По следу звездному

      Пламя.       Смех.       Пепел.       Седравения рывком расправляет бинт и с невозмутимым видом шагает к хохочущей данмерке. Лицо той покрыто сажей, светлые волосы посерели, а из плеча под расколотой хитиновой броней струится кровь. Она стоит под обвалившейся наполовину крышей ветхой хижины, одной из многих в Альд Велоти, подвергшейся нападению даэдра, и неудержимо смеется.       — Ты нашла меня! Уже в третий…       — Четвертый, — не поднимая глаз от чужой раны, сообщает Седравения. — Вы удивительно много следов оставляете за собой, мутсэра.       — И сколько бы я ни бежала, ты всюду будешь следовать за мной, — отфыркивается данмерка. Ее глаза светло-кораллового цвета на заляпанном сажей лице горят нездоровым весельем. Она смотрит на Седравению немного сверху — с любопытством, как на причудливого жучка. — Зачем? На острове мало больных? На мне заживает как на никсе, я могу о себе позаботиться.       — Ваши зелья сильны, но действуют грубо, — непроницаемо замечает Седравения. — Я же умею смягчать вредные свойства и усиливать добрые. А еще я штопаю ваши раны и делаю перевязки, чтобы не оставалось шрамов. Неужели я бесполезна?       Веселое выражение быстро сходит с обветренного лица данмерки. Впрочем, называть ее так неправильно — Седравения ведь тоже из темных эльфов. Только имя «Мелвура» — обманное имя — жжет губы, а на «Этрен» Нереваринша не отзывается.       — Там, где я появляюсь, всегда опасно, — холодно отмечает Мелвура — пусть будет Мелвурой! Если так надо… — Очень опасно. Тебя зашибет.       — Я умею не только варить зелья и залечивать раны, — сдерживая потихоньку заливающую до ушей злость, парирует Седравения. — Я умею ставить щиты. А еще… я могу выпивать силы. Одним касанием. Я могу взять пару уроков у сведущих людей! И научиться носить броню! Я…       — Зачем?       Седравения молчит, сжимая губы и чувствуя разгорающуюся в груди досаду.       Как же ей объяснить? Как самой себе объяснить, почему…       — Потому что Трибунал бросил нас. И вы нас бросили. А Предтечи не откликнулись на молитвы. Потому что во время осады Альд’руна я чувствовала себя такой беспомощной… как будто личинка квамы, без ног и рук, жалкая, нежная, не нарастившая панцирь, не накопившая яда, не отрастившая зубов…       Чем больше она говорит, чем больше выцепляет витиеватых сравнений, тем легче ей совладать с собой. Под конец ее голос становится сухим и деловым, сдержанным — словно она посланница, выражающая сдержанное недовольство действиями своего союзника.       — Я не хочу больше быть беспомощной. Не боги горшки обжигают. Я хочу научиться сражаться, хочу знать, как закрываются эти ворота в ад. Хочу понять, что из себя представляют герои — и чем их можно было бы заменить, чтобы не зависеть от них, как от воздуха.       — Какая практичность, — тихо фыркает Мевлура. Затем складывает переливающиеся серебром и зеленью перчатки на груди — руки в них кажутся громоздкими, совсем не женскими. Наверное, тонкие чары в них не сплетешь — а вот стряхнуть с пальцев шар пламени или разряд молнии даже сподручнее — не обожжешься… — Сейчас городу нужна помощь. Как видишь, пока я возилась внутри, многие попались даэдра на зуб.       — А потом? — Седравения затягивает бинты на чужом плече.       — Потом подыщем тебе доспех. Самый легкий. Тебе ведь не нужно в гущу боя. Так, чтобы удар-два выдержал, если щит не сработает…       Битва.       Победа.       Ад.       В глубине души Седравения Фадетан знает, что погибнет сразу же, как только в самом деле станет горячо.       Но не погибает.       Это просто смешно. Когда она словно бы со стороны разглядывала эти руки, это хрупкое тонкокостное тело, эти не самые быстрые ноги, ей казалось… Оно обречено. Вся эта хлипкая конструкция. Девушка, которая несколько лет сидела в полутемной коморке травницы и не могла смотреть на солнце от головной боли. У которой спеклись мозги во время лихорадки пепельной скорби, запущенной от невнимательности до последних стадий, когда даже переносить больную к алтарю было бы опасно.       Она лишь один раз сорвалась с привычного места — когда потребовала от бабушки переехать в Альд’рун, к «цивилизации», хотя, разумеется, Альд’рун тоже был лишь большой деревней — это чувствовалось во нравах, в привычках, в самой атмосфере, липкой и скучной.       Седравения Фадетан обивала пороги Гильдии магов и Храма, ошивалась под Скаром, просиживала в книжной лавке, пытаясь хоть так сделать из себя кого-то. И все это разбивалось о непределенность — она никак не могла решить, кем стать. По способностям из нее вышла бы хорошая жрица, но вера ее, которая всегда была тоньше пергамента, с возрастом изорвалась в клочья. А для Гильдии магов ей будто не хватало авантюризма и честолюбия, хотя она частенько приходила послушать лекции и взять какую-нибудь подработку у Эдвинны.       Она никогда не видела себя чьей-то тенью. Но и вести за собой никого не хотела. Все это время ей просто везло.       В первой же битве самоучка должна была погибнуть.       Но не погибла.       Видимо, ее холодный расчет, скептично выгибающий бровь на ее сложение и умения, не учел одного факта.       Что Мелвура Этравель, раз взявшись отыгрывать вместо спесивой имперской чародейки героя данмерского фольклора, действительно стала им.       Она своим щитом ловит удары, предназначенные Седравении. Велит держаться за своей спиной и прорубает дорогу мечом, выжигает пламенем. Ловит за руку над обрывом. Обрабатывает раны и терпеливо объявляет привал, когда у Седравении иссякают силы — а сама Нереварин не ведает устали и готова пройти еще столько же. На привале они говорят друг с другом — сначала неловко, как будто разгоняют заржавленные механизмы, но со временем все лучше и лучше.       Заклинания Мелвуры обладают убойной силой, но не отличаются изыском и осторожностью — опаленных пламенем врагов она филигранно добивает клинком. Потом уже Седравения подмечает: после тяжелого боя Мелвура долго не может колдовать снова, и даже ночь хорошего сна не возвращает ей магических сил. Такое случается с теми, кому не повезло родиться под знаком Атронаха — наделенные магией больше, чем другие, они не способны самостоятельно восполнять аркану.       Сначала Мелвура сама варит адскую кашицу, каждая ложка которой будто ушатом вливает в нее магию: для зелья она толчет в ступке брызжущее кровью сердце даэдра (иногда — еще теплое, прямо из груди поверженной твари) с искристыми морозными солями, которые собираются с поверженных ледяных атронахов и продаются в редких алхимических лавках. Густое варево кипит, источая пугающий шипучий аромат, и становится черным, словно деготь.       Седравения полностью отстраняет Мелвуру от работы с зельями. В конце концов, зря разве лекарка носит с собой старенький алхимический набор с медной ретортой и разборным металлическим аламбиком для перегонки жидкостей? У нее выходят не такие сильные составы, но куда более приятные на вкус. Она добавляет в них сладкие ягоды комуники и выводит из ингредиентов маслянистую голубоватую эссенцию. Такое зелье и готовится проще, и стоит дешевле, и не несет в себе столько зловещей даэдрической энергии.       Впрочем, чтобы скрутить с фляжки крышку и выпить зелье, а потом — дождаться, когда оно подействует — нужно время. В пылу битвы его нет.       Понятно, почему с такой жизнью бывшая волшебница перестала полагаться только на магию. Клинок ведь всегда будет под рукой — даже когда разрядится магический артефакт.       И все же на последний — отчаянный — трюк всегда остается в запасе. Всему этому и многому другому Мелвура учит ее, не отвлекаясь от дела — от долгого путешествия по Вварденфеллу, затем — по материку, в Блэклайт, оттуда — в Кагренмур, а дальше — к границам Чернотопья. Запечатывая вместе с магами Телванни врата в Обливион. Отбивая вместе с редоранцами один набег ящеров за другим. Спасая наследников дома Дрес и собирая для битв воинов отчаявшегося дома Индорил — дома храмовников и рыцарей религии, которой больше нет.       Клинок, щит, молния. Впереди армии, вдвоем среди полчищ даэдра, во главе небольшого отряда магов. Страшно, торжественно, весело…       Сначала — за спиной, затем — спина к спине.       Седравения Фадетан не верит себе полностью, постукивая ложечкой по дну котелка за ужином. Но, кажется, она стала спутницей — и почти другом — Нереварину. Под звездами, среди скал, на болотистом берегу, в безумно опасных просторах Грейзленда и в нежной колыбели Аскадианских островов. В пустынях Дешаана с редкими, но невероятно пышными оазисами, и в суровом Джерольском предгорье, где водятся подобные летающим змеям ледяные привидения. И, конечно, на бесконечно милом Мелвуре берегу Телванни, сплошь заросшем высокими грибами, среди которых живут безумные маги…       Их родной Морровинд переживает Кризис Обливиона, пока неведомый герой в Сиродиле возводит на престол Мартина Септима — а тот приносит себя в жертву ради мира, белоснежным драконом застывая посреди Имперского города.       И все это время — от отчаянного начала и до победного конца — они вместе: Нереварин и ее неприметная спутница.       Треск.       Искры.       Берег.       Мелвуре всегда нравились острова, поросшие огромными грибами мускпунжа и шелестящими стеблями соленого риса. Она рассказывает об этом невзначай, когда они снова идут куда-то по отмели с белым песком и ракушечными осколками. Но Седравения ловит эти слова и запоминает.       Поэтому теперь ей не кажется странным, что Мелвура сейчас так долго молчит. Они собрали щепок грибных деревьев и развели костерок, который успокаивающе потрескивает в ночи. Вокруг них — только море, песок и далекие холмы на горизонте. Здесь к ним некому подкрадываться и некому даже пикировать с высоты — скал здесь нет, наездникам гнездиться тоже негде.       Седравения решает, что ее спутнице хорошо. Потому что над ними горит имперской вышивкой пестрое небо с разлитыми по нему красками: лиловым, синим, оранжевым. Потому что две луны над самым горизонтом огромны, и на них можно разглядеть кратеры. Потому что пока у них не осталось дел и можно по-настоящему отдохнуть.       Она не ждала разговора, который начинает Мелвура.       Она к нему не готова.       Он пугает ее и делает уязвимой.       — Я долго думала, — после молчания голос Мелвуры хриплый, и она не смотрит в глаза Седравении, — лежа на спине удобнее смотреть на звезды. — Почему мне не хочется тебя отослать. Почему с тобой так… легко, как не было с опытными воинами, могучими чародеями, ловкими убийцами и болтливыми паломниками. Мне приходилось защищать тебя и подставлять плечо. Ты мало говоришь, а я не люблю молчать. Ты медленно ходишь. Сначала я решила, что просто продолжаю защищать свой народ и тебя как его часть. А потом поняла, что если бы я не отвлекалась на тебя одну, то я бы, может быть, помогла еще многим другим.       «Она хочет меня отослать, — не изменившись в лице, Седравения обнимает себя за колени, врастая в песок. — Никуда я от нее не уйду. Прицеплюсь, как собака».       — Я бы никого другого не терпела, — Мелвура садится и быстрыми движениями вытряхивает из кос песок. Глаза у нее горят как в ознобе, тени под ними падают, будто отпечатки копыт — хотя Седравения видела копытных только на иллюстрациях в книгах.       — Но ты… Ты особенная. Ты такая одна. И поэтому я хочу тебе кое в чем признаться.       — В чем? — Седравения злится. И еще ей страшно. Сколько можно ходить кругами?       Мелвура словно назло молчит, сжимая губы — их хочется разомкнуть, проковырять ногтями, только бы извлечь оттуда звук. Сердце у Седравении в груди бьется быстро и яростно. Она хочет ее прогнать. Она точно хочет ее прогнать. А может быть…       Может быть…       Вовсе нет? Не зря же она выделяет ее среди других. Не зря же называет особенной. Может быть то сильное, постыдное чувство, что прожигает грудь Седравении насквозь, взаимно? Вдруг…       — Мое сердце болит об одном мере, — наконец выговаривает Мелвура, и на лице у нее — решительность вперемешку с виной. — И я бы хотела…       Седравения закрывает глаза, забывает вдохнуть. Может быть, она даже самой себе не признавалась, зачем идет за Мелвурой в огонь и в воду, почему хочет влезть в ее шкуру, поглядеть на мир ее светло-алыми глазами, защитить, вложить в заведенную за спину руку бутылек с зельем, утешить боль и перевязать раны. Она намеренно слепла, чтобы не видеть правды, но теперь, едва ощутив этот горько-сладкий привкус взаимности, всей душой рванулась ей навстречу.       — Я бы хотела вернуть этого мера к жизни. Возможно, на меня ополчится весь мир. Возможно, я воскрешу чудовище. Но я не могу оставить Шестой Дом, верный Шестой Дом неоплаканным, ненавидимым, неспасенным. Я хочу вернуть Дагот Ура… Ворина Дагота. И ты кажешься единственной на свете достаточно непредвязтой, смелой и надежной, чтобы просить о помощи и не бояться осуждения. Ты поможешь мне, Седравения?