Стенания рабов Его

      Война бушевала уже два года, и разрываемый с двух сторон молитвами Бог продолжал неуверенно крутить монетку в своих всемогущих руках, не зная, кому отдать предпочтение – промышленному Северу, громко выступающему за отмену рабства, или застёгнутому на все пуговицы Югу, гордо окидывающему взглядом бесконечные хлопковые поля.       Шли последние дни июня тысяча восемьсот шестьдесят третьего года. Двадцать седьмой год жизни Саймона Райли, подполковника армии Союза английского происхождения, нестерпимо медленно сгорал под солнцем Геттисберга. Мужчина в тёмно-синей форме Севера стоял в тени высокого дерева, скрестив исписанные шрамами руки, и смотрел, как солдаты слонялись, изнывая от нетерпения, жары и скуки. Разрушенная часовня расплывалась на одном из холмов, и подполковник напряжённо вглядывался в мерцающий от жары воздух вокруг здания, построенного бог знает когда, бог знает кем. Слышит ли Бог стенания рабов своих? Или он предпочитает молчаливо взирать на них, нерешительно сжимая монетку со стёртыми сторонами каждый раз, когда подкошенный смертью падает солдат Конфедерации или Союза?       — Гоуст!       Саймон обернулся. К нему медленно хромал Алехандро. Райли снова удивился тому, как всё сложно: мексиканец, бежавший от войны в родной стране, сражался на стороне тех, кто был врагом его родителей, кто помогал делить его родину между консерваторами и либералами; а он, англичанин, командовал им. Рана, полученная Алехандро месяц назад, продолжала мучать его, и его смуглое лицо искажалось судорогой боли каждый раз, когда нагрузка приходилась на левую ногу. Но Варгас, кляня весь мир на испанском, отказывался отправляться в госпиталь, чем раздражал Райли. Ему не нужны были слабые солдаты на поле боя. Дела и так шли не так хорошо, как хотелось бы.       — Всё ещё мучаешься? — спросил он на ломаном испанском, кивая на ногу Варгаса.       — Проблемы? — напрягся мужчина. Длинная чёлка, обычно аккуратно зачёсанная назад, спадала на лоб и лезла в глаза. Он был как фитиль лампы – любая искра могла заставить жар обжечь лицо окружающих при неумелом обращении.       Саймон проигнорировал вопрос. Часовня странным образом продолжала занимать его мысли, тревожа сердце. Предчувствие беды билось в висках, болью разливаясь по всей голове, и мужчина отмахнулся от Варгаса.       — Нервничаешь, Гоуст. — Алехандро облокотился о дерево и серьёзно посмотрел на Саймона тёмными глазами, утопающими в чётко очерченных голодом глазницах. Голод! Клятый голод. Он затесался в редеющие ряды солдат, стянул с мертвецов синюю униформу, облачился в неё и радостно продолжал мучать полки, батальоны, дивизии. Страдали не только северяне, южная армия тоже изнывала от болезней и голода. Порой Райли казалось, что американцев скорее добьют эпидемии, а не они перебьют друг друга. Варгас поморщился – опять нога. — Нервничаешь ведь.       Райли поправил маску на лице и крепко впился пальцами в подбородок, чтобы не закричать от отчаяния. Страшно было до вмерзающего в рёбра сердца, но он не должен был подавать виду, чтобы не заставлять нервничать остальных. Маска здорово помогала: глаза Саймона не выдавали его так явно, как это могли бы сделать его искусанные губы или сжатые до выступающих желвак челюсти. Господи, как же всё-таки страшно.       — Саймон, я хотел попросить тебя об одолжении. — Алехандро подошёл ближе к подполковнику и вдруг аккуратно коснулся его локтя. Взгляд его смягчился. — Руди. Проследи за ним, если я… Ты понял, hermano?       Страх Варгаса резанул по ушам Саймона. Алехандро не боялся – он делал. Он рычал, орал, захлёбывался в крови на поле боя, но не отступал, не проигрывал, не страшился смотреть смерти в лицо и нагло ухмыляться. Но Родольфо… Родольфо – вот кто заставлял его испытывать страх. Райли окаменел. По-хорошему бы сделать выговор Варгасу, напомнить, что тесные связи между солдатами запрещены, что вокруг устраивают хороводы смерть, война, голод и болезни, что сейчас не время для всего этого. Но что-то его остановило. Он снова мазнул затуманенным взглядом по расплывающейся вдали часовне, и похлопал мужчину по плечу.       Алехандро любил Родольфо. Руди. Саймон замечал это по тому, как мучительно было Варгасу не касаться мужчины, довольствуясь взглядами, как Варгас бросался вперёд – всё лишь бы Парра был защищён. Алехандро было плевать, что скажут люди и что Родольфо сам спокойно может за себя постоять. А Саймону было всё равно на то, что они оба мужчины. Он слишком многое видел, особенно на войне, чтобы его занимали размышления о правильной и неправильной любви. Любовь была – и всё. Только слепой мог бы не заметить, как она вспыхивала тёплым огоньком, когда Алехандро о чём-то говорил Родольфо и во время разговора касался его – вроде бы случайно, но этого было достаточно, чтобы понять, как сладко щемит у него где-то за сердцем.       — Он сильный. За ним не надо следить. — Саймон оглядел Алехандро. И на нём форма висит, как мешок.       — Я знаю. Просто пообещай?       Райли вздохнул. Маска не пропускала достаточно воздуха, и дышать было тяжеловато. Теперь на грудь невыносимым камнем ложилось ещё и это обещание.       — Хорошо. Иди отдохни. Мне нужны сильные бойцы.       Варгас молча кивнул и ушёл.       Саймон Райли не верил в Бога. Бог не верил в Саймона Райли. Потому и забросил его десять лет назад в эту кипящую лаву, которая продолжала разливаться по землям Америки, приобретая вид городов, усадеб, бесконечных полей. Семнадцатилетний Райли, опьянённый возможностью начать новую жизнь – не ту, что мучала его в Англии руками отца, – бросался в каждый водоворот судьбы, надеясь, что сможет заглушить эмоции, боль, чувства. Заглушил. Сердце уже почти не отзывалось на окружающий мир, предпочитая размеренно биться в ледяной корке, которую Райли тщательно вырастил вокруг беспокойного органа. И только два раза его сердце начинало мучительно ныть, царапаясь о лёд, – когда он увидел земли Пенсильвании, пожираемый отвратительным предчувствием, и когда…       — Гоуст!       Джон Мактавиш.       — Подполковник!       — Ты так уверен, что я оглох, поэтому орёшь каждый раз, когда видишь меня?       — Да. У тебя есть все причины оглохнуть. Бои, все эти крики…       Саймон махнул рукой, заставляя мужчину замолчать. Мактавиш порой раздражал до сжимающихся кулаков, но умный взгляд голубых глаз, теряющийся в длинных ресницах, которым позавидовала бы любая статная красавица-южанка, смягчал пыл Райли, и он молча взирал на Джона.       — Хватит языком трепать. Без дела слоняешься?       — Сам прохлаждаешься.       Бессмысленная беседа – одна из сотен, которые происходили между ними за последние шесть месяцев. Неужели только полгода назад Джон впервые радостно хлопнул его по плечу и представился ему? Джон Мактавиш, щеголявший в новенькой синей униформе, лихо сдвинувший на затылок кепи, отказывавшийся скрывать свой шотландский акцент, попал в полк к Райли.       — Будем продвигаться.       Джон как будто пропустил слова подполковника мимо ушей. Форма, которая была словно с картинки модного журнала, износилась за эти месяцы. Мактавиш бережно стирал её, сушил, штопал, носил с гордостью, словно был прирождённым американцем, а не шотландцем, бежавшим из собственной страны. Мужчина снял кепи с головы, и сердце Райли затрепетало – ирокез потихоньку отрастал, и длинная прядь волос уже топорщилась на затылке. Пальцы кололо от желания запустить их в густые тёмные волосы и холодной кожей прижаться к разгорячённой, чтобы контраст выбил остатки сознания к звёздам.       Их история началась четыре месяца назад. Саймон и не заметил, как одиночество, сгустившееся вокруг него за годы жизни в этой стране, было развеяно вкрадчивым голосом Мактавиша. Как скрип карандаша – Райли никак не мог понять, где Джон умудряется находить карандаши, – развевал тишину, которая окутывала его на протяжении десятилетий. Мактавиш постоянно рисовал – он рисовал небо, облака, свои ботинки, расстопыренные на свету пальцы, ногти с забившейся под ними грязью, ручейки, по которым, не задумываясь о красоте природы, шагал Саймон.       Джонни рисовал и Райли. Рисовал Райли и рисовал на Райли. Языком, губами, пальцами. Саймон не смог бы найти на своём теле ни одного участка, который не был бы обследован Мактавишем и нарисован им. Будь то скрип карандаша или тихий вздох, спрятанный в ночи, – Джон был художником, который искусно творил чудеса с Райли. Он штрих за штрихом упорно вырисовывал их общую историю, упрямо продолжал соединять линии их судеб, отказываясь слышать и слушать Саймона.       Тонкая тетрадка, взбухшие листы которой хранили самые драгоценные для шотландца воспоминания, всегда торчала у него из кармана. Джонни мог забыть начистить оружие, но забыть свои наброски он не позволил бы себе никогда.       — Какое сегодня число, Джон… — Саймон осёкся. Горло оледенело.       Мактавиш не подал виду.       — Двадцать девятое июня было с утра. Саймон… Саймон?       Часовня продолжала мучать Саймона. Он смотрел на неё, чувствуя, как сознание его ломается, и он снова не может понять – сон вокруг или реальность.       — Гоуст, нам надо поговорить.       — Не ходи без дела, — мрачно заключил Райли, игнорируя его и отходя от мужчины. Джон остался позади. Промолчать, затоптать, смять и отбросить – вот что было лучше сделать. Лишь бы не говорить начистоту.       Саймон никогда не смог бы назвать это любовью. Любовь должна шелестеть в пышнейших кринолинах, верхних юбках, перьях на изысканных шляпках дам с Юга, на которых он насмотрелся до того, как вступить в армию Союза. Любовь должна обсуждаться в окунутых в мрак комнатах, когда юные леди сливаются в единое целое, чтобы похихикать над своими кавалерами. Любовь – это бесполезный изящный букетик, коробочка отвратительных конфеток, оброненная девушкой перед предметом воздыхания перчатка, вздыхающий перед строгим отцом молодой человек, который уже второй месяц не может сделать предложение даме сердца.       Любовь – это не раскалённая боль, которая ввинчивается в ледяное сердце Райли, приехавшего из Англии в Америку без цели. Это не случайные касания к измученной шрамами руке Джона во время учений и боёв, из которых они пока выбирались живыми. Это не тяжёлый взгляд Саймона, которым он изо всех сил старался отпугнуть Мактавиша, шотландца, который громко матерился на родном языке и заразительно улыбался, подмигивая Райли.       Нет, это точно не любовь. Это нечто запутанное, тяжёлое, бьющееся в жилах Саймона и не дающее ему сомкнуть глаза по ночам.       Сознание затуманилось. Господи, как же всё-таки мучает страх. Часовня продолжала искажать пространство вокруг себя, и Райли крепко зажмурился. Да поможешь ты когда-нибудь или нет?