По следу звездному

      Пыль.       Солнце.       Ветер.       Мелвура с самого начала знает, куда им нужно идти. Оказывается, в своих странствиях она погружалась в морскую пучину и говорила с затопленной статуей Боэты. По старой памяти она ведет Седравению вдоль реки Одай, время от времени беря за руку — дорога старая, тут и там осыпается, булькая камешками по желтоватой воде, неровен час менее опытная Седравения сорвется следом за ними.       Когда они доходят до моря, Седравения читает за двоих заклинание, позволяющее брести по воде, как посуху. Каждый шаг упруг и нестабилен, но водный покров под ним не лопается, и они долго-долго идут за северо-запад, овеваемые соленым ветром, то и дело отбивая атаки подплывающих дреугов и пикирующих с неба наездников. За ними на веревке тянется небольшой плот, чтобы сложить на него вещи или забраться самим, если иссякнут силы.       В конце концов они решают, что Седравения останется в нетчевом доспехе, а Мелвура, привыкшая и к боли, и к ранам, будет в легкой холщовой рубашке, хлопающей на ветру. В воде доспехи могут стеснить движение, зато без них и клешня дреуга, и острые зубы рыбы-убийцы легко доберутся до нежной плоти.       — Мной-то они подавятся, — объясняет Мелвура, посмеиваясь над собственными словами. — А ты нежная…       Она рассеянно касается талии Седравении ладонью, наверняка просто подчеркивая сказанное, а ту бросает в жар, даже щеки теплеют, из светло-серых делаясь почти лиловыми.       — Тебя не припекает? — обеспокоенно хмурится Мелвура, поглядывая на круглую монетку солнца в небе, а потом снова на пылающее лицо своей спутницы.       — М-м, — отрицательно мотает головой Седравения, сурово поджимает губы и торопит: — Пойдем уже!       К полудню они выходят к затонувшему святилищу.       Холод.       Муть.       Свет.       Перед тем, как наложить на себя заклинание водного дыхания и спуститься к статуе, они перекидываются парой коротких фраз.       — Знаешь, на самом деле, мне уже хочется, чтобы его там не было, — слова Мелвуры похожи на ледяные брызги, которые с шипением падают на раскаленную гальку, а взгляд — устремлен вглубь себя, нечитаем, словно яркие карминовые глаза припорошило пеплом. — Тернии к звездам увиты благоухающими розами, а приз на вкус отдает горечью сожалений.       Седравения сама думает о том, что ей бы не хотелось, чтобы Сердце было прямо тут — у них под ногами. Она бы с большей охотой обежала мир по кругу еще раз или два, прежде чем они его найдут. Отсрочила бы неизбежное. Но вторая часть фразы ускользает от ее понимания. Разве Мелвура не мечтает вернуть Дагот Ура? Не хочет восстановить справедливость? Приколотить Баар Дау к небу?       Воплощение великого героя смотрит на нее, улыбаясь печально и почти виновато. Смутившись, Седравения отводит глаза. Мелвура ловит ее за руку, сжимает на мгновение пальцы — так крепко, что ноют костяшки.       — Что бы со мной ни случилось, — негромко говорит Мелвура. — И что бы мы там ни нашли… Чем бы это ни обернулось… Пожалуйста, не покидай меня. Хорошо?       Седравению почти колотит от чужих слов, но она старательно принимает равнодушный вид. Ее ответ прохладен и тверд, как почти все ее речи, похожие на гладкие кристаллы эбонита:       — Хорошо.       Когда они спускаются к Сердцу, и его жар опаляет им руки и лица, Мелвура колеблется.        Сердце бога нельзя уничтожить навечно. В этом сущность Лорхана, несчастного смертного бога, чья плоть — луны, сердце — источник божественной мощи, а дух — а дух раз за разом возвращается в телах все новых и новых героев, чтобы продлить существование своего безумного, выстраданного творения в бесчисленных боях, странствиях и переговорах.       Сердце лежит в зеленовато-мутной воде, у подножия безмолствующей статуи Боэты, и от его теплого золотого света вода переливается и словно бы танцует. В его демонически-алых лучах статуя Боэтии смеется, оскаливаясь и потрясая топором, а может быть, это просто мираж.       И Седравения понимает только сейчас.       В их странствиях Мелвура не раз и не два вспоминала судьбы Трибунала.       Судьбы тех, кто был отравлен божественной мощью, не принадлежавшей им на самом деле. Судьбы богов, чья божественность была отделена от них. Судьбу Дагот Ура — безумного бога.       Сердце — корень всех зол, причина падения Неревара, причина, по которой его жена и советники предали его и по которой он сам предал лучшего друга — Ворина Дагота.       Сердце истинная причина крушения славного Ресдайна, государства, собранного Нереваром, его мечты и его детища.       Под толщей зеленоватой воды Седравения читает взгляд Мелвуры: смятенный, заранее обреченный, полный готовности сделать то, против чего бунтует ее сердце. Исполнить долг. Снова… снова взять на себя ношу давно почившего героя.       Седравения решается куда быстрее ее.       Ее следующий поступок продиктован не разумом, но — верностью. Глупой, цепной, собачьей верностью.       Она оборачивается к Мелвуре и торопливо стягивает с ее руки тяжелую двемерскую перчатку — Призрачный Страж. Он мгновенно утягивает Седравению на дно, ноги упираются в заросшие морскими желудями и водорослями скалы.       «Если она решит, что я пытаюсь ее ограбить… Что я задумала что-то дурное… То пусть она убьет меня — и это будет лучшим из итогов», — думает Седравения.       Ей не удается разглядеть как следует глаза Мелвуры, когда та рывком подплывает к ней.       Седравения внутренне готова к тому, что сейчас стеклянный клинок войдет между ее ребер — они ноют, будто уже знают, каково это, хотя откуда бы?..       Но иначе она не может. Говорить под водой невозможно, причин подняться на поверхность и отложить сотворение мифопоэтической связи с Сердцем — тоже. А если ничего не предпринять, Мелвура сделает все сама — и решение это станет необратимым.       Дело только в доверии.       В том, обращала ли Мелвура хоть иногда внимание на ее чувства. Ее мотивы. Ее поступки. Впрочем, если не обращала — Седравения ее поймет. Она никогда не была общительной, чаще язвила, чем улыбалась, ей проще было обругать и усомниться — в Нереварине ли, в самих богах ли, все едино для скептичной и пессимистичной недо-жрицы, недо-лекарки, недо-волшебницы.       Разве были у Мелвуры причины вглядываться в нее — такую — внимательнее?       Поймет ли она, что Седравения лишь хочет забрать у нее эту ношу — слишком тяжелую, слишком несправедливую? Забрать и распорядиться ей по усмотрению Мелвуры? Или решит, что Седравения — воровка, долго втиравшаяся в доверие?       Что ж, во втором случае клинок под сердце и вправду будет милосерднее.       Мелвура касается ее щеки рукой, осторожно отводя мокрые черные пряди. Прикосновение горячих в прохладной воде пальцев обжигает. Карминово-алый, словно пролитая кровь, — взгляд Мелвуры, багряно-темный, как затухающие уголья, взгляд Седравении, — скрещиваются.       Воплощение данмерского героя хмурится, указывает глазами наверх, словно предлагая всплыть и обсудить кражу перчатки. Словно бы цель долгих поисков не лежит тут, совсем рядом, стоит протянуть руку. Будто придурь ее спутницы что-то значит…       Седравения чувствует, как расслабляются сведенные напряжением плечи. Она кивает. И они поднимаются наверх.       Мощь.       Память.       Светоч.       В четырнадцать лет маленькая Снисни из Тель Аруна заболела пепельной скорбью. В те дни моровые бури вышли за свои привычные границы, перебрались через горы и захлестнули даже залив Зафирбэль. В те дни повсюду гремела слава о Наставнице-Хортаторе, реинкарнации великого Неревара, что ушла за Призрачный Предел на битву с Дагот Уром.       Когда Снисни оправилась от болезни, которая со слов лекарей была необыкновенно свирепой, она напрочь забыла прошлую себя. И тогда ей показалось, что память о предшествующей жизни превратилась в глухое темное пятно на задворках мозга. Она жила с ним, точно с просунутым в череп кусочком эбонита, не помня своего прошлого до болезни, выстраивая новую себя вокруг и поверх этой зияющей пустоты.       Теперь, когда Седравения пьет силу Сердца с помощью инструментов Кагренака, которые Мелвура без колебаний передала ей, черный камешек в затылке раскалывается.       И высвобождает бездну.       Бездну, доселе дремавшую в ней, ожидавшую своего часа, чтобы хлынуть потоком воспоминаний, слов, образов и смыслов.       Перед ней проносится детство в Когоруне, посвящение Шалку, дипломатические миссии, встреча с погонщиком караванов, чьи руку оплетают черные, глубоко въевшиеся в кожу татуировки, явно несущие в себе больше смысла, чем кажется на первый взгляд. Перед ее внутренним взором проносятся столетия, плотная вязь веков, рассвет и закат Ресдайна, великая война с иноземными захватчиками, братание, пиры, войны, победы и сокрушительное поражение.       Она видит долгий-долгий сон, много дольше, чем прожитая перед этим жизнь, кошмар, плавно переходящий в явь. Сила Сердца уже ей знакома — более того, она привыкла к ней, как к собственной природе.       Седравения Фадетан на миг чувствует себя крохотным облачком памяти и чувств, сбившемся в лобной доле мозга, целиком затопленного воспоминаниями Ворина Дагота, Консула Шестого Дома, Дагот Ура, Шармата, Дьявола Красной горы.       Мозг маленькой Снисни из Тель Аруна спекся у нее в черепушке в ту ночь, когда Мелвура Этравель вонзила похожий на морскую волну стеклянный клинок в грудь Дагот Ура и оборвала его существование в этом мире.       Седравения смотрит воспоминания, как затянувшийся сон, а затем силой воли — теперь божественной — загоняет их обратно, в дальний участок разума. Она не сможет о них забыть. Не сможет вытравить их из себя.       И все же она не верит ни одной из множества картин.       Она глядит в пылающее, содрогающееся под ударом Разделителя Сердце, и она уверена: Дагот Ур пил силы Сердца, но и оно по капле вытягивало его душу — его память, ибо что есть душа, если не череда последовательно записанных в извилинах воспоминаний? И вручило теперь эту душу тому первому, кто вновь приник к божественным силам.       Только и всего.       Седравения оборачивается к Мелвуре, чьи белые косы как водоросли покачиваются в воде.       И улыбается ей — виноватой улыбкой, раскалывающей лицо.       «Извини, — хочет сказать она. — Извини, что именно я забрала то, что ты искала… Но лучше это заберу я, чем ты сойдешь с ума, уверенная, что воплощаешь разом двух сгинувших героев, верно?»