце. В зал вваливается Сокджин, перекидывается через диван и падает, при этом удерживая в руке пластмассовый стакан, из которого и капля не выпала. — Кто сказал «я тебя люблю» Джиену?! Он теперь рыдает в кладовке! — Это была Соен, — отвечает владелец квартиры из-за двери, — она сказала, что на английском звучит убедительнее. — Вы — ужас. Музыка гремит, кто-то включил драм-н-бэйс, и теперь стены подрагивают. Хосок проходит мимо с бутылкой в одной руке и мандарином в другой. — Ещё один стаканчик любви, Тэхен? — кивает он. — Нет, спасибо. У меня уже сладкое послевкусие жизни на языке. — Это ананасы. С маринадом. Из банки две тысячи восемнадцатого года. — Прекрасно. Я скоро увижу богов, — отвечает красная тоника, отпивая из стакана, словно это глоток последней правды. — Передавай привет, — кивает Хо, и с очень серьёзным лицом плюхается рядом, заваливаясь набок, как кот, что ищет тёплое место. — Надеюсь, у них есть сигареты и понимание. — И сидр, — добавляет Чон, не открывая глаз. Он до сих пор прижат к Тэхену, весь развалившийся, с носом где-то в районе чужого ключичного кармана. — Такой, знаешь, грушевый. Как в универмаге. — А может, там вообще рай в формате супермаркета? — мечтательно протягивает Хосок. — Всё бесплатное, но кассиры всё равно грустные. — Идеальный ад, — раздаётся сверху, и на компанию опускается Минни.  Рыжая воровка джинс с дымящейся сигаретой в зубах и татухами, которые теперь, в тёплом свете гирлянд, выглядят как древние письмена на коже ведьмы. Она устраивается у ног Хо и вытягивает ноги, шлёпая по ним шлёпками. — В моём аду, например, — сессия. — У тебя в аду всё ещё философия, — замечает какой-то парень рядом. Он вроде с курса Сокджина. Зовут… Мингю? Минсу? — Мы страдали вместе. Помнишь? — Я до сих пор не знаю, кто такой Камю, — признаётся она. — Но я уверена, что он не одобрил бы мои шпаргалки. — Я думал, Камю — это шампунь, — морщит лоб Чонгук. — Нет, детка, — усмехается Ким. — Это ты Камю. Такой же депрессивный, и тоже с претензией на бессмертие. Сзади подсаживается… пусть будет Мингю. Он с уже пустой бутылкой сидра и лицом человека, который готов спорить даже с чайником. — Ну а вы, младшенькие, — поворачивается он к школьникам. — Как там ваша юность? Школа? Зубы мудрости? Разбитые сердца? Списанные контрольные? — Экзамены, — хором выдыхают оба. — Готовитесь? — Морально, — говорит Чонгук. — Никак, — добавляет Тэхен. — А как вообще готовиться к катастрофе? — философствует Минни. — На случай цунами же никто не делает шпаргалки. — Ну... кроме Камю, — вкидывает Хосок. — Он уже уволен из вашего ада, — отвечает она, и все смеются. Разговор скользит. Как ртуть. Текучий, неуловимый, липкий от перегара и остроумия. — Я вот думаю, — задумчиво говорит рыжая, выпуская кольцо дыма, — если бы жизнь была пьесой, какой бы у вас был жанр? — Драмеди, — отвечает Тэхен. — Но с рекламной интеграцией шоколадного печенья. — Трэш-комедия, — не думая, отзывается Хосок. — Детектив, где убийца — я, — мрачно заявляет Минни. — Мелодрама без бюджета, — добавляет Мингю. — Где в финале один уезжает в Польшу, а другой становится монахом. — А ты, Чонгук? — поворачивается к нему Ким. Тот моргает. Пьяный, розовый, с растрепанной чёлкой и полуулыбкой, он как будто врос в чужое плечо. — Музыкальный клип. Где все танцуют. И никто не объясняет, почему. — Ну мой, — бормочет Тэхен, и Хосок театрально крестится. — Мда, — Минни заглядывает в пустую бутылку, как будто оттуда могут вылезти ответы на все вопросы. — Конец эпохи. Вино сдохло. — Печально, — соглашается Хосок. — Мы похороним его достойно. Я даже не буду танцевать на его могиле. — Пока, ребятки, я мигом, — Минни поднимается. Её шлёпанцы хлопают о пол, она тушит сигарету в бутылке и растворяется в проходе, кидая напоследок: — Без меня не начинайте драку и не устраивайте свадьбу! — Только если не в Вегасе, — бормочет Тэхен, прижимая Чона к себе. Тот полуспит, полуслушает, что-то рисует пальцем на чужом бедре. Минни не возвращается. Минуты три. Потом — пять. Потом Тэхен выпрямляется, скидывает руку Чонгука, оглядывается. Толпа всё такая же: кто-то орёт песню, кто-то целуется с подушкой, кто-то обсуждает сериал, который никто не смотрел. — Минни, — зовёт он негромко. Никто не реагирует. — Я проведаю. Он поднимается, стряхивает с себя остатки сладкого оцепенения, пробирается между людей. Кто-то хлопает по плечу, кто-то предлагает ещё налить — школьник вежливо отмахивается. И вот он, на полпути к кухне. Снова поворачивает голову — и тут. Замирает. В коридоре. Полутень, подсвеченная синим светом от лампы. Чужая спина. Светлая макушка. Бледное лицо. Глаза. И они смотрят прямо в него. Чихен. Кубик Рубика падает и, кажется, трещит. Звук отдаляется, будто под водой. Голоса становятся глухими, музыка — месивом. И только взгляд. Тэхен не верит. Не может. Его не должно тут быть. Тело вцепляется в пол, руки сжимаются в кулаки. Мир снова становится тесным. Как будто кровать опять воняет ментолом, и всё возвращается, все те вечера, разговоры, поцелуи, страх, стыд, ругань. Он моргает. Чихен всё ещё там. Смотрит так, как будто не прошло ни дня. Как будто всё по-прежнему им обладает. Тэхен делает шаг назад. Потом — ещё один. Нужно выдохнуть. Найти воздух. Он разворачивается и выходит на балкон. Нужна сигарета. Воздух на балконе спертый. Запах старой пыли, сигаретных фильтров, прошлых тусовок и промерзших дождём стен. Краска на перилах облупилась. Где-то под ногой трещина в бетоне. Балкон дрожит, как будто дышит сам по себе. Как грудная клетка у человека с тяжелым сердцем. Тэхен прикрывает за собой дверь, опирается ладонями о перила, смотрит вниз. Темно. Низко. Холодно. Грязно. Всё — как в голове. Он вытаскивает сигарету дрожащими пальцами. Поджигает. Первую затяжку делает слишком глубоко и кашляет. Алкоголь плещется под рёбрами, как сточная вода — мутная, пузырящаяся. Голова гудит. Мысли — летающие жуки. Бестолковые. Нервные. Он оборачивается. Через стекло видно, как Чонгук что-то говорит Хосоку, всё ещё с румянцем, всё ещё с растрепанной челкой. Всё ещё — его. И именно от этого становится хуже. Стекло мутное. Белая макушка — бельмо. Проходит мимо. Медленно, не касаясь никого, но как будто касаясь всего. Всё в нём — плавное, отрепетированное, слишком знакомое. Выбеленные пряди, руки в карманах, взгляд — режущий, тёмный. И проходит он мимо Чона. Словно нарочно близко. Плечом почти задевает. Головой поворачивает, и — смотрит. Не просто мельком, не как случайный гость. Как тот, кто всё знает. Кто всё видел. Кто когда-то уже был ближе. Как будто заявляет: «Ты — после меня». Тэхена сводит.  Грудную клетку — тугим, ледяным обручем. Горло — подступившей рвотой. Пальцы мокнут. Боится. До отвращения к себе. До желания спрятаться в куртке, съехать по стенке, закурить вторую, и третью, и десятую, пока тело не выключится. Ментоловый мальчик прижимает лоб к прохладному стеклу двери. Тянет дым в лёгкие. Пытается собрать себя по частям. Ему нужно двигаться. Нужно. Сейчас. Подойти. Встать рядом. Встать между. Сказать: «Свали». Выплюнуть привычное: «Пальцы переломаю». Но тело не слушается. Мышцы —парализованы. Как будто весь балкон держит его в бетонной хватке. Он — врос. В голове — картинки калейдоскопом: Цвет — серо-оливковый. Мутный. Полуразмытый. Как вода в грязной луже. Тогда было лето. Тэхену было пятнадцать, белому недоразумению — двадцать. Где-то между беззаботными вечерами и началом чего-то, чего Ким ещё не умел называть своим. День пах дорожной пылью, подсохшими лимонами на витрине ларька, чьим-то парфюмом, слишком тяжёлым для жары. Они сидели на остановке. Ждали маршрутку. Говорили ни о чём. Тэхен ел мороженое, оно быстро таяло и липло к пальцам. Чихен смотрел на него. Долго. Молча. И в какой-то момент сказал: — Ты выглядишь глупо. Как ребёнок. Школьник рассмеялся. Подумал, что это шутка. Подумал, что так и должно быть. Продолжил есть мороженое, не замечая, как в голосе старшего становится холод. — Вытирайся уже, — сказал беловолосый, чуть грубее. — Или тебе ещё сопли вытереть? Ким замер. Не потому что слова ранили. Не сразу. Сначала — ощущение. Как будто рядом с ним что-то изменилось. Как будто тень сдвинулась, и день стал чуть серее. Он вытер пальцы о джинсы. Посмотрел в сторону. — Извини, — пробормотал он тогда, и сам не понял — за что. Старший кивнул. Как будто так и должно быть. Как будто извинение было платой за его раздражение. И тогда Тэхен впервые почувствовал — что-то не так. Но не дал себе признать это. Вместо этого — он купил Чихену колу. И сел обратно, рядом, натянуто улыбаясь. Сидеть, ждать маршрутку, быть хорошим. А где-то на самом краю сознания оседал цвет. Серо-оливковый. Цвет грязной воды, которой хочешь умыться, чтобы стереть странное ощущение с кожи, но только делаешь хуже. И Тэхен не знал тогда, что этот цвет станет фоном их отношений. И этот цвет он будет потом бессознательно узнавать в других людях. И шарахаться. И винить себя за то, что когда-то не встал и не ушёл. Цвет — пыльно-розовый. Сначала всё было похоже на заботу. Чихен спрашивал, тепло ли ему в куртке. Следил, чтобы он пил воду. Покупал ему горячий шоколад в холодные дни. Тэхен таял. Конечно таял. Кто ещё так заботился о нём? А потом начались мелочи. — Почему ты опять с ними? — спрашивал старший. — Ты ведь сам говорил, что тебе с ними скучно. Еще брюнет мотал головой. Говорил: «Нет, мне весело». В ответ ловил насмешку. — Весело? С этими клоунами? И он начинал сомневаться. Правда ли ему весело? Или он просто "не понял"? Чихен "помогал" ему выбирать. "Лучшие решения". "Правильные шаги". — Я старше. Я знаю, что лучше для тебя, — говорил он. И школьник соглашался. Конечно соглашался. Ведь его, кажется, впервые кто-то хотел вести. Поддерживать. Мелочи множились. Похвала за правильные поступки. Молчание за непослушание. Ирония в голосе за любые попытки сказать «нет». Фразы звучали ласково, но были как капли кислоты: — Ты опять всё надумываешь. — Тебя правда слишком много. — Без меня ты бы не справился. — Ты бы снова всех оттолкнул. — Я тебя защищаю, а ты не ценишь. И каждый раз после этих слов Тэхен ощущал странную тяжесть в груди. Не как удар или порез, а как будто в лёгкие забивали пыль. Медленно. Не останавливаясь. Он начинал верить. Что друзья и правда не такие уж друзья. Что он сам — слишком громкий, слишком чувствительный, слишком ненужный. Он начал пропускать встречи. Не перезванивать первым. Оправдываться, когда его звали гулять. "Извините. Я занят. Мне надо учиться. У меня другие дела". Ложь — но какая сладкая. Ведь Чихен хвалил за это. Ведь это значило, что он хороший. Что он делает правильно. И когда он оставался один — пустота не казалась страшной. Потому что любовь была на другой стороне пустоты. И значит, всё правильно. И всё это было залито пыльно-розовым светом: Слишком тусклым, чтобы видеть опасность. Слишком тёплым, чтобы осознать: ты не в доме. Ты в клетке. Цвет — серебристо-красный. Тэхен тогда впервые сделал что-то по-настоящему своё. Пошёл в парикмахерскую. Сел в кресло. И выбрал — яркий красный. Цвет, который никому не нужно было утверждать. Цвет, который никто не выбирал за него. Он вернулся домой с красной шевелюрой, разъярённой, живой, сердце билось в груди не из-за страха, а из-за ощущения: "Я могу. Я живу." Он хотел увидеть реакцию Чихена. Хотел — пусть даже удивление, пусть даже шутку. Хотел гордости. Хотел восхищения. Но вместо этого Чихен долго смотрел. Молча. И потом — ухмыльнулся: — Ну, привет, русалочка, — в голосе было что-то ласковое. И что-то острое. Как в конфете с битым стеклом внутри. Тэхен засмеялся. Механически. Почти искренне. А внутри укололо. Так незаметно, что сразу даже не разобрать — где именно. И потом — каждый раз, когда он волновался, когда чувствовал себя неуверенно, Чихен мог "ласково" пошутить: — Моя маленькая русалочка заблудилась? — Что ты, огонь на голове не спасёт тебя от того, что ты всё портишь. — Скажи "спасибо", что я люблю русалок без мозгов. И это было сказано с улыбкой. С якобы теплом. Но оседало в костях, иголками - в сердце. И когда Тэхен смотрел на своё отражение — с яркими красными волосами — он видел не свободу. Он видел "ошибку". "Детскую глупость". "Голову, полную фантазий". И хотел — перекраситься. Или побриться. Или исчезнуть. Цвет — грязно-жёлтый. Это было не впервые. Но впервые — так открыто. Так нагло. Они договорились встретиться в парке. Поздно вечером, когда фонари светили мутно, а асфальт был мокрым от недавнего дождя. Школьник пришёл раньше. Конечно раньше. Волнуясь, теребя рукава худи, обдумывая каждую возможную тему разговора. Он хотел сказать своей любви: "Я устал. Давай поговорим. Пожалуйста." Но Чихен пришёл не один. Он пришёл, обняв за талию девушку.  Ту самую, о которой раньше говорил, что "она для него как сестра". И это было сделано нарочно. Показательно. Они прошли мимо Тэхена, будто не замечая. Будто он — пыль на ботинках. Но всё было разыграно слишком театрально. Слишком неестественно. И Тэхен понял. Он подошёл сам. Остановился напротив.  Голос дрожал, но он говорил: — Что это значит? Белая макушка усмехнулся. Отпустил девушку — та сразу ушла, будто это и не было частью её вечера. Они остались вдвоём. Тэхен и тот, кого он любил. И Чихен сказал: — Я хочу, чтобы ты привык. — К чему? — К тому, что тебя могут заменить. Тэхен сжался. Всё внутри съежилось в точку. Как будто кислород из тела выкачали. — Но... — выдохнул он. — Я же люблю тебя.  Любить, ведь, достаточно? Считать родинки на плечах, таять от прикосновения рук, стремиться стать лучше, заботиться, снимать с себя последние рубашки, мерзнуть во имя. Любовь это ведь аргумент. Обмен скелетами в шкафах, секреты в самые губы, свою тревогу - в родные ладони. Такое нельзя обменять, ты ведь себя отдаешь. Чихен склонил голову, как будто изучал его под микроскопом. И произнёс: — Твоя любовь не меняет фактов. Эта фраза ударила сильнее кулаков. Сильнее всех их прежних ссор. Потому что она не оставляла места для "если", "может быть", "а вдруг". Она была приговором - он всегда будет недостаточным. Его любви не нужны ни тайны, ни всхлипы, ни стоны. Недостаточно рук, впадин под ключицами, признаний и верности. Сегодня он выучил - любовь это про повиновение. Любовь - для собак. Апорт - принеси. Сядь - на колени. Умри…  Тэхен стоял, проваливаясь в грязно-жёлтый свет разбитого фонаря, в грязно-жёлтый асфальт под ногами, в грязно-жёлтое нутро своей боли. И не знал, плакать ли, или упасть на землю, или просто исчезнуть отсюда. Стать ничем. Умереть. Цвет — тёмно-фиолетовый. Было холодно. Не на улице — внутри. Они опять спорили. Не ругались — именно спорили. Точно спорили о глупости: о какой-то девчонке, которая слишком долго трогала Тэхена за плечо, пока объясняла домашку. О каком-то сообщении, которое Тэхен "не так отправил". О каком-то взгляде, который "был слишком дружелюбным". И это был не гнев. Это была пытка. Капля за каплей. Капля за каплей. Тэхен стоял в старом подъезде — ободранные стены, запах плесени и мокрых кроссовок. И чувствовал, как внутри закручивается вихрь. Как в грудной клетке нарастает вакуум. — Всё ты делаешь не так, — говорил Чихен ровно. — Даже любишь - хуево. Тэхен смял пальцами край свитера. Кровь стучала в висках. Пальцы чесались. — Я стараюсь, — вырвалось у него. — Стараются жалкие, — отрезал старший. Шагнул ближе. Тэхен отшатнулся. Нечаянно. Рефлекторно. Словно его обожгли. И тогда всё рухнуло. Он ударил. Первым. Без крика. Без подготовки. Просто кулак врезался в чужое плечо. И тут же — ответный толчок. Ладонь сжала его руку так крепко, что хрустнул сустав. Они упали на лестничную площадку. Дерущиеся, вцепившиеся друг в друга как двое утопающих. Без ненависти. Без любви. Только голое отчаяние. Ким сбил костяшки, разбил губу. Чихен рассёк бровь. А потом — остановились. Так резко, как будто сломался механизм. Тэхен тяжело дышал. Смотрел на него сверху, прижав коленом к полу. Пальцы сжимали чужую футболку, но внутри уже ничего не было. Только фиолетовый туман за глазами. Чихен лежал под ним — и улыбался. Спокойно. Победно. — Видишь? — сказал он тогда. — Ты хуже меня. И Тэхен заплакал. Не потому что больно. Не потому что стыдно. А потому что всё, абсолютно всё стало очевидным. И уйти всё равно не мог. Цвет — холодно-зелёный. Это случилось почти случайно. Почти буднично. Они сидели на втором этаже их заброшки. Под ногами скрипел гравий, в ушах шумел ветер. Небо было блекло-серым, как высохшая гуашь. Чихен закурил первым. Вытащил из кармана помятую пачку. Ментоловые. Пахло сладко и резко. Как будто освежающая жвачка перевоплотилась в яд. Он затянулся легко, привычно. Словно дышал этим. И потом протянул Тэхену. — Попробуй. Голос был спокойным, как всегда. Но в нём скользила нотка — та, против которой трудно было встать. Та, что говорила: Если ты свой — ты возьмёшь. Тэхен взял. Конечно взял. Пальцы дрожали, но он сделал вид, что не замечает. Поднёс сигарету к губам. Вдохнул. И будто сразу прорезало изнутри. Как будто протерли горло наждачной бумагой. Кислота пошла по трахее, скребя, как кошка в бешенстве. В глазах — слёзы. Он закашлялся. Согнулся, чуть не выронил сигарету. Руки на коленях — чтобы удержаться в реальности. А Чихен — усмехнулся и лениво отобрал сигарету обратно. — Ничего. Научишься. Не осуждая. Но и не обнимая. Просто констатируя: "Ты пока не готов". И это было — хуже любого крика. Потому что в этой фразе было написано: "Ты ещё ребёнок. Пока что". "Но если постараешься — будешь достоин". Тэхен потом ещё курил. В этой же развалине. В других. Один. В компании. Без компании. Не потому что нравилось. Потому что хотел быть "достойным". Хотел — быть равным. Он вернулся домой поздно. Прошёл в ванную, не включая свет. Сел на пол, обняв колени. И только потом — вытошнило. Тихо. Глухо. Сначала воздухом. Потом горечью. Потом — слипшимися комками собственного бессилия. Тошнота забивала горло. Пальцы скребли холодный кафель. И в голове крутилась одна мысль: "Нужно просто научиться." "Нужно просто выдержать." Сигаретный дым ещё долго стоял в ноздрях, в одежде, в волосах. Холодно-зелёный. Горький. Чужой. И Тэхен тогда подумал: "Так, наверное, пахнут те, кто любят". Он не знал, что любовь не должна пахнуть отравой. Цвет — бело-серый. Он не бросил Тэхена. Не было громкой ссоры. Не было последней фразы, которой можно было бы цепляться, чтобы потом вспоминать её до дыр. Он просто исчез. Сначала реже отвечал. Потом — вообще перестал. Тэхен писал сам. Сначала — аккуратно. Потом — отчаянно. Потом — стыдно. Он звонил. Он стоял под окнами. Он бродил по тем же крышам, где когда-то сидели вместе. И всегда — ничего. Ни злости. Ни объяснений. Ни прощания. Только пустота. Его не выкинули случайно, подобно потерявшейся обожаемой игрушки. Его не сожгли в ненависти как то, что мешает жить. Его не бросили откровенно, прокричав «ариведерчи, детка!». Его оставили. Как ненужное, грязное полотенце при переезде. Из квартиры все вынесли, а его - нет. Даже до помойки не дотащили. Всё, что осталось от Чихена, было бело-серым, как прах: заброшенное здание с выбитыми окнами, окурки в грязи, метамфетамин на кончиках пальцев чужих знакомых,  широкие, обесцвеченные зрачки, разбитые костяшки в холодной ванной, посеревшие синяки на локтях и ключицах, ледяные руки, которые когда-то держали, страх, который зашивал лёгкие нитками, стыд, которым оклеивали внутренности, боль, которая не кричала — просто пульсировала где-то за рёбрами. И — тишина. Абсолютная. Абсолютно белая. Тэхена ломало. Не видно, не снаружи. Открытые переломы души. Косточки трещали в самых укромных местах — там, где никто никогда не увидит. Там, где ты сам боишься заглянуть. Внутри грудной клетки всё вывернулось наизнанку. Словно кто-то засунул туда руку, сжал сердце и выжал из него остатки. Тэхен лежал в пустой комнате. На холодном полу. И смотрел в потолок. Белый. Глухой. Немой. И думал. Он ничего не стоит. Не нужен. Не нужен. Не нужен. И когда через недели, месяцы, вечности он начал понемногу подниматься — он уже не знал, что именно там, под грудью, осталось живым. Потому что всё остальное умерло. Там, на бело-сером фоне чужого молчания. И теперь, каждый раз, когда Тэхен смотрит на красные волосы в зеркале, каждый раз, когда задыхается от страха, каждый раз, когда дергается от неожиданного прикосновения —это эхо. Эхо бело-серого. Эхо заброшенной стройки внутри. А Чихен уже уходит. Просто исчезает в коридоре, словно призрак, который вернулся проверить, живы ли те, кого он оставил. А Чонгук даже не понял. Даже не заметил. Он просто стоял. И в этом — ещё страшнее.  Дверь балкона скрипит, когда он возвращается. Лицо — ровное. Спокойное. Безупречная копия самого себя. Ментоловый мальчик заходит в комнату, словно и не пропадал. На губах — лёгкая полуулыбка. В руках — пластиковый стаканчик, который дрожит так незаметно, что только самый внимательный бы увидел. Минни вернулась. Уже сидит на полу, болтая ногой в носке разного цвета. У неё в руках новый пакет с чипсами и ещё одна бутылка чего-то розового, подозрительно пузырящегося. — Вот, — говорит она весело, — поймала последнюю нормальную бутылку до того, как Соен объявила тост за первую любовь. — Первая любовь — это трагедия, — вяло парирует Хосок, валяясь на диване. — Или, если повезёт, комедия с рейтингом R. Тэхен смеётся. Как всегда — легко. Невесомо. Он опускается рядом, вытянув ноги, так же как Минни. Принимает обратно свой почти пустой стакан. Берёт чипсу. Откусывает. Крошки липнут к губам. Всё — правильно. Всё — в ритме. Только пальцы сжаты слишком крепко на стакане. Только плечи чуть-чуть напряжены. Только когда Чонгук снова прижимается к нему сбоку, он вздрагивает — неуловимо. Мгновение — и снова улыбка. — Ты долго, — шепчет Чон, тёплый, тяжёлый. — Очередь на кухне, — легко врёт Тэхен. И кидает чипсы ему в рот, чтоб отвлечь. Все вокруг смеются, спорят, орут друг другу в уши. Мир снова кажется нормальным. И только в самом глубоком кармане души что-то кровоточит. Тихо. Незаметно. Но всё ещё — живое.