Темно

Страх с силой бьется в глотку, грозя выдрать кадык и вырваться наружу. Сукуна распахивает глаза и застывает. Потому что Мегуми, засыпавший, прижавшись к его грудной клетке спиной, теперь утыкается в неё лицом, цепко обхватывая тело всеми конечностями. Успевший во сне схватить за горло страх не отступает, напротив — бьется с ещё большей мощью и силой, но теперь уже в ребра. Сукуна отчаянно близок к тому, чтобы без ребер остаться, чтобы в страх с головой нырнуть и со дна не выплыть, потому что… Мегуми не просто обнимает. Мегуми жмётся. Прижимается не только телом, не только конечностями, но и лицом. Утыкается в грудь щекой, бровью, носом, прикрытым глазом, краешком губы. Прижимается с такой страшной силой, что Сукуна физически ощущает себя цепями закованным, в капкан грудью угодившим. И это так странно, это настолько сюрреалистично. Из стали собранный, вольфрамовыми доспехами обколоченный, с иридиевой жердью вместо хребта Мегуми. Жмётся. Это первый раз, когда Сукуна видит его спящим, поэтому он не может определить, последствия ли это той видимой в ночи горечи в глазах, тех кажущихся крошечными сломанных плеч. Последствия ли это покрасневших глаз и выхолощенного молчания. Той тишины, которая вышибала ударами по рёбрам. Той тишины, которая всегда им была присуща. И которая всегда их ломала. И теперь Сукуна тоже в тишине — Мегуми дышит до того тихо, что неслышно. Никаких звуков за закрытыми окнами. Никаких звуков в пустой квартире. И эта тишина тоже наполнена подступающей к гландам тревогой: Сукуна задумывается, всегда ли Мегуми спит так. Всегда ли во сне прижимается? И насколько же он одинок, если да? Если Мегуми всегда жмётся к чему-то — или кому-то, — то насколько же та двухспальная кровать огромна для него одного? В той кровати Сукуна бывал достаточно, даже если поводы смазываются горечью на корне языка. Бывал достаточно, чтобы осознать ее размеры — громадные даже для них двоих. Насколько Мегуми чувствует себя одиноко, засыпая в несоразмерно огромной кровати каждую ночь? А просыпаясь утром? Сукуна, пытаясь отогнать вопросы, на которые все равно не получит сейчас ответов, встряхивает голову — дурная псиная привычка, — и сильнее прижимает лежащие на спине Мегуми руки. Бережно, почти успокаивающе ведёт ладонями вверх-вниз — не совсем понятно, кого именно Сукуна хочет успокоить, потому что дышит Мегуми ровно и тихо. В тишине всегда лучше слышатся именно те голоса, что обычно припрятаны шумом. И теперь Сукуна думает о причинах. Причинах, по которым Мегуми выглядел ночью почти испугано, настолько сломлено, что собственное сердце пронизывалось резкой болью. Причинах, по которым Мегуми звучал хрипло и рвано, с явно прослеживающим надрывом — и это во всегда ледяном уверенном голосе. Размышляет о причинах, по которым Мегуми позвонил именно ему, хотя существуют куда более близкие и приятные альтернативы. Последняя мысль оседает в сознании пеплом — жжется так, что Сукуна зажмуривается. Это не должно его волновать — степень своего участия в жизни Мегуми. Не должно хотя бы потому, что они, блядь, даже не друзья. Хотя бы потому, что связывают их только любые горизонтальные и вертикальные поверхности, на которых они трахаются. И как так получилось, что теперь кровать их связывает объятиями и совместным сном — Сукуна все ещё в душе не ебет. Сукуна вообще мало что сейчас понимает. Но вдруг Мегуми начинает едва уловимо ворочаться, беспорядочно водя носом и пытаясь уткнуться куда-нибудь ещё, и вдруг издаёт странный выжатый звук, похожий на сорванное мычание. Сукуна тут же вырывается из мыслей. Тут же прижимает Мегуми к себе ближе и начинает ласковее водить руками по спине, успокаивая, утешая. Синхронно движениям рук из глотки вырывается бесконтрольной шёпот: — Тише, тише. Сукуна застывает сознанием, не прекращая водить руками вдоль спины. Когда в последний раз он звучал так… мягко? Так ласково? Когда в последний раз так быстро на чужой беспокойный сон реагировал? Сукуна не может отыскать ответа: слишком глубоко копать, слишком далеко заглядывать. Потому что слишком давно так не звучал. Слишком давно так не реагировал. И, может, все дело в Мегуми. В Мегуми, который никогда не позволяет себе уязвимым быть, который никогда не дает проявиться наружу вот этому — беспокойному и хрупкому, — никогда не даёт себя бережными поглаживания по спине утешать. Но Мегуми действительно успокаивается: затихает, сильнее цепляясь пальцами и теснее переплетаясь ногами. Утыкаясь лбом в грудь так, что колючие волосы щекочут Сукуне подбородок и губы. Беспокойство смазывается разливающимся за рёбрами теплом, когда Мегуми неосознанно бодается носом в ткань футболки, отчего его несгибаемо упрямые волосы, напоминающие одно сплошное безумие, мощнее щекочут кожу — Сукуна даже задумывается ухватить парочку прядей-наглецов губами, ну чтобы неповадно было! Сукуна невольно дергает уголками губ в разные стороны. И останавливает себя. Что? Когда мысли о Мегуми стали окрашиваться тёплыми оттенками, заставляя, блядь, согревающе улыбаться? В какой момент Сукуна перестал их контролировать, а те съебали далеко за край «спим»? Ну формально они сейчас действительно спят, так что мысли не так уж и сильно неправы, просто… Нихуя не просто. Грузный выдох вылетает из легких — Сукуна очень жалеет, что не выдохнул всего себя следом. Ему не нужно об этом думать. Не нужно, пока осознание не обглодало косточки. Не нужно, пока мысли об оттенках, которыми теперь окрашиваются все размышления о Мегуми, не разрушили до голого фундамента. И просто. Не нужно. Сукуна всегда выбирал жить в неведении — нахуй спрашивать, если ответ ничего не изменит. Поэтому цепляется за более вещественное, куда более реальное: осторожно, так, чтобы не разбудить Мегуми, поворачивает голову к стоящим на полке часам — ещё рано. Даже если Мегуми соберётся на пары, наклона стрелок все ещё недостаточно, чтобы вставать. Продолжая ласково поглаживать спину Мегуми сквозь собственное худи, которое сидит на нем намного лучше, чем на хозяине, Сукуна осторожно тянется головой чуть вниз, мягко касаясь губами макушки. Блядь, худи. Во всей суматохе Сукуна наглухо забыл повесить вещи сушиться, и если худи Мегуми имеет хотя бы крохотный шанс на полусухое спасение, то джинсы… Ладно. Плевать. Он всегда может предложить собственные вещи. Если Мегуми не устроят спортивки — отроет брюки и ремень, что хотя бы заставит эти брюки на бёдрах держаться. И нужно бы достать Мегуми собственную куртку, иначе тот ебнется от холода — Боже, ну что за придурок, вылетевший налегке. Мысль смазывается проступающей горечью — пусть Сукуна и не знает конкретных причин, по которым Мегуми вылетел ночью в одном худи, но все же понимает, что ничего хорошего не случилось. И. Вероятно. Причин никогда и не узнает. Мегуми не из тех, кто делится переживаниями, тем более не из тех, кто делится переживаниями с посторонними. Посторонними. Ха. Сукуна бы горько рассмеялся, если бы мог. Прикрывая глаза от бессилия, заталкивает мысли о «постороннем» поглубже. Так глубоко, чтобы и с поисковыми собаками не отыскать. Чтобы самому, ебануто преданной шавке, вдруг не обнаружить. И некоторое время Сукуна продолжает лежать вот так, украдкой на Мегуми подглядывая и продолжая водить вдоль спины ладонями. И в этом движении столько бережного, осторожного, столько чего-то разрушающего все остаточное спокойствие. В голову лезут брошенные вчерашним вечером слова. Бьются о префронтальную кору, не давая забыться, выплюнутые слова о том, что с Мегуми больно. Что Мегуми «хорошо устроился». Сукуна извинился за них в трубку — едва ли это оправдает тот надколотый взгляд, которым Мегуми смотрел. Едва ли заставит приблизиться к тому, чтобы в груди Мегуми боль залечить. Сукуна извинится ещё раз, извинится столько раз, сколько потребуется — колени в извинениях до кровавых ран сотрёт, глотку в наждак счистит. Лишь бы Мегуми понял, что это не так, что в глубине сознания Сукуна так не считает — да, от злости и обиды мысли проскальзывали, но никогда не задерживались больше нескольких часов. И с Мегуми действительно порой больно, порой невыносимо, вот только так с каждым. Вот только та боль, что Мегуми приносит, она не от него. Она за него. Тишину разрывает звук пришедшего уведомления — Сукуна в явном непонимании хмурит брови, но не реагирует. Это все-таки может быть телефон Мегуми — один хер звук одинаковый. Приходит ещё одно. И ещё. Оглядев масштаб ситуации, в которой находится, Сукуна приходит к выводу невозможности отступления: сдерживающий его капкан объятий оказывается слишком силён. Только вот трель уведомлений не заканчивается, и, когда звук отдаёт эхом, Сукуна понимает, что теперь сообщения приходят уже на оба телефона. На его тоже. Единственный, кто может писать Сукуне — Нобара. Да, к сожалению, из-за херового характера и ощетинившейся натуры никто больше не привлекается в круг общения Сукуны. Мегуми — исключение. Это исключение сейчас лежит перед ним. А Нобара не ебнутая, чтобы вставать в такую рань. Поэтому Сукуна пусть и с неохотой, но бережно из объятий выпутывается, осторожно подпихивая край подушки ко лбу Мегуми — видимо, тому необходимо во что-то упираться. А Мегуми сразу же начинает ворочаться, словно ищет кого-то, словно этот кто-то сейчас ему до страшного нужен. Сукуна сжимает челюсть. Прикрывает глаза. Глубоко вдыхает. Ему нужно уйти. Нужно хотя бы для того, чтобы выключить звук на телефонах, проверив, что за ебанутый написывает в такую рань, — иначе Мегуми проснётся, всегда же пугается резких звуков. Например, сигнализации машин. И только теперь, выпутавшись под сдавленное мычание Мегуми и оглядев его целиком, Сукуна осознает масштаб пиздеца. Потому что Мегуми, цепляющийся за одеяло и упирающийся в подушку ищет не того, кто разделит или сбавит его одиночество. Мегуми ищет защиту. Что-то надколотое прокалывает левую часть груди, задевая острием кровоточащее с ночи сердце — Сукуна почти до хруста сжимает челюсть, чтобы нарастающую боль стерпеть. Блядь. И если это действительно так, а не его красочные домыслы для удовлетворения собственного эго… Если Мегуми действительно нуждается в защите хотя бы во сне… То Сукуна готов предлагать Мегуми спать вместе каждую ночь. Готов засыпать, прижимаясь всем телом, закрывая спину Мегуми своей. Готов каждое утро часами по спине ладонями гладить. Потому что должно быть хоть одно место, в котором Мегуми, никогда не показывающий уязвимость, будет чувствовать себя в безопасности. Будет чувствовать себя защищённым. И если этим местом могут стать его объятия, Сукуна будет обнимать Мегуми вечность — и следующую вечность тоже. Будет обнимать тысячи лет. Если двух рук окажется недостаточно, чтобы Мегуми чувствовал себя в безопасности, — отрастит себе ещё пару. Когда звучит очередное уведомление, Сукуна наконец отмирает и, заталкивая мысли на дальнюю полку «потом», идёт за телефоном. Открывая диалог, прочитывает первую строчку: Оккоцу. И пишет Юта с просьбой позвонить. Бросив ещё один беспокойный взгляд на ровно сопящего Мегуми, пусть и менее спокойного, чем тогда, когда был заключен в объятия, Сукуна выходит в коридор, забирает из куртки пачку сигарет — никотин ему сейчас точно не помешает — и забредает на кухню. Набирая номер Оккоцу, Сукуна открывает окно, поджигает сигарету и, делая затяжку, мысленно настраивается на характер предстоящего диалога, который явно будет о Мегуми. — Привет, Фушигуро у тебя? — сразу же слышится взвинченное, речитативом отбивающее. Юта звучит явно обеспокоено — собственная в груди заточенная паника сильнее бьется о клетку из ребер. Сукуна хмурится. Фушигуро? Единственный друг Мегуми зовёт его по фамилии? Безусловно, фамилия приклеилась к языку каждого почти намертво, и Сукуна не слышал, чтобы кто-то хоть раз называл Мегуми по имени, но отчего-то все равно был уверен, что Юта и Цумики являются исключением. Видимо, нет. В голову клином вбивается сомнение, едва слышимый, но слишком важный вопрос: а мог ли он называть Мегуми по имени? Вполне вероятно, что имя для Фушигуро является тем, что для всех ласковая или краткая форма обращения. Что-то, позволенное только не то что близким людям, а, по всей видимости, исключительно родственникам. А значит. Значит, Сукуна не мог. Приходится напомнить себе: они с Фушигуро не близки. Их максимум: физическая близость, знание о наличии сестры и предпочтениях в еде, а также разочарованная ссора — то есть почти ничего. Приходится напомнить, что эта информация обычно доступна и простым знакомым, ну, если бы на месте Фушигуро был обычный человек без настолько серьезных проблем с доверием. Что-то слишком часто Сукуна стал забываться, а падать-то с неба больно. Настолько, что разлетевшиеся крупицы можно уже не собрать. Только вот теперь, после сегодняшней ночи, когда Сукуна видел такого крошечного Мегуми, когда обнимал такие хрупкие, почти хрустальные плечи, вымывшие всю привычную сталь, когда шептал на ухо: «ты не один»; когда спрашивал: «где ты обычно спишь, у стенки?» — такую на первый взгляд мелочь, но на деле самое ценное и настоящее сокровище. Теперь они действительно куда ближе, чем раньше. Куда ближе, чем во все разы, когда Фушигуро был так близко, что на расстоянии выдоха, когда Фушигуро был так глубоко, что доставал до непрекращающихся хрипов. Теперь… — Да, он у меня. Спит, — произносит Сукуна, стряхивая пепел и замечая, насколько мягко сейчас прозвучал. И стоп. Если Юта нашёл его контакты, значит, знал, кого искать. А значит… Фушигуро ему рассказывал? Как много и что именно Фушигуро говорил? Знает ли Юта, что они трахаются? Или Фушигуро просто между делом назвал имя, а Юте не составило труда заметить на парах единственного татуированного уебана с таким же? И Юта же неоднократно наблюдал, как они выходили вдвоём на балкон, так что Фушигуро мог вообще ничего не говорить. Почему это предположение так едко оседает на стенках черепной коробки, Сукуна не знает. Хотел бы сказать, что не знает. Только вот поздновато до вжатия кнопки «стоп». А в следующее мгновение что-то рушится. Снаружи. Внутри. По дощечкам обваливается, когда Сукуна слышит сиплый, немного нервный голос. — Все, спасибо. Ночью я не увидел его сообщения, поэтому написал, как только проснулся. Думал, что с его упрямством он все ещё может быть в больнице, но я рад, что он у тебя и спит. Первое, за что цепляется сознание — тот факт, что Фушигуро писал Юте. Его звонок не был выбором, не был приоритетом, он был безысходностью. Юта — единственный человек в окружении Фушигуро. Сукуна знает это наверняка. И сиплое «можешь сейчас встретиться» не было желанием встретиться конкретно с ним — оно было нежеланием оставаться одному этой ночью. Желанием быть с кем-то, плевать, с кем именно. Теперь Сукуна это понимает. Теперь Сукуна в этом уверен. Но Фушигуро все же позвонил, хотя в его манере как раз таки решать все в одиночку, а значит, степень пиздеца переваливает за все допустимые границы, которые у Фушигуро до бескрайнего далекие. Что вообще в теории могло так на Фушигуро повлиять, что он стал звонить даже тем, с кем просто трахается? В сознании всплывает вторая часть озвученного Ютой. Больница. Стоп. Сукуна не заметил на Фушигуро хоть каких-либо следов повреждений, а всматривался он более чем пристально. Более чем детально. Сукуна не заметил на Фушигуро хоть каких-либо следов повреждений. Пазл складывается до того стремительно, что разряд тока проходит сквозь нервные окончания — Сукуна подрагивающей рукой тушит окурок в пепельнице и тяжело выдыхает. Цумики. Единственное уязвимое место Фушигуро. Единственный человек, ради которого Фушигуро лицом в асфальт и безапелляционное жертвоприношение — слишком много мягкости в глазах, которую Фушигуро обычно даже на поверхность не достаёт. Слишком много любви. Которую Фушигуро обычно даже на поверхность не достаёт. Стоило догадаться раньше, только вот паника била в кадык так, что не до обдумываний причин было. Потому что первостепенное для Сукуны — спокойствие Фушигуро. Ну или хотя бы его подобие. Поэтому мысли были забиты тем, как бы посильнее Фушигуро согреть: как бы самое тёплое худи отыскать и горячий чай сделать, как бы укутать в одеяло и прижаться ближе. Мысли были заняты тем, как бы дать Фушигуро понять, что он не один. Не один. Ох… Блядь. До чего же Сукуна в точку попал-то, блядь. По самому болезненному месту шинами тридцатитонного танка! По кровавым нарывам наждаком! Фушигуро один. А по имени его, вероятно, звала только Цумики. С силой сглотнув, Сукуна пытается простерилизовать слюной глотку. Лишь бы не осознавать, как больно по Фушигуро ударил, когда те слова выдохнул. Блядь. Когда кажется, что ниже падать уже некуда, Сукуна мастерски пробивает очередное дно. Достоевский бы посмеялся: насколько Сукуна вписывается в его концепцию персонажей. Когда там до внезапного очищения? Цумики в больнице. Но насколько это серьезно, если Юта говорит про упрямство Фушигуро, если делает акцент на том, что тот и в шесть утра сидеть у дверей побитой псиной будет? И. Насколько Фушигуро сейчас близок к краю пропасти, от которой Сукуна ночью каким-то гребаным чудом его оттащил? А оттащил ли? И насколько уверенно Фушигуро сейчас по этому краю балансирует? Насколько близок к падению? Насколько близок к вдребезги? — Просто спасибо, — выдыхает Юта после затяжного молчания, разрубать которое Сукуна, с головой в мысли погребённый, не особенно собирался. А следом Юта продолжает, и голос его звучит на львиную долю тише, мягче, как-то почти бережно: — Будь сейчас с ним рядом, пожалуйста. Последняя часть резонирует по шатким стенкам ребер — Сукуна хрипит в ответ: — Уже. И заканчивает разговор. Откинув телефон на подоконник и с сорванным стоном зарывшись лицом в ладони, Сукуна не отыскивает в залежах груди ничего, кроме гнетущего глухого беспокойства. Беспокойства за Фушигуро. Беспокойства за Мегуми. Вернувшись в коридор и положив пачку сигарет и зажигалку на тумбочку, Сукуна ещё раз заглядывает в комнату. До этого цепляющийся за одеяло Мегуми теперь свернулся калачиком, продолжая утыкаться лбом в подушку. Из-под вороха чёрных волос виднеется бледная мраморная кожа, сколы которой теперь почему-то выглядят совсем болезненно и бессильно, кажется, наглухо лишаясь привычной остроты. Челюсть плотно сжата, хмурые брови вновь сведены к переносице — Мегуми не может позволить себе расслабиться даже во сне. А расслаблялся ли, когда лежал в объятиях? Сукуна не видел лица, поэтому не знает наверняка… И вдруг так хочется подойти, так страшно хочется разгладить морщинку между бровей пальцами, так страшно хочется опуститься на сахарную кожу поцелуем и проверить, расслабиться ли она теперь, станет ли хоть немного умиротвореннее. И вдруг так страшно хочется вернуться туда. В объятия Мегуми. Так страшно хочется прижать его к себе сильнее, накрывая ладонью затылок, отгораживая от всех ударов, которые наносит ему жизнь. Так страшно хочется защитить. Сукуна пугается этих мыслей: если охватившие его страсть и голод можно было проконтролировать, то это… Контролировать это — у Сукуны нет ни единого шанса. Это страшно. Но сейчас Сукуне страшнее всего не за себя. Сукуне страшнее всего за Мегуми.