Темно

Когда они всего на мгновение прерываются для того, чтобы друг другу в глаза заглянуть, чтобы в глазах друг друга совсем немного пропасть — что-то в груди Сукуны страшно, всеобъемлюще щемит, сдавливая ребра, и от этого он сорвано, горячо выдыхает в приоткрытые губы Фушигуро. Их поцелуи всегда — где-то на грани. Где-то за гранью. И Сукуна уверен, что мог бы провести вечность, просто с Фушигуро целуясь, просто сплетаясь с ним языками, конечностями и, может быть, чем-то в подреберье оголтело трещащим — и такая вечность более чем Сукуну бы устроила. Только вот вечности у него нет — тем более не имеется ещё одной в запасе. У него всего около часа, учитывая, сколько они потратят на прелюдию и то время, которое им необходимо, чтобы после привести себя в порядок. Всего час прежде, чем Фушигуро уйдёт. Абсолютное ничто в сравнении с вечностью. И хотя в прошлый раз сбежал именно Сукуна, он отчего-то все равно полностью уверен, что Фушигуро на ночь не останется. Сукуна и сам в свой охуительно веселый период жизни с другими никогда не оставался, никогда не ложился после вместе, накрываясь одним одеялом, и не засыпал в обнимку. Потому что всегда казалось: Остаются те, кто связан чем-то большим, чем секс. А они с Фушигуро, ну, просто трахаются. Это не должно быть так больно — мысль об этом. Это не должно обдавать гнилые внутренности кипятком. Не должно вызывать какую-то остаточную горечь на корне языка, не должно превращать изнанку в наждак, перетирая органы в фарш, который по частям отхаркиваешь на асфальт и шагаешь дальше полупустым. Сукуна же боли не боится, Сукуна же охерительно к боли привык, изучив все способы по ее принятию, по ее иллюзорному уменьшению, так что это не должно быть… Не должно. Только вот все равно больно. Больно до фантомного треска костей и проступившей в глазах горечи, больно до почти с хрустом сжатой челюсти и непонимающего взгляда Фушигуро, которым он эти изменения в лице одаривает. До грузного выдоха куда-то Фушигуро в губы, где только что оседал выдох голодный. Фушигуро уйдёт. Сукуна напоминает себе снова и снова, чтобы не забыться, чтобы за иллюзорную реальность их с Фушигуро чудесных взаимоотношений не зацепиться, чтобы в Фушигуро окончательно не потонуть. Фушигуро уйдёт. Возможно, начнёт одеваться сразу после окончания — и одна только мысль об этом врезается под рёбра заточкой. И Сукуна заставляет себя зацепиться хоть за что-нибудь приятное, чтобы горечь перебить — они в его квартире. Они в его квартире. Там, где каждый угол кричит о принадлежности хозяину-уебку, где каждая книга вдоль и поперёк исчерчена заметками, беглыми подчеркиваниями и редкими закладками, где верхние полки завалены хламом, который Сукуне лень разбирать, где в углу одной из полок таится их с Нобарой совместная фотография, сделанная на полароид после десяти минут уговоров неподдающегося на компромиссы в плане фотографий Сукуны. Они в его доме. И этого хватает, чтобы зашить кровавую рану, оставленную заточкой, чтобы после бережно ее швы обработать. И изначально Сукуна был абсолютно уверен, что Фушигуро не то что не согласится в его квартире трахаться — на хуй тут же пошлет, и, вполне очевидно, что не на свой. Ну, потому что те, кто смотрят, как закрывают замки, в принципе не выглядят как желающие в чьей-то квартире надолго оставаться. Но, как оказалось, одного неоспоримого аргумента, вкинутого привычной для них саркастичной полушуткой: «Прогонять сестру или ждать, когда она уйдёт, наверное, крайне неудобно» — вполне достаточно для того, чтобы Фушигуро согласился. Чтобы Фушигуро сейчас в его квартире был. Пусть всего и на час. И вдруг так хочется растянуть это время с Фушигуро на целые дни и потратить всё до единой секунды исключительно на то, чтобы всего Фушигуро — с кончика носа до пальца левой ноги — тщательно вылизать, чтобы исследовать губами не только фантомную карту мест, прикосновения к которым Фушигуро возбуждают, но и все остальное. И вдруг так ужасающе хочется среди прочего, не помеченного флажком «нравится», отыскать местечко, от которого Фушигуро тяжело, резко вберёт носом воздух и вздрогнет — потому что попросту о существовании этого места не догадывался. И так хочется быть первым, кто его обнаружит — стать первым, кто сможет найти в Фушигуро то, о чем он и сам не догадывается. И так хочется знать о Фушигуро что-то, что недоступно другим. Но сколько бы Сукуна не абстрагировался, насколько бы искусно себя не обманывал — а он в этом однозначно занимает лидирующую позицию, раз смог двадцать лет скидывать влечение к парням на какие-то другие признаки, — все равно не может себе представить, что хоть сколько-нибудь знает Фушигуро. Что знает Фушигуро чуть больше, чем другие — тем более. Их разговоры ограничиваются редкими спорами, пьяными диалогами в чужих квартирах и теперь — вопросами во время секса. Так что личность Фушигуро он уж точно знать лучше, чем тот же Оккоцу, не может — да, Сукуна все-таки удосужился узнать, как зовут, вероятно, единственного друга Фушигуро. Знать тело Фушигуро? Бля, у них всего один раз что-то было — куда уж Сукуне до великого знания. Но все равно знать хочется. Хочется Фушигуро вдоль и поперёк изучить, хочется узнать, всегда ли он кончает с тихим, едва уловимым выдохом — или иногда себя все же отпускает, позволяя громко, неприкрыто стонать. Хочется узнать, какими ещё бывают его глаза, что ещё в их радужках в пару голоду мерещится, хочется узнать, вылетает ли из его губ имя того, кто под ним… Сукуне так много хочется узнать. И в этом не было бы проблемы, если бы Фушигуро ему такую возможность предоставлял. Если бы сходу не обрубал каждую попытку Сукуны выяснить что-нибудь отвлеченное, если бы не очерчивал чёткие границы, по которым они — просто спят. Сукуне хочется думать, что за последнее время он узнал о Фушигуро чуть больше. Вероятно, намного больше, чем за все два года их совместного обучения: Сукуна теперь владеет предпочтениями Фушигуро в еде и знаниями о сестре — а это вряд ли знает кто-то, кроме самой сестры и Оккоцу. А значит… Сукуна не хочет думать, что именно это значит. Поэтому затянувшееся мгновение обрывает. И, абсолютно Фушигуро побеждённый, прикипает к его губам, а Фушигуро вдруг судорожно выдыхает ему в глотку и придвигается ближе, зарываясь пальцами в розовато-рыжие волосы, и ласково оттягивает пряди, скребя ногтями по затылку. А в голове заевшей кассетой крутится: Сколько времени у него осталось? Через сколько Фушигуро уйдёт? Как быстро это благословение или проклятие, по абсолютной случайности им двоим выданное, закончится, оставив Сукуну вместо крепкого, поджарого тела хватать руками воздух? Как только Сукуна маниакально начинает чуть ли не секунды отсчитывать — заставляет себя отвлечься, переключиться на что-нибудь более приятное и занимательное — например, торс Фушигуро. Заползая ему под футболку, скользя горячими ладонями по коже вверх к рёбрам, которые особенно у Фушигуро чувствительные, и вжимаясь в них пальцами, Сукуна ощущает, как Фушигуро под его касаниями вздрагивает и тихо, приглушенно стонет ему точно в глотку — лучший звук, который удавалось Сукуне услышать, и от которого он удовлетворенно в поцелуй мурлычет — тут же чувствует, что Фушигуро вгрызается в губы сильнее. Не любит проигрывать, — думает Сукуна с мягкой усмешкой, а в какой момент она таковой стала, он не успел отловить. Не успел заметить, когда мысли о Фушигуро стали приобретать какой-то пастельный оттенок тепла — совсем светлый, полупрозрачный, едва-едва заметный. Для Сукуны — кричащий. И он возвращается к мыслям о быстротечности времени, понимая, что с каждой секундой его остаётся все меньше. И никто им время не ограничивает, никто не выжмет кнопку «стоп» по прошествию минуты, никто не оторвёт их, едва один из них кончит. И можно же предложить потрахаться ещё раз — вряд ли Фушигуро, вгрызающийся так голодно, откажется. И можно предложить сразу, как только от оргазма начнёт отходить, чтобы Фушигуро не успел одеться, чтобы время с Фушигуро растянуть, только вот это звучит до того жалко, что даже Сукуна — пробивший, кажется, самое глубинное дно ничтожности — этот вариант все же отметает. А другого он придумать не в состоянии. Потому что попросить Фушигуро остаться… Нет. Просто — нет. И Сукуна даже не до конца осознает причину этого желания с Фушигуро остаться — может, виноваты губы Фушигуро, так бойко и голодно целующие. Может — ощущение тела Фушигуро под своими пальцами, ощущение контраста его прохладной кожи под своими горячими ладонями, его острых ребер и сильной спины. Может, мозги Фушигуро, которые привели их сюда; мозги Фушигуро, к которым нутро цепями тянет, от которых член дергается, как выдрессированная псина — к хозяину. Коротко взрыкнув, Сукуна заставляет себя вернуться в настоящее. Не так важно, что Фушигуро уйдёт, — уверяет себя Сукуна. Пока Фушигуро сейчас здесь. Здесь — в его однокомнатной квартире, в его доме, в котором до этого бывало всего несколько людей. Здесь — в его горячих ладонях, под его влажными зацелованными губами. Фушигуро сейчас здесь, с ним. И не так важно, как скоро Фушигуро уйдёт, пока голодно впивается в губы, пока скользит языком глубже, очерчивая кромку зубов. Плевать, что с каждой прошедшей секундой Фушигуро все меньше. Потому что Фушигуро с каждой новой секундой — все больше. Все больше Фушигуро на своём теле, на своих губах, все больше Фушигуро где-то внутри, в подреберье, где грохочет сердце, все больше Фушигуро в затуманенном разуме. Чувствуя, как член все болезненнее давит на ширинку, Сукуна начинает ускоряться, а Фушигуро моментально темп подхватывает, вгрызаясь сильнее, мощнее и требовательно давит рукой на плечо, заставляя Сукуну сесть на кровать. Седлая его колени, Фушигуро дорожкой кусачих поцелуев спускается по челюсти к шее и цепляется за кожу зубами, а Сукуна одобряюще хрипит точно в ухо и заводит руки ему за спину, лихорадочно сквозь ткань футболки ее поглаживая и почти вслух прося Фушигуро продолжить. И ощущение Фушигуро на своих коленях по-странному окрыляет, но в то же мгновение — заставляет в действительность происходящего верить, этой действительности всем нутром гнилым подчиняться, и это почему-то дает в голову лучше никотина, почему-то лучше любого алкоголя заставляет разум мутнеть, и Сукуна хватается за какую-то мелькающую в ворохе сознания мысль… Чувствуя, как Фушигуро, продолжая выцеловывать ушную раковину, поднимается и тут же опускается, проезжаясь бёдрами по паху, Сукуна резко, нетерпеливо выдыхает, сжимая Фушигуро в своих ладонях сильнее, и стоит Фушигуро провернуть это ещё раз, но с большей силой и куда медленнее, куда более дразняще предыдущего — Сукуна бессознательно цепляется за образ Фушигуро на своём члене. Более буквально. За образ Фушигуро на собственном члене, Фушигуро, который бы точно так же дразнил, который бы менял скорость исключительно так, как того захочет сам, заставляя Сукуну лишь смотреть и благоговеть; который бы сжимался вокруг его члена, который бы откидывал голову назад, хрипло простанывая его имя… Господи. И на каких-то явно бесстрашных и откровенно ебнутых началах Сукуна заставляет себя от Фушигуро оторваться, заставляет себя прервать их, даже если они уже начинают набирать скорость, лишь бы убедиться. Он боялся это спрашивать, боялся ответ услышать, но сейчас, когда поцелуи с Фушигуро, сидящим у него на коленях, затуманили разум, Сукуна наконец-то отыскивает в себе смелость — или отпетую ебнутость — спросить. Ему нужно спросить, чтобы убедиться, чтобы доказать себе, что «не могу» что-либо значит. И он выдыхает Фушигуро куда-то в шею: — То, что ты сверху — просто предпочтение? А Фушигуро, продолжающий опаливать ему шею тяжёлым, сбитым дыханием, вдруг резко останавливается, и Сукуне на мгновение кажется, что даже цепенеет, переставая дышать, будто Сукуна спросил самый худший из всех возможных вариантов, будто на глазах Фушигуро вырвал то ли самому себе, то ли ему сердце или вовсе вспорол брюхо, выбрав пытку «поприятнее», и Сукуна уже хочет вернуться к тому, на чем они остановились — плевать на ответ, если он заставляет Фушигуро едва ли не в страхе застывать. Но Фушигуро уже поднимает взгляд, покрытый тонкой ледяной коркой, и отвечает так спокойно, что Сукуна думает: секундное оцепенение ему всего лишь почудилось. — Я не доверяю. Слова бьют до того резко, что разбивают что-то в подреберье, до того сильно, что вдребезги, что Сукуна перестаёт как-либо контролировать выражение своего лица и бессознательно распахивает глаза, в которых вместо желания и голода отчётливо проскальзывает горечь — монолитная, всепоглощающая горечь. Еще на мгновение вглядывается в прохладные глаза Фушигуро, которые вдруг кажутся совсем ледяными, совсем далекими, хотя Фушигуро, вот же он, в его руках, на его коленях, на расстоянии пары дюймов от его лица. Фушигуро на расстоянии выдоха. До Фушигуро все равно не дотянуться. Поэтому Сукуна позволяет себе об остроту в сизых глазах порезаться, позволяет себе под их лёд провалиться — может, умереть там ему как раз суждено. Кровавые раны омывает ледяным течением — Сукуна отворачивается. И вдруг становится так холодно, что Сукуна с хриплой, едкой усмешкой думает: если бы Фушигуро все же успел его раздеть, то, вероятно, он бы тотчас умер от обморожения. Руки, обхватывающие Фушигуро поперёк спины, обессилено разжимаются, оставляя выбор из объятий выбраться — Сукуна не может заставить себя посмотреть в эти глаза вновь. Слишком больно. Слишком холодно. Так морозно, что по телу пробегают вполне себе явственные мурашки, от которых становится только холоднее — Сукуна тяжело выдыхает. И понимает, что должен был быть к этому готов. Сколько раз он отлавливал Фушигуро за тем, что он ни на крупицу не доверяет даже миру? Куда уж ему до мира. Действительно. Сукуна мог догадаться — он должен был догадаться. Должен был, пока Фушигуро не разбил его в ебучее крошево словами, сказанными так просто, так, блядь, легко, будто они совсем ничего не значат, будто не разрушили тут кое-кого одним фактом существования, будто это дохуя приятно — знать, что тебе ни хера не доверяют. Глотка кажется наждаком — Сукуна, расчесывая лезвия, тяжело сглатывает сквозь резкую боль. А она резонирует где-то в области сердца. Потому что… …он же доверился. Он, блядь, Фушигуро доверился, пусть и было ебануто тревожно, страшно, тяжело — но все-таки позволил Фушигуро быть сверху. Когда в принципе никакого опыта с чужими членами не имел. И Сукуна понимает, что никто не принуждал его подставлять задницу, что он сделал это исключительно на добровольной основе. Понимает и то, что Фушигуро сразу обозначил границы, сказав, что не сможет быть снизу. Понимает: это исключительно его вина, что он на что-то там все равно надеялся. Что какую-то иллюзорную реальность себе придумал — а розовые очки всегда разбиваются стёклами вовнутрь. И эта боль под рёбрами, раздирающая ему нутро на тысячу кровавых обломков, — прощание с иллюзиями. Но вдруг. Сверху раздаётся такое привычно уверенное, но совсем тихое, Фушигуро не свойственно осторожное: — Посмотри на меня, Сукуна. Сукуна слушается. Почему-то сопротивляться Фушигуро никогда у него не выходило — может, дело в том, что он совершенно этого не хочет. И вглядываясь в глаза Фушигуро теперь, Сукуна, сколько бы не искал, в какие темные уголки бы не заглядывал, не находит там даже остатков ледяной корки — только уверенность, граничащую с мягкостью. Эту мягкость Сукуна уже видел. Она всегда появляется, стоит Сукуне совсем немного разбиться. И… Фушигуро его так жалеет? Ха. До чего же он ничтожный, раз даже Фушигуро, обросший льдом, как второй кожей, все свои глыбы в талую воду плавит? А ладони Фушигуро вдруг на его скулах. Вдруг — обхватывают так надёжно, так бережно, что в глазах начинает неприятно жечь и приходится пару раз моргнуть. А губы Фушигуро вдруг произносят совсем тихонько, до того похоже на ласково, что Сукуне приходится заставить себя чужой голос по крупицам не разбирать: — Сейчас я не могу довериться настолько, чтобы быть снизу, — и Сукуна не понимает, действительно ли звучит акцент на первом слове или ему только кажется — скорее всего первое, судя по тому, как Фушигуро со словами слегка кивнул головой. Но это все ещё может быть желаемое-за-действительное —Сукуна пытается себе это в голову вбить. А затем Фушигуро добавляет уверенно, твёрдо, примешивая в голос неоднозначную хрипотцу и поглаживая большими пальцами татуировки на скулах: — Но я хочу, чтобы ты меня трахнул, Сукуна. Легкие пропускают выдох — пропускают вдох. Приходится напомнить себе, как дышать. Приходится вынудить себя не ластиться изголодавшимся котом под прохладные ладони Фушигуро, даже если до одури хочется. Даже если больше всего на свете хочется словам Фушигуро поверить. Поверить, что он действительно этого хочет. — Я бы не стал предлагать тебе спать со мной, если бы совсем не доверял, — с тем же монолитом уверенности заключает Фушигуро. И, останавливая движение пальцев по точеным скулам, продолжает чуть тише: — И я тебе доверяю, просто… — обрывает себя в середине фразы, поджимая челюсть и на мгновение отводя растерянный взгляд. — Пока что не настолько. Промерзшая грудь согревается тихо прозвучавшим «доверяю», но с концом фразы мгновенно прокалывается сотней ржавых гвоздей: «не настолько» — контрольный в крышку гроба. Сукуна ничего не отвечает. Только продолжает разглядывать лицо Фушигуро и об его скалы разбиваться, продолжает в глаза заглядывать, пытаясь их на оттенки разложить, все крупицы темноты в них сосчитать, продолжает обманываться талой водой — секундой интимностью, которую Фушигуро тут же запрячет, стоит этому разговору стихнуть. Так же уже было. Нежность в глазах Фушигуро. Холод в глазах Фушигуро. Сукуна почти привык — если бы к такому вообще можно было привыкнуть. И, быть может, холод в Фушигуро всегда был исключительно защитой, не позволяющей уязвимость отыскать. Но какие тогда у Фушигуро причины добровольно показывать ее ему, Сукуне? Каким мотивом диктуется все это «доверяю», если Фушигуро продолжает следить за тем, как дверь за ним захлопывается? Сукуна не спрашивает: понимает же, что ответа не выдержит. Тишина нависает давящим предгрозовым небом — Сукуна не может заставить себя выпалить хоть слово. А затем в Фушигуро что-то вдруг меняется, и он весь будто с нарастающей тишиной напрягается, сникает, пока в его лице проскальзывает какой-то слабый намек на неуверенность, который выдают слегка поджатые губы и чуть хмуренные брови, и вдруг вся талая вода в его глазах наливается кровью, какой-то страшной, нечеловеческой болью, съедающей радужки целиком, такой мучительной, будто стоит Фушигуро сжать в руках чуть сильнее обычного или вовсе едва пальцем коснуться — и он разобьётся на сотни кровавых ошмётков. Когда Фушигуро все же выдыхает осторожно: — Это так важно — секс с проникновением? — то голос его звучит совсем надколото и разбито и ощущается таким сдавленным и ломаным, каким Сукуна никогда его не слышал. И Фушигуро явно это понимает, судя по тому, как тяжело сглатывает и сильнее хмурит брови, готовясь обороняться. Сердце сжимается тугим жгутом от вида такого Фушигуро — надколотого и неуверенного, смотрящего с океанами боли в сизых глазах, выдыхающего тяжело и говорящего сипло, с надрывом, с каким-то глубинным разочарованием. От такого Фушигуро, который всегда — сталь и вольфрам. Который перманентно стоит в готовности нападать, защищаться, который всегда смотрит с вызовом, говорит излишне спокойно и холодно. Фушигуро всегда — в доспехи заключенный. Фушигуро сейчас — до того осунувшийся, что ни одни доспехи впору не будут. И Сукуна всю боль от вида такого Фушигуро терпит, пытаясь и самому до самого основания не разломаться. И хрипит: — Нет, — возвращая руки на спину Фушигуро и начиная ее бережно сквозь ткань футболки поглаживать. И вдруг Сукуна окончательно понимает. Действительно не важно. Не важно, пока Фушигуро чувствует себя комфортно, пока вообще может себя так с ним чувствовать, пока хоть сколько-нибудь доверяет — в разы больше, чем остальным, раз позволяет себя касаться. Да и секс, когда Фушигуро сверху, более чем хорош, он более чем Сукуну устраивает. Плевать, что он всегда будет принимающим. Это не важно, пока Фушигуро позволяет ему многое другое. Не важно, — сказал Фушигуро, когда узнал, что у Сукуны секс с парнем впервые. Не важно, — мысленно произносит Сукуна, когда узнает, почему Фушигуро не может быть снизу. И, продолжая ласково поглаживать спину Фушигуро, Сукуна замечает, как та с ответом расслабляется — нет, из глаз боль все равно не уходит, лишь совсем немного притупляется мягкостью и отголосками надежды. А в следующую секунду фундамент под ногами рушится, и если бы Сукуна уже не сидел — точно бы завалился. Потому что в следующую секунду. Фушигуро. Блядь. Улыбается. Улыбается не так, как обычно — вызывающе, дразняще или насмешливо. По-настоящему. Коротко и немного скованно, совсем слегка дергая уголками губ, но ровно так же, как на той фотографии с сестрой — образец искренности, который себе Сукуна на подкорку за один просмотр успел вбить. Сукуне удавалось улыбку Фушигуро вживую выхватить. Но она никогда не была обращена ему. А теперь, не скрывая благоговения и непонятно откуда взявшегося отпечатка радости в глазах, Сукуна улыбается ответно. Одним уголком вверх — вторым вниз. И боль понемногу из глаз Фушигуро вымывается, когда он вдруг застывает взглядом на улыбке Сукуны и спускается пальцами со скул к ее уголкам. Бережно проводит пальцами по губам. — У тебя красивая улыбка, — произносит Фушигуро так спешно и осторожно, что, если прикрыть глаза, можно представить, что даже заворожено. Всегда, всегда Сукуна эту улыбку стеснялся, всегда не любил, а позволял себе лишь иногда, когда рядом Нобара, которая и так ее сотню раз видела. Слишком его улыбка несуразная с ее уголками игольчато торчащими в разные стороны, слишком скованная, слишком… Для Фушигуро почему-то красивая. И если бы это сказал кто-то другой, Сукуна бы не поверил и сразу бы улыбку вовнутрь лезвиями спрятал. Но это не кто-то другой — это Фушигуро. Фушигуро, который ненавидит ложь в любом ее проявлении — Сукуне удалось это за два года уяснить. Но Фушигуро не дает Сукуне времени ни на ответ, ни на то, чтобы ярче улыбкой засверкать — возвращает руки на скулы, тут же прижимаясь губами. Сцеловывая улыбку. И целует Фушигуро сейчас как-то по-другому. С той же бойкостью, твёрдостью и голодом, с тем же мощнейшим напором, который только каким-то гребаным чудом не заваливает Сукуну на кровать полностью. И Фушигуро привычно оставляет ладони на скулах, но почему-то сейчас то, как он вжимается пальцами в кожу, — кажется, до покрасневших следов — и то, как проводит языком по нёбу, как цепляется за нижнюю губу, ощущается совсем иначе. Почему-то сейчас все ощущается иначе. Может, потому что Фушигуро признался, что хотел бы, чтобы он его трахнул — Сукуна уверен в этих словах, потому что успел понять, как тщательно Фушигуро всегда подбирает слова, как не дает пустых обещаний или надежд. Может, иначе ощущается потому, что теперь между ними вроде бы не осталось недопонимания, и ничего не жрет Сукуне мозги догадками. Задержалась только та сигарета, но к этому он вернётся потом — ещё одного такого разговора попросту не вывезет. Когда Фушигуро прикусывает ему губу, — видимо, он вообще большой любитель кусаться, но не то чтобы Сукуна против, как раз таки очень даже наоборот, — то Сукуна просяще мычит в поцелуй и забирается ладонями под футболку. Очерчивает позвонки, скользит по ним выше, цепляясь за каждый. Спускается губами к шее Фушигуро, перемежая короткие влажные поцелуи с осторожными укусами. А затем, стоит Фушигуро после очередного укуса, тут же тщательно зализанного, сорвано выдохнуть, Сукуна перемещается руками на рёбра, вжимаясь в них. Очередной рваный вдох. Почему-то теперь Фушигуро реагирует куда более эмоционально, чем в их первый раз. И Сукуна, самодовольно ощерившись от осознания, что Фушигуро отпускает себя чуть больше и что он в принципе способен из Фушигуро сорванные вздохи выбивать, скользит одной рукой ниже, к паху Фушигуро, пока тот вылизывает ему шею, пока обсыпает поцелуями челюсть и прикусывает мочки ушей. Когда Сукуна сквозь ткань спортивных штанов сжимает вставший член, то выдыхает в висок: — Хочу тебе подрочить. Можно? Сукуна должен спросить прежде, чем, может быть, придёт к необратимым последствиям, прежде, чем Фушигуро остановит его или тут же уйдёт. Да и спрашивает он в качестве успокоения: он будет знать, что Фушигуро точно хочет, если тот озвучит ему согласие. И Сукуна совсем не хочет делать с Фушигуро хоть что-нибудь, чего тот не захотел бы. Сукуна боится этого сделать — поэтому спрашивает. Чувствуя, как Фушигуро с вопросом мгновенно напрягается, Сукуна становится почти на тысячу процентов уверенным, что ему сейчас откажут. Видимо, Фушигуро не доверяет ему и настолько. Сцепив зубы почти до хруста, Сукуна продолжает вглядываться в острое лицо Фушигуро, ловя все изменения: на мгновение поджатые губы, секундно схмуренные бровей, расслабляющиеся черты лица. — Можно, — твёрдо, но спокойно отвечает Фушигуро, накрывая своей рукой тыльную сторону ладони Сукуны, размещённую на своём паху, и поглаживая чуть шероховатую от уличного мороза кожу. От этого несвойственного Фушигуро, такого ласкового касания и такого чертовски необходимого ответа ребра вновь пережимает — Сукуна этому чувству уже даже не сопротивляется. И забирается рукой под резинку чужих трусов. Вытаскивает член Фушигуро, вскользь осознавая, что начинает привыкать к его тяжести и скоро это ощущение выбьется ему на подкорке, разместившись где-то рядом с образом губ Фушигуро. Не то чтобы Сукуна хоть сколько-нибудь против. А сам Фушигуро, ненавидя бездействовать, тут же тянется рукой к паху Сукуны, оглаживая член сквозь плотную ткань брюк. И, вскидывая вопросительный взгляд, спрашивает: — Можно? — Да, — хрипит Сукуна. Когда Фушигуро принимается одной рукой расстёгивать пуговицу — оба понимают, что в таком положении дрочить друг другу будет неудобно. Секунда сцепления взглядами. Фушигуро встаёт с чужих коленей, позволяя Сукуне стянуть с него штаны полностью. И на мгновение Сукуна задумывается о том, чтобы остаться вот так и поменять свой вопрос на просьбу Фушигуро отсосать — но останавливает себя. Вероятно, этого ему Фушигуро точно не позволит. По крайней мере сейчас. Так что Сукуна с кровати следом встаёт и, пока Фушигуро разбирается с молнией на его брюках, выцеловывает ему шею, и поддевает пальцами футболку, стягивая ее с Фушигуро, когда собственные брюки с нижним бельём валяются где-то в стороне, и поднимает руки, позволяя Фушигуро стянуть футболку с себя самого. Это вовсе не обязательно, но, кажется, им обоим нравится просто на тела друг друга смотреть — Сукуна даже задумывается, что мог бы часами с Фушигуро голым просто лежать, жадно хватая взглядом каждый его изгиб, каждую точеную мышцу, каждую проглядывающую сквозь белоснежную, тонкую кожу кость. И это были бы одни из лучших часов в жизни Сукуны — хотя бы потому, что голый Фушигуро явно из мрамора высечен, и ему явно место в Царском Селе в старом саду, рядом — вместо одной — с одной из венецианских скульптур. И тело Фушигуро останется в памяти Сукуны на долгие годы, на гребаные тысячелетия — если бы только они были у него в запасе. И тело Фушигуро — крепкое, поджарое, такое совершенное с каждой родинкой, с каждой прорисовывающейся полоской на его торсе, с каждой изгибающейся линией. Совершенное. Его бы выгравировать, оставить бы в мраморе, если не для потомков — хотя бы для себя самого, эгоистично и откровенно Фушигуро любующегося. А в следующую секунду Фушигуро вновь давит ему на плечо — Сукуна, выучив команду, послушно на кровать садится. Фушигуро резко кивает головой вперёд — Сукуна, моментально намек считывая, продвигается глубже. В два быстрых шага обходя кровать, Фушигуро забирается на неё сбоку и размещается между нетерпеливо разведённых ног Сукуны, перекидывая собственные по две стороны от его татуированного торса. Придвигаясь ближе. Ещё на мгновение они остаются вот так — просто друг на друга смотрящими, отчаянно выхватывающими из радужки друг друга все самое жаждущее, жаром согревающее и сотней преисподней окутывающее. И подаются вперёд. Голодно, тягуче целуясь, оба нащупывают рукой чужой член, обводят головку и спускаются ниже, обхватывая ладонью. И двигаются они сначала чуть вразнобой, привыкшие к разным темпам, но, быстро ориентируясь друг на друга, приходят к чему-то общему — движутся уже синхронно. И Сукуна, понимая, что ещё одна секунда, проведённая в поцелуе-поединке, — и он окончательно перестанет дышать, — пусть и с явной неохотой, но все же отстраняется, четко понимая, что мертвым он тут Фушигуро не шибко нужен, хотя перспектива умереть, с Фушигуро целуясь… Явно одна из лучших, ему представленных. Продолжая двигать кистями, пытаясь одновременно наращивать темп и хрипя друг за другом от нарастающего удовольствия, Сукуна решает попробовать: — Придвинь себя ближе. Фушигуро останавливается — но придвигается. — Ещё. Вновь — послушно теснее. Это впервые, когда Фушигуро позволяет собой руководить. Когда позволяет себе ситуацию под чужой контроль отдать — Сукуне кажется, будто с их разговором сотни стальных стен, так обреченно между ними Фушигуро возведённых, рухнули. А теперь вместо них пустой фундамент, на котором нужно что-то строить. И продолжать одну за другой стены Фушигуро ломать. Потому что их далеко не сотни — тысячи и миллионы. И все из стали и вольфрама, и какой бы силой Сукуна не обладал, сломать их в одиночку явно не способен. Но если ломать их вместе с самим Фушигуро… Кажется, должно получиться. И Сукуна тянется за оставленной на тумбочке смазкой и выдавливает ее себе на ладонь, чтобы было легче и однозначно приятнее воспроизводить задуманное. Когда Фушигуро оказывается достаточно близко, чтобы их члены соприкасались, Сукуна, игнорируя как сильно желание и жажда пронизывают ему низ живота, обхватывает оба члена рукой, распределяя смазку, а Фушигуро, явно намек понявший, проделает то же самое. И им приходится пальцами заходить на большие пальцы друг друга, и от этого касания у двоих что-то в груди синхронно щемит. Ближе. Быть так близко, чтобы атомами срастить. И Сукуна не знает, как ещё с таким Фушигуро с ума не сошёл, и тем более не понимает, как ему с ума не сойти от одного ощущения члена Фушигуро своим. Начиная двигаться, — вновь медленно, пытаясь приспособиться к совместным движениям, касаясь не только членов, но и рук друг друга, — Сукуна ощущает, как грудь заливает теплой водой, согревая промерзшие внутренности; и Сукуна чувствует собственным членом кожу члена Фушигуро, чувствует все тепло, от него исходящее, всю налитую твердость, которая голову кренит так охерительно, что перетасовывает все мысли и заставляет гортанно простонать, а следом уткнуться лбом куда-то Фушигуро в висок — тяжёлым, сбитым дыханием обжигая кожу на скуле и ментально одергивая себя, чтобы излишне мягко ее не поцеловать. А Фушигуро, продолжая двигать кистью вместе с Сукуной, вдруг выдыхает так хрипло и тихо, будто боится тишину разрушить: — Посмотри на меня. Сукуна смотрит. Смотрит и в глаза Фушигуро падает. Падает на сотни пропастей вниз, добираясь до самых темных преисподней, в радужках заключенных, добираясь до чертей Фушигуро и с каждым из них знакомясь. А Фушигуро смотрит ответно, смотрит тягуче и живо, так охерительно, что Сукуна сбито выдыхает, не совсем понимая, причина в движении на члене, или это все — исключительно влияние бездонных глаз Фушигуро. А взгляд Фушигуро оттаивает, стоит этому совранному выдоху наружу вырваться, и он хрипит следом сам, не прерывая зрительного контакта. И Сукуна в глазах Фушигуро наконец отыскивает что-то. Становится так страшно — так до одури хорошо. И, концентрируясь на ощущении твёрдого, горячего члена Фушигуро, Сукуна прикрывает веки — лишь бы в глаза Фушигуро, затягивающие на самое дно, не смотреть. А в темноте и так старательно накренённую голову вдруг сносит в щепки, а все ее содержимое — в гребаный прах. И почему-то, несмотря на то, что они всего лишь друг другу дрочат, происходящее кажется Сукуне гораздо интимнее их секса. Гораздо чувственнее. Может, дело как раз в дрочке, а она всегда почему-то сближает сильнее любого секса. Может, в том, что дрочат они друг другу не порознь, а вместе, обхватывая ладонью сразу оба члена. А может… В том, что они касаются руками. Но Сукуна не успевает додумать — Фушигуро вдруг опускает голову ему на плечо и коротко целует кожу, от чего Сукуна едва уловимо вздрагивает. Неожиданные короткие поцелуи Фушигуро почему-то всегда выбивают из него все остаточное спокойствие. Так что Сукуна слегка бодается виском об волосы Фушигуро и ползёт носом ниже, зарываясь ему в изгиб ключицы, потому что от их общих синхронных движений, от тяжелого дыхания Фушигуро, горячо оседающего на плече, от этого короткого поцелуя накрывает так сильно, что в груди все кости в труху перемалываются, что страшно становится Фушигуро из своих рук выпустить, что страшно становится однажды Фушигуро в своих руках не найти. И у него остались считанные минуты — Сукуна это осознает. Даже если меньше всего этого хочет. И вдруг от этой отравляющей мысли хрипит так болезненно, что, если бы Фушигуро не был таким внимательным, таким, мать его, дотошным, то списал бы это на проявление крайней степени удовольствия. Только вот Фушигуро внимательный и дотошный. Поэтому спрашивает тихо, сорвано — голос немного подрагивает, сбиваясь в шепот, когда они продолжают быстро двигать кистями. — Все в порядке? Нет, — хочет ответить Сукуна. Нет, не в порядке, — отчаянно хочет просипеть. Чертовски, блядь, не в порядке, — хочет проголосить так неистово, чтобы слышал весь гребаный город. Чтобы Фушигуро наконец его услышал — единственный, кто услышать должен. Для кого Сукуна глотку — в кровь и невозможность глотать. И, может быть, хоть так до одного из них наконец бы дошло, какой пиздец с Сукуной творится, как сильно ему мозги — в кашу, кости — в труху, ребра — в сколы и надрывы. Как сильно ему Фушигуро хочется, как сильно ему не хочется Фушигуро отпускать. Как хочется умолять остаться, умолять часами с ним говорить, как же чертовски ему Фушигуро мало, как же чертовски ему, блядь, Фушигуро недостаточно. Недостаточно, пока они трахаются. Недостаточно, пока разговаривают на обшарпанных костлявых балконах и крохотных кухнях. Недостаточно, пока делят одну сигарету на двоих. Недостаточно, пока язвят друг другу на парах, когда преподы дают слово. Как же ему. Фушигуро. Блядь. Недостаточно. Все, что шепчет Сукуна, сильнее прижимаясь к коже и мощнее двигая кистью, — короткое, рваное: — Да. И Фушигуро, получая ответ, успокаивается, и принимается подхватывать установленный Сукуной темп, меняя силу, с которой прижимается к их членам — от этого у Сукуны под закрытыми веками отчётливо вспыхивают звезды. И, кажется, все они отдают синевой. Сукуна знает, где эти звёзды однажды отыскал. Где их сквозь колотые глыбы льда смог заметить. Фушигуро хрипит ему в наслаждении на ухо — Сукуна ещё ярче хрипит в ответ. Перед глазами — звезды, звезды, звезды. С каждой общей секундой все больше и больше отыскивают себе пристанище в чернильном небе закрытых век. С каждым общим движением все отчетливее и ярче их силуэты становятся. Сукуна прижимается к шее Фушигуро поцелуем — оставить свою звезду на сахарном небе кожи. А Фушигуро выгибает шею, под поцелуи покорно подставляясь, под укусы ластясь, и ползёт свободной рукой по спине Сукуны, обжигая ее прохладой и прижимая к себе ближе. Сукуна жмётся в ответ. Когда Фушигуро кончает первым, то делает это с таким же тихим, ослабленным выдохом, как и в прошлый раз, и почему-то от этого звука внутри Сукуны становится едва уловимо теплее; всего пара общих движений кистями — Сукуна кончает с хриплым стоном, зарываясь Фушигуро в изгиб плеча. Кажется, окончательно там поселяясь. Пытаясь отдышаться, Сукуна ведет носом вдоль той самой родинки, которую заметил всего около недели назад, но которая почему-то успела стать чем-то заземляющим, все перетертое в фарш гнилое нутро в один миг залечивающим, которая успела выжечь сетчатку светом Вифлеемской звезды, за которой Сукуна из раз в раз послушно следует. Долгий вдох. Сукуна позволяет себе невесомо коснуться родинки губами, совсем немного от этого разрушившись — а Фушигуро в ответ продолжает ласково поглаживать ему спину, скользя длинными пальцами вдоль позвонков, и проводит щекой по его коже. Проходит несколько минут в тишине прежде, чем Сукуна отстраняется первым. В страхе, что это сделает Фушигуро. Вытеревшись и перебросившись парой фраз, Фушигуро действительно начинает одеваться. И все их общее, такое далекое от вечности время заканчивается. И они оба не прощаются — это становится чем-то вроде негласного правила. Возможно, потому что оба знают, что встретятся через пару часов на первой паре — абсолютно не выспавшиеся и обессиленные. Может, потому что оба понимают, что прощаться бессмысленно, когда вы встретитесь в этой квартире вновь. Сукуна захлопывает за Фушигуро дверь. А перед глазами все равно вспыхивают ярко сизые звёзды.