По следу звездному

      Свет.       Топот.       Гомон.       Они почти полгода таскаются по всему Тамриэлю в поисках если не местонахождения Сердца, то хотя бы его упоминаний. Вернуться на Вварденфелл их заставляют тревожные вести: живой бог Вивек пропал, Баар Дау больше не держится на небеси, грозя одноименному городу, а может, и всему Морровинду, своим многотонным падением. Двое предприимчивых магов нашли способ отсрочить крушение огромного камня, но вся их задумка держится на даэдра и камнях душ — а значит, нестабильна, точно вздох.       Теперь, если речь заходит о Сердце, они слаженно лгут — оно нужно, чтобы спасти Морровинд.       И им верят. И помогают.       Особенно когда просит Мелвура — когда-то уже спасшая Морровинд от неминуемой гибели.       А может, ее приблизившая.       Седравении плевать, приближает ее взбалмошная спутница конец света или его отодвигает. Ей правда все равно, в каком направлении Мелвура движется, чего добивается и чем это обернется для Морровинда, Тамриэля или всего мира — от подводных государств слоадов на западе до земель змеелюдов-цаэски на востоке, от заметенной снегом забвенной Атморы до жарких пустынь Эльсвейра. Пусть все горит синим пламенем, если таково желание Мелвуры.       Но…       Но почему она колеблется?       Пока Мелвура обивает пороги сильных мира сего, Седравения блуждает по книжным лавкам и храмам, разговаривает с частными специалистами, толкается у магических лотков. Кто знает, где затесаются крупицы божественной истины? Где прячется тонкая ниточка, ведущая к Сердцу?       Седравении совсем не сложно брать грязную работу на себя — ей так даже проще, чем раскланиваться с герцогами и графьями и терпеть заинтересованные взгляды: что это за спутницу вы себе откопали, госпожа Наставница-Хортатор-Нереварин?       Ей проще не видеть, как Мелвуру растаскивают на части — вниманием, воскрешением в памяти дел давно минувших дней, предложениями и просьбами. Мелвура словно бы снова становится чужой и далекой — звездой, за которой Седравения бежала через весь Морровинд, настигая и каждый раз упуская из рук.       Проще делать вид, что ничего этого нет.       Ей хватает и одного лорда Дагота, чтобы омрачать сердце. Чтобы…       Чтобы заставить колебаться.       Шкряб.       Пыль.       Грязь.       Нищий, покрытый струпьями и укутанный в лохмотья, царапает порог — нет, не питейного заведения, — а книжной лавки Дорисы Дарвел. Худые серые руки пузырятся ожогами, испещрены мокнущими язвами. Тонкие губы из-под бахромы грубого капюшона обнажают крепкие желтоватые зубы с кровящими деснами.       Седравения смотрит на нищего, точно завороженная, и сердце у нее сжимается, как…       Как…       Как тогда, в Альд’руне, когда она смотрела в лицо бессознательной Мелвуры.       Как в панцире того силт-страйдера, который они делили несколько лет назад с таинственной спутницей, — Этрен Мелавель.       Сердце болит, как при встрече со своей судьбой.       Но на этот раз Седравения хочет отвернуться и убежать.       Нет, зачем бежать. Скользнуть по нищему равнодушным взглядом, обойти по широкой дуге и шмыгнуть в магазин Дорисы. Перебрать пару десятков книг, ничего не найти и отправиться к Залу Совета, дожидаться Мелвуру.       Да, малодушно. Но Седравения не хочет, чтобы их приключение подходило к концу.       Она не хочет, чтобы Мелвура воскрешала давно почившее чудовище — Дагота Ура. Дагота, который со слов Мелвуры был ее другом, верным товарищем, самым лучшим и преданным мером на свете. Хотя Седравения знает, что все, что делал этот «лучший друг» — это подсылал пепельных рабов к спящей нереваринше, чтобы те потихоньку пробили ей череп.       Седравения не хочет, чтобы надобность в ней отпадала.       Седравения нелепо, но горячо ревнует.       И если бы дело было только в Даготе…       И если бы Баар Дау не нависала над ними всеми, всем Вварденфелом, всем Морровиндом предвестником катаклизмов и страшных бед…       Даже если бы не было никакой Баар Дау, она бы поступила точно так же.       Седравения ненавидит себя, ненавидит неумолкающую совесть, долг, свою глупую, глупую преданность, заставляющую поступать вопреки всем желаниям.       Она садится на корточки перед нищим и машет у него перед лицом рукой.       — Эй! Мутсэра!       — Херма… Херма Мора открыл мне… — вырываются из лопнувших губ смазанные кровью и слюной фразы, словно нищий только и ждал ушей, в которые сможет влить свои откровения. — Горячее, раскаленное… Пульсирующее… Сердце… Я…       Седравения прикрывает глаза. Жрец Хермеуса Моры, даэдра запретных знаний и манящих тайн. Ну конечно. Какой нищий приползет к порогу книжного магазина? Кому, как не культисту даэдра нечестивых познаний, явится видение Сердца?       Седравения вновь чувствует руку судьбы — и ненавидит ее так яростно, как не положено ненавидеть в ее возрасте. Такая ненависть, прожигающая грудину насквозь, взращивается даже не годами — столетиями.       Седравения ненавидит на десяток веков разом.       Шепот.       Шорох.       Жар.       — Он умер у меня на руках, — медленно говорит Седравения, не глядя в освещенное дешевой трактирной свечкой лицо Мелвуры. — Но я успела все записать.       Какое-то время только пузырится воск и трещит охваченный пламенем фитиль. Седравении так неловко, словно ее раздетой вытолкнули на площадь под Скаром в разгар торгового дня.       — Он сказал, что искал источник божественной силы и обратился к Хермеусу Море. Тот перенес его в подводный чертог, в руины затопленного храма, и там, задыхаясь, этот несчастный культист увидел Сердце бога… в ногах у статуи Боэты. Пламя ослепило его, когда он попытался дотронуться до Сердца, обожгло его тело и, как я могу судить, повредило рассудок. Молчание с другой стороны кровати пугает Седравению, и она торопливо добавляет:       — Конечно, это могут быть просто пьяные бредни. Но я сравнила татуировки на руках — те, что разглядела под ожогами, — с рунами Хермеуса, и они довольно точно совпадают… Думаю, сейчас нам надо будет прочесать корабельные хроники, посмотреть, где терпели крушение суда. Затопленный храм Боэтии наверняка цеплял шпилями лодки, как ты думаешь?       «Почему ты молчишь, — Седравения хочет схватить Мелвуру за плечи и крепко встряхнуть, желательно не один раз. — Что, этой зацепки хватило, чтобы ты уплыла мыслями далеко-далеко, в славное прошлое Ресдайна, к былым друзьям и возлюбленным? Чтобы перестала даже замечать меня, назойливую мушку, инструмент средней полезности? Ну?!»       Седравения молчит, сцепив пальцы на коленях, и не замечает, как пристально ее разглядывает Мелвура.       Чужие руки — крепко, может быть, даже слишком крепко из-за пережитого корпруса, — сжимаются на плечах самой Седравении.       — Ты умница! — выдыхает Мелвура, и от ее горячего дыхания где-то рядом с острым ухом вся Седравения покрывается мурашками. — Какая же ты… Это же надо было, не пройти мимо… Я бы никогда не задумалась, что обожженный нищий может оказаться культистом, а ты… Невероятная.       Седравения молчит и только сжимает зубы. Похвала режет больнее укора — что толку от похвалы, если вся моя заслуга — помочь тебе искать другого? Что толку…       Седравения не осмеливается поднять руки, чтобы обнять Мелвуру в ответ, но идет на уступок совести — и вжимается в крепкое округлое плечо своей путеводной звезды носом, вдыхает горьковато-пепельный запах и на секунду проваливается в него, как в болото — буль, и вся ушла во тьму, облепилась ей, как тело в могиле сырой землей.       «Я пойду за тобой до конца, — как в лихорадке думает Седравения. – Чтобы хотя бы в бездумном порыве радости ты вот так меня обнимала, наверное, даже не задумываясь, кто я, какая на ощупь, чем пахну и почему от твоего прикосновения у меня сбивается сердечный ритм. Плевать. Я пойду за тобой, потому что этого хочет мое сердце, и помогу тебе, даже если мое сердце этого не хочет. В конце концов, если не совесть и преданность — за что еще держаться в этом мире?»