По следу звездному

      Шелка.       Блеск.       Гомон.       «Почему ни в Гильдии Магов, ни в Морнхолде не могут ответить на мой вопрос? — проталкивается на рыночной площади Мелвура. — Почему молчит Арион, почему отводит глаза Эдвинна? Неужели никого и никогда не охватывала ярость при виде на полпути оборванной жизни?»       Мелвура мрачно оглядывает оживленные лица, разглядывает переходящие из рук в руки септимы, пестрое мельтешение одежд, фальшивых улыбок, сведенных к переносице бровей. Морнхолд ослепителен. Великолепен. Но Этравель думает о другом.       Почему на нее начинали смотреть… Тревожно? Неужели кто-то расценил ее уклончивые расспросы как интерес к некромантии? Особенно Сцинк. Да, вот почему он обошелся с ней так стыло. А она все гадала, кто умудрился отдавить ему хвост или пролить чернила на отчеты. Теперь-то она все понимает.       Она распутывает клубок придворных интриг. Она становится паладином на службе у живого божества. Она, пройдя сквозь безумие Заводного города, видит мертвого бога, распятого на собственных механизмах — и его убийцу. Видит Альмалексию, сошедшую с ума королеву, и без раздумий вонзает изумрудную волну клинка в тело бессмертной, казалось бы, богини. Глядя на вынутое — совершенно сухое — лезвие, Мелвура думает только об одном. О механизмах этого мира. О шестернях и поршнях. О схемах и трубах, по которым, как пар, со свистом несется энергия живых душ…       Она спрашивает, что происходит с душой погибшего.       Интересуется, как умирали могущественные волшебники.       Осторожно выведывала о смерти Лорхана и о том, что с ним стало после.       До битвы в Заводном городе ей кажется, будто надежда есть. Что пульсирующее сердце бога никогда не исчезнет, а его кости и плоть будут лунами блуждать в звездном небе. Что герою дóлжно вернуться, а пламенному духу и избраннику богов не покинуть мир, потому что он нужен. Ведь всегда, всегда побеждает доблесть.       Теперь же она стоит над телами свергнутых богов, и голова ее идет кругом.       Снег.       Хвоя.       Море.       «Бежать без оглядки», — вот чего она хочет на самом деле. Конечно, она проездом навещает лагерь Уршилаку, перекочевавший южнее, и спрашивает у Нибани, не открылось ли той чего. Но шаманка лишь пожимает плечами и сначала хочет отказаться от даров, принесенных Мелвурой, хотя сама понимает, как глупо племени отказываться от помощи.       Наплевав на любые уверения в том, что «да у нас и так всё в порядке», Этравель оставляет тяжелую корзинку с продуктами, лекарствами и магическими инструментами на полу юрты. Она действительно рада видеть, что Нибани поправилась. Быть в неведении — страшно. Но теперь данмерка стоит перед ней, в платье, заштопанном у живота, и пробковые трубки на нем снова беззвучно ударяются друг о друга при каждом её движении.       Мелвура плюет на тонкие нюансы эшлендской культуры. Перед тем, как выйти из юрты и пойти к прибрежному городу, откуда корабли ходят на зловещий остров Солтсхейм, Этравель крепко обнимает Нибани Месу.       «Пообещай, что будешь себя беречь. Всех беречь».       И уходит, пока шаманка растерянно смотрит вслед. Мелвура так и не узнает, как нежно и сожалеюще улыбнется закрытому пологу Нибани.       А потом морской путь, и снег, и сосны, тянущиеся к серому, тяжелому небу. И заснеженный, обмороженный, опасный край, куда издревле не заплывали данмеры. Здесь она снова представляется Этрен Мелавель. Низко кланяясь, она прячет смешок, когда кто-то сомневается в ее силах. Она не против доказать свои умения. Бегает по простым поручениям, часто вытаскивает меч, а еще чаще — разжигает огненный цветок меж раскрытых веером пальцев.       Это помогает забыться. В самом деле, когда мертвые в нордских гробницах протягивают руки, когда огромные клыки тянутся разорвать тебе горло, когда великан, подпирающий головой небо, заносит палицу…       В такие моменты мало думаешь о тонкой, острой игле под сердцем.       Но ведь каждый раз, когда голова касается подушки, а горизонт оказывается чист, приходит память. Возникает, точно мыльный пузырь, переливается и уплывает вверх. «Как же мне одиноко», — с удивлением отмечает Мелвура. «Как же я…», — она не знает, как закончить, и в оцепенении стоит на холме. «Как же нелепо я трачу время, — начинает она злиться. — Мне нужно искать. Потому что кто ищет, всегда найдет. А я не ищу. Я дурю».       Спускаясь с ледяного холма, она в задумчивости разглядывает сжатый в руке клинок. Разумеется, это не тот, снятый с тела бездыханной Альмалексии. Те два клинка, свадебные дары Неревару и его ослепительной супруге, хранятся в подвалах под Тель Увиритом. Этот — любимое Мелвурой зеленоватое стекло. Оно весит мало и движется быстро.       — Почему воины так привязываются к своему оружию? — тихо спрашивает женщина, которая идет за Мелвурой след в след. Это миссионерка — редгардка из Форта. Волосы ее свалялись, на скуле — след от поджившего удара, а ключицы в прорехе изодранной рясы кажутся острее клинка. Дура пошла проповедовать «убогим варварам» и три недели провела в заключении у их предводителя. — Разве заслуживает инструмент убийства…       — Он кормит воина, — равнодушно бросает Мелвура. — Иногда спасает жизнь. Я люблю свой просто потому, что он лучший и на нем сильнее чары. Но больше я полагаюсь на свою магию. Это просто… так.       «Я разрубила им грудь того, кто в прошлой жизни был моим другом, — объясняет себе уже Мелвура. — Он убил ту, что была женой мужчины, который… которым… которым я, наверное, была в прошлой жизни — иначе почему мне так больно было смотреть на ее губы, искривленные в последнем крике под снятой маской? Впрочем, лучше думать, что все это имперская афера — или не думать вовсе, иначе опротивеет жизнь».       — Мало кому удается преодолеть завесу смерти, — неодобрительно поджимает крупные, будто вывернутые губы священница. — Знаешь ли ты о Шоре? Мертвый бог, который возвращался раз за разом в образе разных людей, шезарринов. Но смерть, как правило, необратима. И инструмент, который ее приносит, не может быть…       — Что? — Мелвура разворачивается на месте, и каблуки ее сапог оставляют в земле две рыхлые лунки. — Как ты сказала? Шор? О чем ты?       — Госпожа, — теряется женщина. — Неужели вы не слышали о Шезарре? Он особенно популярен в нордском пантеоне, под именем Шора. Он…       — Мертвый бог — это Лорхан.       — Да, вы, эльфы, называете его так. И не любите его. А мы, люди, зовем его Шором или Шезарром, и он наш защитник.        Оседлав любимого конька, женщина оживляется. Боги ведают, через сколько рук она прошла в тех пьяных нордских палатах, но упрямо держится — и цепляется за любой разговор, только бы не оставаться один на один с памятью. К Мелвуре никогда не прикасались против ее воли, но она прекрасно знает, как критически важно иногда забить голову чем угодно, только не кровоточащими, утыканными шипами горьколистника воспоминаниями.       — Мертвый бог раз за разом посылает свои воплощения, — вместе со словами с губ женщины срываются облачка пара. — Когда они нужнее всего людскому племени! Богоподобный Тайбер Септим, яростный Вулфхарт, Исграмор, пересекший море…       — Какое море? — с рассеянным видом бросает Мелвура.       Ее сердце бьется очень быстро. Она жадно глотает каждое слово.       — Те воды, что пролегают между Атморой, людской колыбелью, и Красой Рассвета — то есть, Тамриэлем… Между прочим, ужасные змеелюди-цаэски с континента Акавир пошли служить династии Реманов именно оттого, что в их культуре это все имеет особое значение. Простите, я совсем в этом не разбираюсь, но, уверена, более мудрые люди расставят все по местам. А вы…       — Акавир, значит…       — Что вы сказали, миледи?       — Ничего. Идем.       Тонкая нить — лучше, чем ничего.       Соль.       Брызги.       Паруса.       Нереварин уходит на Акавир.       Мелвура Этравель ловит лицом морские брызги, стоя на самом носу корабля.       Она плывет навстречу чудовищам и смерти.       Она плывет в поисках ответов.       «Лорхан возвращается в смертных воплощениях раз за разом. Мы четверо прикладывались к силе его сердца, к самой сути этого бога. Я вернулась. Неревар, погибший первым, вернулся. Неревар, лишь стоявший рядом с Сердцем, возвратился, пусть спустя сотни лет, пусть совсем в другом теле, пусть я помню лишь крупицы прошлой жизни. Но я вернулась. Дагот Ур пил силу Сердца. Вивек, Альмалексия и Сота Сил — тоже. Значит, они должны. Обязаны вернуться. Ворин — особенно!»       Цаэски, люди с чешуей змей и раздвоенными языками, оглядывают ее с голодным возбуждением. Они — вампиры-кровопийцы, которые либо прогнали, либо истребили людей, живших здесь. Она отвечает им прямым взглядом, и узкие зрачки рептилий первыми избегают встречи. Она требует отвести ее к человеческим капищам. Кто-то на нее нападает. Клинок, объятый ясным пламенем, чертит брызжущую кровью полосу.       «Это только сначала похоже на мясорубку», — думает Мелвура, бросаясь в самую гущу боя.       «Когда тебе кажется, что все твои враги безумно ловкие и быстрые, такие быстрые, что становятся мутными пятнами», — вертясь юлой, она уходит от свиста стали.       «Но чем лучше ты обращаешься с клинком, чем вернее тебе служат мышцы, чем больше ты узнаешь приемов и привычек», — она вышибает из когтистой лапы длинный меч с гардой без украшений и нелепо скошенным острием.       «Тем больше это напоминает игру в чатуранж, — раскаленный клинок оставляет ожоги, и кровь, не успев вытечь, запекается вдоль пореза. — Тем меньше волнуешься. Только думаешь, если противник серьезный, куда ненасти следующий удар. Как будто продумываешь следующий ход в игре. Правда, совсем как в чатуранже. А порой и этого не надо — тело помнит достаточно приемов, чтобы бездумно ответить на большую часть ударов».       Трое рептилий извиваются на земле, еще одна, привалившись спиной к расколотому камню, силится зажать брюхо — что-то скользит меж ее пальцев и норовит блестящей гирляндой вывалиться наружу.       Оставшиеся цаэски опускаются перед Мелвурой на колени.       «Драконорожденная», — выдыхают они с шипением, и в воздухе извиваются сиреневые языки.       Так назвала ее Нибани, зачитывая строки из пророчества.       Так называли императоров Сиродила.       Мелвура задумывается, что это может значить, учитывая, что родоначальник имперского рода был шезаррином тоже.       Она приказывает змеелюдям подняться и повторяет уже не просьбу, но приказ: показать ей их храмы.       По дороге она спрашивает у них, что значит «Драконорожденный».