Темно

С кухни слышится слишком знакомый, слишком изученный хриплый голос, в котором все равно проскальзывает что-то совсем незнакомое, совсем новое, в котором за нарочитой серьёзностью, кажется, слышится смазанное беспокойство. Мегуми не открывает глаза. Вслушивается. Вслушивается в хриплый голос так, словно на частицы разобрать его хочет. Беспокойство. Мегуми отчётливо слышит беспокойство. Собственная грудная клетка пронизывается острой вспышкой боли, срезонирующей на боль чужую. А чужую ли? Прокручивая события прошлого вечера, Мегуми устало выдыхает, утыкаясь носом в ладони. Это больно. Больно вспоминать то, как носился по больнице, как с беспросветной темнотой в подреберье пытался в мраком покрытых углах отыскать что-то светлое, найти хоть что-нибудь, что спасёт его от всепоглощающего чувства страха, обгладывающего косточки ребер. Больно вспоминать, как подписывал документы. Больно вспоминать, как заходил в пустую квартиру. Больно вспоминать, как тут же из этой квартиры вылетел, как трясущимися пальцами писал Юте сообщение, как звонил ему, даже если знал, что у Юты телефон на беззвучном. Как звонил с полной уверенностью, что Юта не ответит. Но все равно звонил. Набирал ещё раз. И ещё. Хотя знал, что звонить абсолютно бессмысленно, что чудо не случится. Юта не ответит ему. А Мегуми все равно звонил. Возможно, цеплялся за призрачную надежду в груди таящуюся, в легких заключенную. Возможно, пытался скинуть с себя обволакивающее кожу одиночество, пока слышал гудки. Но Юта не ответил. И Мегуми, стоящий под дождём, трясущийся не только от ситуации, но ещё и от холода, совершенно не знал, что ему делать. Как возвращаться в квартиру если Цумики там нет? Если любое напоминание о ней останется рубцом на коже? Если единственная причина держаться в строю заключалась в том, что Мегуми всегда есть, куда вернуться, что есть место, в котором его ждут? Как возвращаться туда, если никто там больше не ждёт? Если некому там ждать? Мегуми вспоминает, как сжималось тогда сердце, как дышать было с каждым вдохом все труднее и невыносимее, как с каждым выходом, кажется, наружу выходила ещё и часть внутренностей. Вспоминает, как прибился к этой стене, разглядывая небо, потому что это то, что всегда его спасало, потому что нечего больше разглядывать, нет у него ничего больше. Один темный лоскут с вкраплениями звёздочек. И. Сукуна. Тогда мысль пришла в голову абсолютно случайно, но крайне настоятельно. Долбила мозги так, что Мегуми трясущимися руками набрал номер, который какого-то хера даже наизусть выучил. И не было ни единой разумной причины Сукуне звонить, потому что они просто трахаются, потому что, кроме тех редких разговоров и одной сигареты на двоих, между ними ничего нет, потому что они только что поцапались, потому что Сукуна ткнул носом в то, как с ним сложно. И Мегуми знает: с ним действительно сложно. Порой — попросту невыносимо. Закрытый. Ощетинившийся. Молчаливый. С этими стёклами в глазах. Мегуми это знает. Не было ни единой адекватной причины Сукуне звонить. Но Сукуна единственный, кто у него остался. А Мегуми так не хотел возвращаться домой. Какой это дом, если рядом нет Цумики? Если каждый угол о ней напоминает? Если… А потом эта полушутка-полуукор в том, что Сукуна не настроен трахаться. А потом это искреннее беспокойство. А потом большая ладонь на своей совсем холодной, мокрой, почти безжизненной. А потом ванная. Ни единого вопроса. Ни единого укора. Только беспокойные глаза и скользящая в нарочито спокойном голосе тревожность. Только это худи, которое Сукуной пахнет, в котором почему-то одиночество ощущается чуть меньше, в котором одиночество перестаёт вспарывать гортань длинными когтями. А потом чай. Объятия. Этот гребаный вопрос про то, с какой стороны он обычно спит. Почему Сукуна спросил? Разве это важно? Разве это… А потом этот вопрос про объятия, а потом ощущение тепла тела Сукуны — согревающее, вымывающее из подреберья страх. Это неправильно. Так не должно было быть. А потом это «Мегуми» и «ты не один», какого черта Сукуна всегда попадает прицельно в сердце? Какого черта, когда только Цумики звала его по имени? Какого черта, когда Мегуми действительно остался один? А потом… «…ты не один. сейчас — нет» И Мегуми какого-то черта в это поверил — какого-то черта в это верить хотел. Какого-то черта хочет верить и сейчас. Между ними с Сукуной ничего нет. Но теперь между ними горячий чай с сахаром. Теперь между ними тёплые, такие согревающие объятия. Теперь между ними худи, полностью Сукуной пропахнувшее. Теперь между ними куда больше «ничего». В разы больше. И как разговаривать с Сукуной теперь? Что делать сейчас? Как вывалить причину, по которой Мегуми оказался в его постели одетым? Это первый раз, когда они засыпают вместе. Чертов первый раз. И они оба — в одежде. Они оба — дотла выжженные беспокойством. Оба пытаются друг другом согреться. Что теперь делать? Тяжело выдыхая, Мегуми встаёт с кровати. Осматривает комнату, которую уже успел выучить. Когда хриплый голос стихает, выходит в коридор, добредает до кухни. Что говорить? Встречаясь взглядом с Сукуной, Мегуми ощущает накатывающийся в глотке булыжник, ощущает в мышцах всю ту усталость, тянущую вниз. Мегуми так устал. Мегуми так не хочет домой. — Под раковиной в ящике есть новая зубная щетка, — спешно бросает Сукуна, подходя к столешнице. Чуть тише продолжает: — Будешь кофе? — Буду, спасибо, — выбивает из легких Мегуми, потому что на большее оказывается неспособен. Судя по тому, как нервно Сукуна включает чайник, и он не знает, как говорить теперь. Не ведает, что говорить теперь. С Мегуми действительно сложно. Поэтому нужно уйти. Нужно поехать в вуз ко второй паре, к третьей — не важно. Просто сбежать отсюда. Сбежать на пару часов, пока больница не засосёт его обратно, пригвождая к остальным документам. Отыскивая в ящике зубную щётку и вскрывая упаковку, Мегуми тянется за пастой, только теперь оглядывая то, как он вообще выглядит. Ужасно. В принципе — очевидно. Но взгляд не цепляется за лицо, выглядящее болезненным, взгляд ползёт ниже, к толстовке Сукуны, и это кажется таким странными, почти сюрреалистическим. Это кажется чем-то важным, и эти мысли — они страшные, они выжигают в сознании дыры, осыпая горячим пеплом сохранившиеся части. Эти мысли — травящие, забирающиеся под кожу сотней ржавых иголок. Стараясь переключиться, Мегуми чистит зубы, концентрируясь на том, как это делает. К черту сейчас эти мысли, они все равно не приведут его хоть к какому-нибудь умозаключению. Нужно поблагодарить Сукуну, выпить кофе, переодеться в свои вещи, забрав эти стирать, и съебаться. Съебаться. Когда Мегуми ополаскивает щетку и подносит ее к стаканчику с зубной щеткой Сукуны, что-то в груди жмется просящей болью. Что-то обрушивается в подреберье, разбиваясь, кажется, вдребезги, и Мегуми замирает, все ещё держа щётку пальцами. Потому что, если он поставит ее, то все это — что-то значит? Выкинет ли ее Сукуна? Нужно ли сейчас тащить ее в мусорку вместе с упаковкой? Если оставить щетку, то это будет напоминанием, кажущимся эфемерным поводом вернуться сюда ещё раз, остаться ещё на одну ночь. Вспоминая тёплые крепкие объятия Сукуны, Мегуми ставит щетку в стаканчик. И выходит из ванной. Если Сукуна ее выкинет — значит, между ними и впрямь нет ничего, кроме физической близости. Но если Сукуна оставит… То Мегуми не знает, что ему с этим делать. Вновь проходя на кухню, Мегуми едва морщится — мышцы от чего-то болят. Возможно, он все же заболел, что будет вполне очевидно. Возможно, нервы просто решили переброситься на мышцы, потому что воли выбраться наружу им не давали. Перебрасывает взгляд на сидящего в телефоне Сукуну — приходится послушно сесть на соседний стул, перед которым стоит ещё одна кружка кофе. Стоп. — Ты сделал мне просто кофе? — спрашивает Мегуми быстрее, чем осознает, насколько настороженно и сипло звучит. — Ты же говорил, что не любишь сладкое, поэтому я не добавлял сироп или сахар, — хмуря брови, озадаченно отвечает Сукуна, откладывая телефон на стол. — Молока не добавлял, потому что мне просто показалось, что ты не пьёшь с ним, но я могу переде… — Правильно показалось, — хмыкает Мегуми, не давая Сукуне договорить. А Сукуна вдруг улыбается своей изломанной улыбкой с тянущимися в разные стороны уголками, и с этой тёплой улыбкой что-то внутри разливается, топя внутренности в талой воде, и… Так не должно быть. Мегуми отпивает кофе. Мегуми вновь говорит спасибо. Кажется, благодарит сразу за все. Но. Так быть не должно. Не должна эта улыбка заставлять вековые ледники в груди оттаивать. Не должен смягчивший взгляд задевать что-то в подреберье. Не должно это кофе становиться чем-то важным. И та оставленная зубная щетка, и это худи, и эти спортивные штаны не должны вызывать что-то тёплое, согревающее промерзшие вчерашней ночью кости. Так не должно быть. Они даже не друзья. Почему это мысль так едко оседает в сознании, Мегуми не знает. Не хочет задумываться. Самообман охуенная штука. Работающая в первые два раза. И Мегуми только что проебал вторую попытку. Допив кофе, Мегуми кидает отстранённым, словно даже расфокусированным голосом: — Мои вещи?.. До ушей доносится томное: — Блядь. Понятно. Мегуми не ввело это в ступор: он заметил это ещё вчера, но почему-то Сукуне не сказал. Возможно, потому что тот с ним и так возится, как с ребёнком. Может, чтобы не создавать лишних проблем, не нагружать Сукуну сильнее. А может, просто потому, что не хотел. Не хотел напоминать Сукуне повесить вещи сушиться. — Я забыл… Можешь стащить что-нибудь мое, — шутливо бросает Сукуна, а в голосе все равно слышатся отблески беспокойства. — Останусь так. Постираю и верну, — бросает Мегуми, игнорируя расплывающийся по телу холод. Но кофе действительно согрел его. И. Сукуна. Сукуна тоже действительно согрел его. И Сукуна в эту ночь сделал столько, что Мегуми никогда не сможет с ним рассчитаться. Потому что Сукуна приехал к нему посреди ночи. Потому что Сукуна не задавал вопросов, потому что просто крепко взял за руку, успокаивающе поглаживая холодную кожу большим пальцем. Потому что пустил его домой, потому что выпихнул в горячую ванну, потому что дал свои вещи, потому что обнимал во сне так бережно, потому что водил рукой по волосам, сильнее путаясь пальцами в прядках, до страшного мягко, потому что говорил именно то, что Мегуми хотел услышать, потому что заварил этот чертов кофе, о котором он даже не просил. Сукуна сделал столько, что Мегуми никогда не сможет за это расплатиться. И так не должно быть. И нужно уйти, нужно доехать до дома, нужно заехать в вуз, нужно после примчаться в больницу быстрее, чем клюющиеся мысли дожрут остатки мозга. Когда, закончив пить кофе, Сукуна выходит в коридор и следом бросает так осторожно, что сердце сжимается от просящей боли: — Эта куртка подойдёт? Мегуми не может заставить себя сдержаться. Сцепив зубы и пытаясь согнать подступившее к глазам жжение, на мгновение прикрывает глаза. — Да, спасибо, — а голос все равно предательски дрожит. Сукуна лишь кивает, протягивая куртку, и Мегуми приходится взять ее подрагивающими от взрывов подреберной войны руками. Приходится тяжело сглотнуть, чтобы затушить горящие здания, заключённые в глотке. Приходится быстро накинуть на себя куртку, сцепляя зубы, чтобы внутривенный шум не выбрался наружу. На мгновение кажется, что в глазах Сукуны мелькает что-то обеспокоенное, отражающееся в слепящих бликах чем-то тёплым, неосязаемым. Чем-то родным. И эти мысли пугают, эти мысли заставляют расплывчато обуться, основываясь на мышечной памяти, заставляют отвести взгляд, когда Сукуна открывает дверь. Щелчка замка не слышно. Блядь. Сукуна не закрывал дверь на ночь. Сукуна не закрывал, чтобы Мегуми всегда мог уйти, чтобы не чувствовал себя погребённым в клетке из четырёх стен. Или. Сукуна не закрывал, потому что боялся заметить, что Мегуми вновь проверяет взглядом, как открывается замок. Что-то колючее протыкает легкие — нечем дышать. Кислорода так мало, что Мегуми молча и безропотно за Сукуной следует. Ничего не говорит, пока они заходят в метро. Ничего не говорит, пока они садятся в поезд, ведущий к вузу. Как только Мегуми поднимает взгляд на Сукуну, то его высматривающий на табло станции профиль кажется куда болезненнее, чем раньше. Сукуне не за чем смотреть станции, не за чем за ними следить. И почему-то от этого в груди что-то болезненно сжимается, оборачивая ребра тугим жгутом, и в точенной татуированной челюсти вдруг видятся острые сколы гор, вдруг мерещится что-то слишком эфемерное. Поднимаясь взглядом выше, Мегуми засматривается на нос с прослеживающийся горбинкой. Эта черта всегда была тем, на что Мегуми взглядом, как припаянный, залипал, но теперь все кажется таким другим. И Мегуми не может осознать, чем именно — вполне вероятно, что осознавать совершенно не хочет. Только вот вторая возможность самонаебки проебана сегодняшним утром. И Мегуми осознает, чем кажется лицо Сукуны. Осознает, каким оно теперь выглядит. Родным. Это допущение пугает сильнее, чем все предыдущие. И приходится на мгновение отвести взгляд, но тут же вновь вернуться, потому что не может Мегуми не смотреть. Не может, когда Сукуна вдруг встречает его взгляд. Не может, когда Сукуна на мгновение хмурит брови. Не может, когда Сукуна выпаливает: — Может, нахуй пары? — Нахуй пары, — вторит Мегуми, лишь спустя несколько секунд понимая, насколько быстро и абсолютно бездумно ответил. Но в лице Сукуны вдруг что-то меняется, по ощущениям даже теплеет, и Мегуми не может отыскать ни одного аргумента в опровержение проебанных пар. Потому что на самом деле он не хочет на них идти. Потому что не хочет он возвращаться домой. Потому что не хочет продолжать делать вид, что все в порядке. А Сукуна… Сукуна уже знает, что все далеко не в порядке. — Если мы доедем до конечной, то я смогу отвести тебя к озеру, — вдруг почти шепчет Сукуна, едва приближаясь. Глаза Сукуны — обычно хищные, голодные, — вдруг теряют все им присущее, наливаются теплотой, обрамлённой коркой беспокойства, словно Сукуна нервничает, пока произносит это. Единственное, что вырывается из легких — сжатый полушепот: — Веди. На мгновение кажется, словно это просьба о большем. Что просил он совсем не об озере, к которому Сукуна хочет его отвести. Что это «веди» — куда больше, куда страшнее, куда отчаяннее. И Сукуна ведет. Когда они добредают до озера, Мегуми на мгновение замирает: здесь и впрямь красиво, несмотря на липкую слякоть под подошвой, несмотря на гребаный ветер, игольчато обжигающий щеки. Здесь и впрямь волшебно, и природа для Мегуми всегда была чем-то важным, чем-то безмерно тёплым и родным. Взгляд скользит к Сукуне, стоящему впереди, и что-то в подреберье при виде сколов челюсти рассыпается в крошево. Потому что глаза Сукуны, устремлённые взглядом к воде, кажутся совсем беззащитными, и расслабленное лицо вдруг кажется таким мягким, что теряет свою привычную остроту, становясь совсем бархатным, таким, что хочется потянуться рукой и провести пальцами по коже, подтверждая предположение. И вдруг так страшно хочется спросить, так страшно хочется узнать о Сукуне чуть больше дозволенного, понять, что зарыто под его рёбрами, увидеть, что таится в темных уголках сознания. Поэтому Мегуми спрашивает, ощущая, как что-то с этим вопросом просяще щемит. — Почему именно это место? А Сукуна тут же непонимающе хмурится, словно Мегуми спросил отпетую чушь, и это выглядит до того трогательно, что то ощущение перетянутых ребер становится ярче, блокируя попытку вдоха. — Ты часто смотришь в небо, а здесь оно всегда красивое, — встречаясь взглядами, хриплым, чуть сдавленным голосом произносит Сукуна. Сердце пропускает удар, легкие стопорятся, выжимая из себя тихий выдох. Черт. Так Сукуна замечал. Сукуна привел его сюда, потому что думал, что ему тут понравится? Блядь. Это тоже ничего не значит? Или это чисто человеческая помощь, и это Мегуми тут привык к тому, что он всегда один без щита, защищающего спину? — Ты был прав, мне здесь действительно нравится, — выдыхает Мегуми, чувствуя, насколько тяжело даются эти слова. Потому что ребра пережаты тугим жгутом, потому что Сукуна раз за разом делает то, что все внутренние столпы неотвратимо рушит. Сукуна его рушит. Раз за разом. Но по каким-то причинам это не кажется чем-то неправильным. Взгляд скользит чуть ниже, примыкает к губам Сукуны, которые мягко тянут свои уголки в стороны. И Мегуми говорит раньше, чем осознает, насколько честно звучит. Насколько ласково звучит. Говорит быстрее, чем обдумывает фразу. Быстрее, чем замечает в глазах Сукуны отблеск удивления, от которого в груди что-то ноющей болью сжимается. — У тебя красивая улыбка. Выражение лица напротив тут же меняется, и в нем проскальзывает что-то болезненное, что-то до страшного удивлённое, и от этого становится так холодно. — Мне ни разу не говорили этого, спасибо, — хрипит Сукуна, нервно убирая руки в карманы куртки. Ох. Вот в чем был тот страх и то искреннее щемящее удивление. Сукуна просто не поверил. Не поверил в то, что кто-то может считать его улыбку завораживающей. И от этого становится ещё больнее. Ещё холоднее. Коротко улыбнувшись, Мегуми возвращает взгляд к небу, даже если это получается с большим трудом. Сколько они так стоят — ни один из них не знает. И они вновь в тишине. Но по каким-то причинам это тишина не кажется давящей. Когда Сукуна вызывается проводить до гребаной квартиры, Мегуми не находит в себе силы противиться. Потому что… На самом деле так страшно возвращаться в эту квартиру одному. И, сняв куртку, Мегуми с тихим «спасибо» передаёт ее Сукуне в руки, бросает следом: — Худи и штаны я постираю и верну. — Не возвращай, — тут же выпаливает Сукуна, и голос его кажется каким-то надломанным, будто даже надтреснутым. — Если хочешь — выброси. Они старые. От этого «выброси» становится так неуютно. Так страшно. Так больно. И Мегуми невольно вспоминает зубную щетку, которую оставлял с такими же мыслями. Сукуна тоже боится того, что все, что между ними есть, — синтетическое? Что между ними огромные стальные стены? Что между ними все такое искусственное? Боится того, что те крохи тепла, что им удалось между собой создать, совершенно ничего не значат? Бросая тихое «хорошо», Мегуми кивает Сукуне, и тот выходит, не прощаясь. Они никогда не прощаются. Возможно, потому что знают, что ещё встретятся. Может, потому что в прощании просто нет необходимости. Захлопнув дверь, Мегуми, не вылезая из вещей Сукуны, заходит на балкон и скуривает ту самую сигарету, которую выхватил у Сукуны и спрятал в карман. Потому что больше в ней нет необходимости.