Шаг за шагом

      На обратном пути холод стал пробираться под одежду, и теплый весенний день уже был подобен концу осени, а Рейху все сильнее хотелось утопиться в самой глубокой луже. Не потому что на нем не осталось сухого места, а то, что его уверенность подкосили вещи, едва ему подвластные. До данного момента не было сомнений, что предложение сойтись может потерпеть крах. Теперь же немец больше склонялся, что ему сделают больнее, чем за все годы существования. Он не стал сентиментальнее или более уязвимым. Просто надежда умирает последней, и жила она до сих пор, пока не появилась возможность ее убить.       С Рейхом сложно, а сейчас вдвойне. И если Союз согласен быть хорошей сиделкой, то это никак не гарантировало его согласие становиться еще и партнером.       Рейх задумался, ведь превыше шанса сделать шаг в сторону отношений, СССР сбежал в противоположную, где были долг и ответственность. И теперь немец не знал, стоит ли ему вообще думать в том ключе. Ради чего терпеть этот мир дальше и каковы причины прикладывать усилия, чтобы встать. Жаль нельзя было лечь и исчезнуть.       СССР опустил Рейха на пуфик в прихожей, сразу стягивая чужую обувь и расстегнув первые пару пуговиц.       — Раздевайся, я за полотенцем, — до самой ванны и там с Союза стекало воды больше, чем если бы он постоял под душем. В снятых ботинках образовались малые озера.       — А ты? — уточнил Рейх, кидая на пол тяжелую ткань верха, сейчас это мало походило на изначальную одежду.       — Я закаленный, мне ничего не будет. А вот ты, трясогузка, сейчас будешь профилактироваться чаем и лимоном.       — Чаем с лимоном?       — Нет, лимоном с чаем.       Одно махровое полотенце сразу же легло немцу на плечи, укрывая почти полностью тело, чтобы стянуть еще низ. Второе приземлилось на голову, перекрыв зрение. Такой обмотанный кокон Союз принес в ванную на стул. Там в любой сезон работало отопление и не так страшно, если весь пол будет залит водой, нежели чем Рейх схватит инфаркт от испорченной мебели. СССР мягко водил по волосам, собирая влагу с самых кончиков, затем шею и искал глазами фен для эффективности.       — Может на минут десять в горячую ванну? — предложил Союз, притрагиваясь к холодным щекам немца.       — Нет, не хочу. Сам полежи потом, тебе полезно будет отдохнуть от меня.       — Без тебя не полезу, я предпочитаю душ, — хмыкнул СССР, оглушая обоих вторым режимом фена.       Рейх после сушки даже побаивался увидеть себя в зеркале, без укладки и в беспорядочной манере направления каждой пряди, он лишь постарался пригладить сухие волосы, но это уже стало бесполезным, когда он оказался под теплым одеялом в своей кровати. Еще не успел ощутить признаки болезни, как его уже кутали на случай ангины. Закрадывалось волнение, что его не могут воспринять кем-то серьезнее, чем больным. Нельзя путать искреннюю заботу с обычным выполнением своих обязанностей. И может именно немцу стоило перестать вкладывать в это смысл больше того, сколько есть на самом деле. В конце концов он устал от непонимания. Рейх же видит его взгляд, такой сложно не принять за симпатию и быть не в силах долго смотреть в ответ, ведь лицо быстро приобретает пунцовый цвет. На немце это выражалось еще ярче.       Рейху нужен лишь ответ. Какое-то спокойствие или надежда, что он не только бремя.       — Чай, лимон, побольше сахара, — радушно указал Союз, поставив чашку на середину тумбочки.       За время заварки он успел сменить мокрую одежду, но все еще ходил с влажными завитыми волосами, которые без привычного объема смотрелись совершенно неузнаваемо.       — СССР, — Рейх проигнорировал чай.       В комнате была приглушенная темнота из-за отсутствия за окном солнца и полуприкрытых штор, настрой располагающий, но немец все равно был как на иголках. Поймав чужое внимание, он раскрыл одеяло, вызывая смешанную гамму эмоций на чужом лице: от беспокойства до непонимания. В любом случае Союз достаточно быстро увел взгляд, чем обратил напряжение Рейха в настоящее раздражение.       — Посмотри! — потребовал он, скрещивая руки на грудной клетке.       Каждый изгиб, согретая, но все еще бледная с холодным отблеском кожа, и сам Рейх был довольно тощий, но смотреть на него хотелось. Это завораживающая аристократическая красота, присущая всей линии немецких государств. И этот отвод глаз только оскорбляет, пугает, как если бы Рейх был на самом деле неприятен. Неважно какой бы была внешняя оболочка, похоже СССР никогда больше не будет смотреть на Рейха тем ласкающим взором, говорящим вместо слов о всей любви и желании, а еще преданности и безграничной нежности, которую он может дать.       — Тебе нравится, что ты видишь? — уже прямо, не ожидая чужих вопросов, будто что-то непонятно.       Союз смотрит спешно, не заостряя где-то внимание и слишком отстраненно — Рейх наблюдает за этим — брови неутешительно хмурятся. В голове СССР только ситуация, только ужас от представления пережитого, чтобы достичь такого состояния, ему никак не могло нравиться произошедшее. По всем параметрам он должен был ощущать вину, но и не мог соврать, что действительно она его изъедает. Больше всего взращивались сожаления о потерянных годах. Можно было появиться и раньше. Но это не столь уже важно, если Союз планировал остаться. Если также взаимно этого бы хотел Рейх, даже без изменений или при других последствиях и сложностях, СССР был уверен, что не уйдет.       — Нет. Не нравится, — отвечает серьезно, передавая все недовольство чужим положением, и голос — уверенность в том, что это изменится. — Если бы это было возможно, я бы никогда этого не видел.       Рейх приоткрывает рот, но даже вдох останавливается на половине, ведь слова подобрать не удалось.       Нет ожидаемой пустоты от разбитых надежд, Рейх представлял, что переживет отказ только так, потеряв способность чувствовать. Но все оказалось страшнее, ведь внутри все трещало по швам, как вскрытые шрамы. Ощутимо медленно, один за другим рвались нити, больнее, чем переломанные кости. Рейх бы лучше снова пережил все наказания, но никогда не услышал этих слов.       Накрывшись обратно одеялом, Рейх перевернул себя в другую сторону, чтобы придать этому наименьшее значение. Нет, он точно не переживет насмешек и вопросов. На что он надеялся? После всего?       Где было его рациональное мышление и логика, когда так важно расставить настоящее положение дел и принять, что Рейх всего лишь «пациент». Способ для Союза что-то доказать себе, возможно свою всесильность. И хуже всего, что это так. Еще месяц назад Рейх не чувствовал ничего нижней частью тела, а сейчас может заторможенно шевелить пальцами и осознавать движение. СССР пойдет своей дорогой, когда чужое состояние будет исправлено. А что после, немец правда боится, это продолжение томления в знакомых стенах. Своей «болезнью» он надеялся, что доведет себя до естественной смерти. Ведь воплощение, что не способно к регенерации, очевидно готово оставить этот мир. Назло немцу все его кости срастались, синяки проходили и раны затягивались, будто насмехаясь, что только хорошие люди живут несправедливо мало.       И когда он не встал. Не смог или решил этого не делать. Это успокоило душу, так давно мечтающую перестать страдать.       На памяти существовало несколько случаев, когда регенерация не сработала, но государство прожило до своего убийства. Австро-Венгрия, лишившийся зрения, или Японская Империя с протезом руки. Но эти прецеденты были физическими, еще никто не сталкивался с неизлечимой психосоматикой.       У Союза на языке застряли слова об остывающем чае, но видя чужое уставшее состояние, он принял решение дать отдохнуть и не грузить сильно какими-то порывами в чрезмерной заботе.       Но все произошедшее… давило на определенные части мозга. И при готовке ужина СССР никак не мог сосредоточиться на том, сколько стоило налить воды или насыпать соли. Нет, в мыслях определенно было не то. Или то, но совершенно неприемлемое и навязчивое, но стоило лишь воссоздать ту же картину в спальне, то сыпалась пятая ложка соли и горело все, что оказывалось на сковородке. Союз невольно облизал губы и мотнул головой, чтобы прийти в себя. Рейх не понимает, чего стоит ему делать самый незаинтересованный вид. Когда перед тобой самый лакомый кусочек бисквита с приторной прослойкой и кислинкой в карамелизированных дольках яблока. Не десерт, а поэзия. Не съесть, а дышать над ним, пробуя и прикусывая.       СССР бросает идею с готовкой прямо сейчас. Это невозможно!       В его мыслях лишь Рейх, открытый и предлагающий себя разве что не на блюдце. И это, по мнению СССР, сплошное издевательство. Конечно, какая-то его сторона не против и почаще бы страдала от этих пыток, но другая пребывала если не в шоке, то в полнейшем недоумении. То ли немцу голову проветрило, то ли свежий воздух дал свои благоприятные плоды.       Хочется же подлезть и лично обрисовать каждый сантиметр. Но так, чтобы Рейх это чувствовал, а в идеале двигался навстречу или, наоборот, извивался в несерьезной попытке показать характер. Иногда это… было прекраснее, чем его редкая покорность.       Но пока прогресса в улучшении состояния не было, Союз и не думал ни о чем таком, даже не предполагал. Непозволительно пользоваться чужим телом, даже если, в теории, Рейх был бы не против, односторонняя отдача только нож по сердцу. Они всегда оказывались в состязании отдать больше, чем получить, но оставались равны.       Прежде чем продолжить не слишком успешные попытки сделать ужин, Союз решил уточнить в принципе желание немца поесть.       Непривычно было перед входом услышать разговор, Рейх вел беседы разве что в переписке, а звонил в редких случаях, если задерживалась доставка или нужно подтвердить заказ. СССР не осознал, как невольно начал подслушивать, остановившись до того, как рассекретить свое намерение войти.       — Ты же знаешь, я буду рад, если ты придешь.       Услышанного уже было достаточно, чтобы задать сто и один вопрос, необязателен контекст. Рейх мог радоваться чужому приходу, если только это долгий заказ с другого континента, но никак не лично другому человеку.       — Я попрошу его оставить нас на пару часов, если тебе так будет спокойнее.       В «его» Союз легко определил себя, а вот в «нас» тяжело включать кого-то. В общем числе, если подумать, Рейх редко разбрасывался словами, которые недостоверно описывали положение. Он и кто-то, которому будут рады, с которым придется оставить, чье состояние учитывается с должной заботой. О ком Союзу Рейх не рассказывал.       — Не перенапрягайся и не волнуйся, приходи, когда будет удобно. Обнимаю, мой лучик.       Союз стиснул зубы, как слащаво. Не в том смысле, что это плохо, но в том, что Рейх никогда не признавал милых прозвищ в свой или чужой адрес. И без иронии, насмешки или угрозы говорить с кем-то мягко и бережно, добавляя в каждое слово попытку успокоить, так еще и разбрасываться уменьшительно-ласкательными. СССР завидует этому телефону, связи, по которой шел звук, а затем и человеку на том конце. Разве что Рейх общался с дьяволом, которому задолжал душу.       В проеме СССР провел неровные пять минут, сделав неуверенный шаг туда, где ему не рады. И никогда не будут так рады, как другому. Сколько же нужно сделать, да и конкретно чего, чтобы завоевать это расположение, чтобы получить в свой адрес этот хрипловато благосклонный голос.       — Тебе хочется чего-нибудь на ужин? — вопрос со всем усилием будто только возникший, но небольшая досада просачивается сквозь него, которую трудно сдержать.       — Я хотел бы, чтобы ты ушел.       Ответом Рейх сбивает все мысли о диалоге об ужине. О том, что после просьбы услышать варианты Союз скажет о шарлотке или грибном супе, или повозится с рыбой. Все, лишь бы принцесса несмеяна улыбнулась. Но никак не ожидал на свою неспособность выбрать услышать что-то такое. Вроде нескладывающееся в голове, но одновременно предельно ясное, без второго смысла, четко сформулированное.       СССР дал обещание себе, что обязательно уйдет, если того захотят. Но почему-то впервые больше всего сомневается, что сможет его сдержать.