Темно

Пытаясь отыскать взглядом среди безликих людей то единственное, для чего в чужую исхудалую квартиру вообще притащился, Мегуми останавливается у двери. Осматривает комнату. Плачущая девушка и успокаивающие ее пацан и, вероятно, подруга. Ни единого намёка на полосатую морду. Услужливо прикрывая дверь, Мегуми движется в сторону кухни, протискивается в дверь и на мгновение замирает. Балкон. Пустой. Пустой, если не считать двух курящих парней. Пустой, потому что там снова ни-че-го. Может, Сукуна просто не пришел? Они не списывались с того самого вечера, когда пели вместе, поэтому Мегуми совершенно ничего не знает. Но Сукуна всегда приходил. Всегда стоял с ним на костлявом балконе или сидел на прожженой кухне. Сукуна всегда приходил поговорить. Но Мегуми не может знать планов Сукуны. Но Сукуна и не обязан сюда приходить. Но… Да. Вероятно, он просто не пришел. Это не должно стягивать ребра разочарованием. Если Мегуми прокрутит эту едкую фразу в голове сотню раз, быть может, ребра перестанет так страшно жечь. И разочарование не в Сукуне, нет. Разочарование в самом себе прежде всего. Сколько бы Мегуми не повторял, что не сближается ни с кем, потому что это страшно, больно и требует эмоциональной отдачи, все равно пришел сюда. Ради Сукуны. Сколько бы Мегуми не проигрывал это убеждение в голове, сколько бы себя в нем не уверял, все равно притащился сюда, все равно тащился к Сукуне, все равно звонил Сукуне, засыпал в объятиях Сукуны, ставил щетку в стаканчик и бережно хранил худи. А это несоизмеримо далеко от «не сближаться». Он же не вытянет. Мегуми знает это, осознает это. Он не сможет подтянуть на руках даже дружбу, что уж говорить о чем-то… О чем-то более близком. Нет у Мегуми сил. Нет у Мегуми времени. Нет ни денег. Ни желания. Пустой Мегуми внутри. Красивой каемкой облепленный, но совершенно выхолощенный. У Мегуми нет сил. Не тогда, когда он тянет на себе сестру, когда на то, чтобы протащить себя самого, остаётся все меньше и меньше сил — совсем крохи. Сгусток силы, которого не хватит даже для того, чтобы ровный шаг в сторону сделать. У Мегуми нет времени. За квартиру все ещё нужно платить. Теперь не половину, как они договаривались с Цумики, — полную стоимость. На это нужны деньги. Которых у Мегуми нет. Большая часть заработанного репетиторством уходит на оплату счетов за препараты и палату. Остальная часть — проезд, продукты, маломальское существование. Нет ни сил, ни времени, ни возможности. Поэтому, возможно, то, что Сукуна не пришел, оно к лучшему. Быть может, это единственный способ уберечься от привязанности, от желания сблизиться ещё сильнее, от… Цепляясь за ворох корявых пустых лиц, Мегуми наконец вылавливает взглядом нужное. Знакомое. Родное. Сердце стопориться, перестаёт метрономом отбивать необходимый ритм, и это заставляет застыть. Сукуна улыбается. Сукуна кого-то пытается вытащить танцевать, и это совершенно не в его духе. Мегуми даже не представлял, что Сукуна может кого-то звать танцевать, что Сукуна — рельефы крепких мышц, монолит низкого хрипящего голоса — вообще умеет быть таким мягким. Только вот Мегуми знает. Знает, каким мягким может быть Сукуна. Знает, каким осторожным всегда старается быть, каким чутким и бережливым является всегда. Но Сукуна никогда не был перед ним таким расслабленным, даже расхлябанным. Сукуна никогда не улыбался ему так. Открыто. Солнечно. Слепяще. Так, что кажущиеся темными глаза прикрываются, что видна линия зубов, а острые татуировки на лице смазываются и смягчаются. У Сукуны такая красивая улыбка. И эта улыбка Мегуми не принадлежит. В груди что-то замирает, прекращая работу. Тяжелый выдох вырывается из саднящих легких. Меж ребер, скребется Одиночество. Уродливое. Серое. Жалкое. С длинными когтями. Толстыми лапами. Скребется наружу, чтобы наконец перестать себя чувствовать собой. Мегуми не винит Одиночество. Мегуми понимает его. Мы все бежим от самих себя. Скользя взглядом чуть ниже, Мегуми замечает подходящую к Сукуне девушку, всем своим телом показывающую крайнее возмущение. Только это возмущение, оно напускное, шуточное, возможно, даже игривое — если мозг Мегуми не приписывает к истине своё гнилое нутро. И Сукуна на это возмущение лишь как-то совсем по-детски закатывает глаза, а следом вновь дёргает уголками губ, широко и ярко улыбаясь. Эта улыбка слепит. Слепит так, что хочется прикрыть глаза — под закрытыми веками все равно отпечатается. Но Мегуми не может позволить себе прикрыть веки даже на мгновение. И продолжает смотреть. Смотреть на улыбку Сукуны — всматриваться в солнце. Больно, жжется. Но не смотреть — невозможно. И Мегуми смотрит. Смотрит, как после двадцатисекундного возмущения девушка все же начинает двигаться. Складно, изящно. И по сравнению с Сукуной она кажется такой крошечной, нет, не хрупкой, именно крошечной. Сукуне приходится опускать голову, чтобы смотреть. Но это не мешает ему кивать в такт звучащей песне и улыбаться этой изрубцованной улыбкой, тянущей уголки губ в разные стороны. В груди саднит ноющей болью. Разлетающиеся рыжие короткие волосы. Чёрные брюки и корсет им в тон. Тонкие изящные руки, зажатый в одной из них телефон, который тут же скользит в руки Сукуне, а следом теряется в кармане его широких брюк. Что-то пригвождает легкие к хребту — невыносимо дышать. Так не делают те, кто знакомы один вечер. И Сукуна не стал бы вести себя так открыто. Мегуми же видел, как резко он прерывал любую попытку с ним познакомиться. Значит, они знакомы давно? Насколько давно они должны быть знакомы, если Сукуна прячет ее телефон в свой карман, если зовёт танцевать, несмотря на все возмущение? Насколько они должны быть близки, если Сукуна улыбается так солнечно? Так ярко? Слепяще? Искренне? Так, как никогда на памяти Мегуми. А в следующую секунду в груди что-то с треском разбивается. Кажется, вдребезги. Потому что песня сменяется, и вместе с этим что-то в глазах Сукуны вспыхивает — глаз девушки Мегуми не видит, но он почти уверен: в них то же самое. И вдруг Сукуна наклоняется ниже, проговаривая текст сквозь широкую улыбку, а девушка тоже оживляется и начинает двигаться куда расслабленнее, чем до этого. Приходится сцепить зубы и на мгновение все же взгляд отвести. Это больно. Какого-то хера больно. И больно не от того, что Сукуна с кем-то, что Сукуна вовсе о нем не думает, не ждёт встречи. Это не так важно на самом деле. Это совершенно неважно, если быть совсем честным. Единственное важное — улыбка. Изрубцованная, но все ещё лучистая, искренняя, такая чистая и светлая, что ребра сводит, что дышать становится тяжелее, что взгляд припаивается намертво. Улыбка, которая освещает часть темноты, так глубоко и искусно в Мегуми зарытой. Улыбка, которая совершенно Мегуми не принадлежит. И это — больно. Это страшно. Страшно так, что что-то тяжело бухает в груди. Страшно от того, что это вообще расстраивает, разочаровывает, заставляет поёжиться. Какого хера? Это всего лишь улыбка. Всего лишь светлая и истинная улыбка. Всего лишь этот гребный тёплый взгляд, которого на себе Мегуми чувствовал только крупицы. Сейчас, вероятно, Сукуна счастлив. И. Мегуми же знает: с ним тяжело. Местами — совершенно невыносимо. «С тобой больно, Фушигуро» С тобой больно, Фушигуро. больно больно больно. Фушигуро. Корявое Фушигуро. Не Мегуми. И если с Фушигуро Сукуне больно, то больно ли ему с Мегуми? Больно ли Сукуне последние дни? Больно ли забирать из переулка его промокшего, трясущегося и облезлого? Больно ли прижимать к себе во сне? Колются ли все те ржавые гвозди, которыми Мегуми ради самозащиты оброс? Больно ли Сукуне по утрам смотреть на ещё одну щетку с стаканчике, больно ли петь дуэтом, притаскиваться сразу после пар? Больно ли Сукуне с ним? Почему тогда Сукуна не прогоняет? Почему вообще ничего не говорит? Почему улыбается так надтреснуто? Почему вообще продолжает улыбаться? Если с ним больно, почему Сукуна все ещё рядом? Тяжелый вдох — кажущийся последним выдох. Возвращая глаза, Мегуми на мгновение цепенеет. Что-то с треском разваливается. Что-то прожигает грудь до неизлечимых ожогов. До обугленных внутренностей. Рука Сукуны — на спине девушки. Осторожно поглаживает корсет. Другая — успокаивающе забирается в волосы на макушке. А девушка утыкается лицом куда-то Сукуне в грудь, прижимается следом сильнее, словно без этих объятий рассыпется. Больно. Мегуми вдруг ощущает себя абсолютно брошенным, покинутым — хотя обещаний ему никто никаких не давал. Но Сукуна обнимал и его так же. Так же поглаживал макушку. Так же водил по спине. Сукуна обнимал его. И Мегуми думал, что это что-то важное. Что-то ценное. Но, кажется, слишком увлекся сказками о светлом будущем, слишком сильно уверовал в придуманную реальность, оказавшуюся полой пластмасской. Объятия — что-то типично человеческое. И это проблемы Мегуми, что для него это что-то важное, новое. Это проблемы Мегуми, что людей, с которыми он до этого обнимался, можно посчитать по количеству глаз, а для подсчета всех разов хватит пальцев рук. Но вдруг. Сукуна на мгновение застывает, когда поднимает голову. Сцепление взглядами. В лице Сукуны что-то разбивается, но Мегуми не успевает рассмотреть, что именно. Не даёт себе рассмотреть, потому что тут же поворачивается, собираясь выскочить в коридор. Сбежать сейчас — самый лучший исход. Мегуми никогда не сбегает, но сейчас это единственный выход. Потому что Мегуми уверен: если он взглянет на Сукуну ещё раз, то даст волю чувствам и тут же рассыпется на кусочки. А Сукуне и так приходилось успокаивать его слишком много раз. Непозволительно много раз. Забегая в ванную, Мегуми мгновение смотрит в зеркало, но тут же опускает глаза — слишком потрёпанный, почти облезлый. Такой разбившийся, что смотреть тошно, что хочется выплюнуть перетертые в фарш внутренности, затопить кусочками раковину, наконец чувствуя свободу. За одну руку Мегуми тащит Цумики, тащит к себе на больничную койку, тащит к себе, туда, откуда Мегуми уже не выберется. За другую — в преисподнюю тащит Сукуна, тащит за собой показывать то, что Мегуми так страшно боится в себе признать. Но. В какой руке Мегуми тащить себя? В какой из рук себя держать, если обе заняты? Когда дверь скрипуче открывается, Мегуми поднимает взгляд к зеркалу и изломано коротко улыбается. Сукуна. Сукуна, выглядящий на долю разбитее, чем считанные секунды назад, выглядящий надтреснуто, крайне уставшим и совершенно вымотанным. Вина сдавливает воронкой горло — Мегуми приходится судорожно сглотнуть. Все, на что его хватает — хриплый, пропитанный иронией возглас: — Мы же договаривались не быть друг для друга теми, с кем изменяют, — выходит настолько пустынно, что Мегуми сжимает челюсть. Поворачивается следом. Опирается на раковину, чтобы совсем в шелуху не развалиться. А в глазах Сукуны — ясных, пронизанных стеклом, почти решётчатых — вдруг вспыхивает что-то болезненное, отчего чувство вины давит на глотку сильнее. Мегуми не хочет это говорить. Вернее, хочет исключительно потому, что это перекроет истинную причину подреберной пустоты. Причину, на которую у Мегуми нет ни единого права. Они ничего друг другу не обещали. Не обещали замков — песочных, карточных, таких хрупких. Бережно бы к ним относиться, оградить бы от всего мира, спрятать где-то внутри. Так, чтобы на века, чтобы для потомков, оставить главным сокровищем. Но. Они ни о чем не договаривались. Поэтому Мегуми не имеет права резаться внутренностями об ржавые копья надежд. И, может, худи ничего не значит. Может, все, что между ними было, ничего не значит тоже. И Мегуми не имеет права на это злиться. Мегуми вообще ни на что права не имеет. Это он позвонил в ту ночь, он заставил Сукуну приехать и носиться с ним почти до утра, носиться с ним и на утро после. — Я ни с кем не встречаюсь, — холодно отвечает Сукуна, а Мегуми о ледники в голосе режется. — И ни с кем не сплю, кроме тебя. Кроме тебя. Да, точно. Они же только спят. Глубоко забравшись в изнанку, боль распарывает стежки, на который кожаные заплатки держатся, распарывает что-то, находящееся куда глубже, чем Мегуми мог ожидать. Становится так невыносимо, что приходится с силой прикрыть глаза. Кроме тебя. Бьется о стенки сосудов. Кроме тебя. Бьется клювами в стенки черепа. Кроме тебя. Бьется в сердце гнилое. — Ты всем, с кем не встречаешься, улыбаешься так широко? — выдавливает из себя Мегуми, сглатывая подступающую горечь. На деле он не злится — не имеет права злиться. На деле ему просто до кровавых лоскутов больно, но сказать об этом Сукуне сейчас — намного больнее. В лице Сукуны что-то меняется, и вдруг все смягчившиеся углы заостряются, и во взгляде что-то замерзает, ржавыми осколками распарывая радужку, и челюсть его сжимается слишком неестественно, будто даже зло. И Мегуми не понимает, что значит эта реакция. Мегуми сейчас вообще мало что понимает. — Я ни с кем не встречаюсь и не сплю, — речитативом повторяет Сукуна слишком низким голосом, в котором прослеживается что-то разрушительное. Безучастно поднимая глаза, Мегуми сильнее опирается руками на раковину — лишь бы не развалиться. Лишь бы не отдать волю чувствам. Лишь бы не вывернуть наружу все ту гниль, которая отравляет легкие. Все те переживания, которые облепливают внутренности, словно личное проклятие. Тишина. Лишь удары музыки, бьющиеся в уши. У них двоих всегда было плохо с молчанием. — Ты мне не веришь? — вдруг выпаливает Сукуна с концентратом горечи в голосе, концентратом чего-то болезненного, но Мегуми не может отыскать, чего именно, не может распознать, от чего чужой хриплый голос стал до страшного ломким. Тишина. Тишина. Тишина. — Ты мне не доверяешь? — куда злее выплёвывает Сукуна, тут же сжимая челюсть. А следом хмыкает как-то совсем надтреснуто, и продолжает голосом, пропитанным едким, губительным сарказмом: — А, точно. Что-то рушится. Обваливается по дощечкам. Мегуми не доверяет? Сукуна столького не знает. О стольком даже не догадывается. Вспоминая аккуратно сложённое чужое худи, которое теперь служит тем, что согревает ночами, лежащие в ящике исписанные листы, скуренную сигарету и оставленную щетку, Мегуми начинает хрипло, судорожно смеяться. Смеяться так горько, так заливисто, что перекрикивает доносящуюся сквозь стены музыку. Когда в глазах Сукуны вспыхивает непонимание и откровенный ужас, смех выходит истеричнее. А следом превращается в плач. Мегуми обрушивается на пол. И с этим, кажется, обрушивается что-то внутри.