Шаг за шагом

      СССР отнюдь медбратом не был, первую помощь оказывал разве что в пределах бинта и нашатыря под нос, да в основном лечил простуду у детей. Пообещал себе сохранять хладнокровие до того, пока не выполнит рекомендации. Потом можно паниковать. Когда все кончится — можно. Он встряхнул бутылек, набирал в шприц среднюю дозировку, пока убеждал себя, что Рейху не больно. Это не боль. Застывшая паника, приступ, как во время сильной тревоги.       По инструкции выплеснул немного из иглы лекарства, параллельно СССР закатал рукав чужой кофты и взглядом прикинул место на плече. Игла вошла под нужным углом одним точным движением, руки не дрогнули, но в нервном припадке заходилось сердце. От неизвестности, впервые столкнувшись с чем-то необъяснимым.       Наконец оттенок кожи начал приобретать здоровый вид, а ладони успокоились и мирно лежали на поверхности стола. Все еще в прострации Союз разбирался с тем, чтобы безопасно выбросить одноразовый шприц, закрыть лекарство для инъекций, и привести мысли в порядок. Только после всего он позволил себе глубокий вздох. Голова потяжелела от понимания, что со всем самым худшим из возможного он справился в первый день. Ноги хотели поскорее присесть, СССР опустился перед оживающим на глазах Рейхом, кладя голову на чужие острые колени. Настоящий, ощутимый, не забытый образ.       И если о каких-то вещах не помнил Рейх, то тело помнило всегда.       Машинально одна из фарфоровых рук опустилась на чужую макушку, перебирая слегка завитые отросшие пряди. Одну — бережно — за ушко. Союз не то что не шевелился… Не дышал.       Это почти могло заставить болеть глаза от невозможности заплакать. По давно отпустившей (едва ли) нужде забыть обо всем мире вокруг и слышать-видеть-дышать только кем-то одним. Кто единственный всегда так делал. Кому разрешалось так делать.       И когда ладонь одернулась как от огня, а Рейх пребывал из одной крайности в другую, расцветая пунцовыми пятнами по всему лицу, только тогда СССР медленно отступил. Поднялся без лишних вопросов. Почему-то знал, что Рейх сам себе на них не ответит, а если допытываться, то можно узнать горькую правду. Тешить себя мыслью об искренней нежности гораздо приятнее.       — Ты чуть не стал пятном в моем резюме «Умер спустя два часа после приступления к работе», — шутливым тоном русский попытался разбавить атмосферу.       Стыд за неконтролируемое движение отошел на задний план, немец поднес «обожженную» руку к лицу. Заливистый усиливавшийся смех хотелось сдержать. Нет, действительно, это… абсурд. Он не умирал, но как представить, что такое могло стоять первым пунктом в анкете и слезинки от смеха сами подступают к уголкам глаза.       — Тебе за эту работу даже никто не платит.       По плечам СССР прошлись мурашки. Он почти мог ощутить как чужой смех закрадывается под кожу, щекотит, как перо, и заставляет представить, будто всё всегда так и было. Всегда было хорошо. Никаких ссор, предательств, обиды. Может ли один день исцелять боль десятилетий?       — Нарабатываю опыт.       — То есть стоит мне волшебным образом пойти и ты сразу пропадешь? — Рейх в любопытстве склонил голову.       СССР только приоткрыл рот, но быстро понял, насколько провокационным и сложным был этот вопрос. Он не хотел уходить. Даже если Рейх встанет чудом уже сейчас, никуда Союз не уйдет. И сказав это, неизвестно, как отреагирует Рейх, да и какой ответ он бы хотел услышать, какой бы устроил. Считать настроение Рейха было сложнее, чем обычно. Он сам прервал эти раздумья тихим вздохом, взявшись за вилку.       — Забудь, — бросил Рейх прежде чем положить в рот немного остывший рис. — М!       Одно сияние глаз отразило то, что можно было сказать. Явное без слов «нравится» — коротко и достаточно, чтобы СССР тихо усмехнулся и занялся собой. Было нечто упоительное в возможности молча сидеть за одним столом и наслаждаться домашней едой, последний раз это чувство одолевало в присутствии детей, еще малышей, но разумных, глупых и веселых. Союз сам сдержался, чтобы не промычать от удовольствия вкусом. Для себя он так не старался. Если Рейх не привередлив в еде, то эксперименты имеют место быть.       — Тебе нужно было заходить на порог с домашним пирогом в руках, я бы не смог отказаться, — своеобразно похвалил немец, запивая свежезаваренным чаем.       — Я не знал, что едой тебя можно подкупить. До появления детей готовить что-то сложнее каши не приходилось, — СССР загляделся на поднимающийся пар от кипятка в кружке. Даже издалека рецепторы почувствовали этот легкий травяной запах. — С ромашкой?       Рейх остановился, вопросительно окидывая Союза взглядом. Разве было что-то странное в чае с добавками?       — Он меня успокаивает.       — Я знаю.       — Что?       — Знаю. Ты любишь чай с ромашкой. Мне приходилось его привозить с собой на собрания, потому что предлагали только черный, — СССР потянулся за чужой кружкой, которую ему послушно отдали из-за собственного ступора. — И ты так упорно сначала доказывал, что приходишь ко мне только ради него, когда растягивал кружку на час. Ты и правда… был так предсказуем, — Союз улыбнулся едва видному отражению внутри.       Тот спектакль мог продолжаться вечно. То, как они вдвоем формально сидели с давно холодным чаем, который был лишь предлогом остаться наедине, и искали сто причин задержаться.       Однажды вместо него СССР предложил разделить бутылку коньяка.              Сейчас Рейх неловко опустил глаза. Не помнил. Ничего из этого теплого воспоминания в его голове не возникало, смешавшись в один комок того глупого чувства, которое тогда было. Вроде оно звалось влюбленность. Не мог отрицать, что равновесие в душе от чая — результат ассоциаций, очень серых в памяти, но объединенных чем-то важным. Или это было самовнушение.       — Ты помнишь все с тех лет? — удивился Рейх.       — Только самое важное.       Рейх понимающе кивает, хотя не понял совершенно ничего. Переводя с советского — «Всё, что связано с тобой».

***

      Уборка была не в новинку, да и это помогало отвлечься. По совету специалистов — чувствовать контроль над ситуацией, не впадать в стресс, разобрать хлам вокруг себя, а потом в голове. Тем более Союз понимал, что обоим нужна перезарядка. После стольких дней отчуждения от людей, проживания в одиночестве или в «искусственном социуме» тяжело долго быть в присутствии друг друга. СССР убирался на кухне, прежде оставив Рейха в комнате с ноутбуком, телефоном, всеми зарядками. Первые пару минут ждал, что грянет Германия и по срочному вызову Рейха все же организует билет до дома и запрет приближаться. Опасения не оправдались.       Любителем перфекционистского порядка он не был, но выданные лекарства расставил для удобства в каком-то понятном лишь ему порядке. Что-то поближе, под руку, при экстренном случае. И все же это лишь капля в море требований.       Побеспокоил Союз ближе к вечеру, Рейх отвлекся от своих дел в его присутствии и вопросительно ожидал, что требуется сейчас. Не хотелось бы заканчивать день физкультурой, уж больно энергозатратное занятие.       — Давай попробуем сделать массаж. Я хоть немного разберусь, — Союз неуверенно забрался на чужую постель, будто ему могли быть совсем не рады. Как нарушение чужих границ. — На этом на сегодня и закончим.       Рейх молча кивнул, сказывалась усталость. Что-то в голове было от подобных сеансов, он включал музыку и не ощущал ничего, пока его не дернут за плечо и не сообщает об окончании. Что делали и как не отпечаталось в памяти, было неинтересно, бесполезно и не обнадеживающе. Да и занимающиеся этим врачи, несомненно профессионалы, но только выполняли свою работу по привычке, повторяя одни и те же действия из раза в раз.       — Можно… снять с тебя низ? — аккуратно уточнил СССР, что даже Рейх растерялся от непохожести на все те процедуры, которые он проходил.       — Если так нужно, то делай. Я доверяю, что ты знаешь, что делаешь.       СССР знал, но совершенно не представлял как проворачивать все это без тени неловкости и опасения. Пока оголял ноги мысленно настраивал себя как можно нейтральнее относиться, более профессионально, как к лечению. Больше поглядывать за включенным рядом видеоуроком, сосредоточиться, забыть о личностях. Рейх в этом только помог, когда достал наушники и закрыл глаза для неведения о происходящем. Его это никак не интересовало.       Такая же бледная кожа, худые бедра, что даже ухватиться не за что, чтобы согреть и размять. СССР со старанием повторял всё, что проговаривал и показывал врач с экрана, руки давили с контролируемой силой. Со временем он даже отключился от внешних факторов, погружаясь в процесс, как за методичную работу. От бедра чуть выше, совсем целомудренно около тазобедренного сустава, нигде не позволяя себе затронуть лишнего. Только мышцы. Мозг стирал личности, и это получилось проще, когда немец не подавал признаков присутствия.       И раньше у Рейха не возникало такой мысли, чтобы поинтересоваться, глаза он открыл на секунду.       Равномерное сердцебиение с каждой секундой учащалось и вскоре заходилось так, что страшно, как его еще не слышали. Вид сосредоточенного СССР перед собой, прикладывающего усилие, с уверенными движениями, за которыми наблюдающе скользил взгляд. Всё было знакомо с другой стороны, очень ярко въевшейся подробностями.       Рейх впервые так хотел что-либо чувствовать.       Как сдавливают чужие пальцы бедро, скользят ниже и так опасно завершают в области таза. Сгинают в колене, отводят. Жаль, что не обе сразу. Рейх проклинает себя за то, что может отчетливо представить другие обстоятельства, иные мотивы и причины, слишком шумно выдыхает и спешит закрыть рот.       Моментальная чужая реакция не заставляет себя ждать.       — Больно? — машинально уточняет Союз, забывая об отсутствии чувствительности.       — Нет. Нет, — Рейх заставляет себя дышать спокойно, но организм грозит задохнуться, если сейчас же не сделает пять вдохов в секунду. — Жарко.       — Хмф. Ну, с ощущением температуры и до этого вроде не было проблем, — констатирует Союз холодно, как те же врачи.       Рейх хочет провалиться сквозь землю. Сквозь эту кровать, пол, два этажа, бетон, под холодную землю и ниже до ядра. Как он может думать о таком? Лишь он один. И всё раннее только показалось. Выдумалось на почве недостатка заботы. Рейх улыбается досадно, в мыслях долго еще обвиняя себя, СССР только выполняет обязанности, только инструкции и никакой вольности. Разбавить скуку, поиграться, пока не убедится, что это тоже скучно и во всяком случае безнадежно.        Рейх больше не желает открывать глаза.       СССР смотрит последнюю минуту, где повторяют правила. Основные мышцы, движения, и где не требуется массаж. Урок заканчивается, а прикладываемые усилия затихают, аккуратно водя по запомненным местам. Всего один раз ладонь заезжает на внутреннюю сторону бедра. В голове повтор низкого голоса «Внутреннюю часть бедра не нужно, только сбоку, вдоль мышцы». Союз бесшумно вздыхает, настороженно следя, что немец точно не заинтересован в проверке его действий.       Руки осторожно поднимаются, пока не берут под коленями и сгинают, позволяя себе на секунду вспомнить. Сердце болезненно тянет от вспыхнувшей совести.       Неправильно. Нельзя. Пользуешься положением. Ненавидит. Оттолкнет.       Союз возвращает обе в прямое положение и слезает со своего места. Рейху хватает шевеления на кровати, чтобы отвлечься от играющих ритмов в наушниках. Это совсем не то, к чему он мог быть готов под конец дня.