Темно

Обрушиваясь на пол, Мегуми сгибает ноги и утыкается в колени руками, пряча в них лицо. Корявое бледное перекосившееся лицо. Лицо, в котором сейчас шумит что-то страшное, что-то отдающее истеричным смехом, покрывающимся толстой обивкой надрывистого плача. Это не должен был видеть Сукуна. Мегуми сам бы предпочёл этого не видеть. Сломанный, до самого основания обрушившийся. До чего же жалкий. До чего же сломленный. Мегуми бы испытывал стыд, если бы на него в спектре чувств оставалось хотя бы крупица места. А там только сырость. И боль. Промокший смех наполняет пространство — Мегуми не знает, что ему с этим делать. Абсолютно не ведает, потому что никогда ранее с таким не встречался. Он же сталь. Вольфрам. Иридиевая жердь вместо позвоночника. А такому не свойственно крошиться. Такому непозволительно крошиться. Но вода камень точит. И Мегуми слишком рано, непозволительно рано лишили всей остроты, оставив ни с чем. И в груди так больно, так невыносимо мокро: от подреберного смеха, от внутривенных слез. Начинает всерьез казаться, что все перерезанные ребра скрепили ниточками и бинтами, создав иллюзорную видимость здоровых внутренностей. Когда слышится тихое, скомканное, осторожное: — Фушигуро? То единственное, что удаётся выплюнуть из заведённой глотки — промокший шёпот. — Мегуми. Зови меня по имени. В конце фразы зубчатый голос становится совсем изрезанным, совсем тоненьким, таким сломанным, что Мегуми ощущает оголтелую потребность съежиться ещё сильнее. Съёжатся так сильно, так отчаянно спрятаться в самый темный угол, чтобы не нашли, чтобы даже не искали. Да и некому его искать. Или… Вздрагивая от бережного прикосновения к ноге, Мегуми сквозь непрекращающийся смех и пелену слез поднимает голову. А перед его лицом — Сукуна. Выглядящий откровенно напуганным, и это же Сукуна — крепкость мышц, уверенный ровный голос даже в, казалось бы, безвыходных ситуациях. Это, мать его, Сукуна. И Сукуна в действительности выглядит напуганным. Чувство вины врезается ржавыми гвоздями в глотку — рука тут же тянется вперед, прикасаясь к лицу Сукуны и закрывая ему возможность что-либо видеть. Он не должен был быть свидетелем этого. И Мегуми жаль, что Сукуна знает его таким. Что Сукуна слышит его такого. Но вдруг на собственной дрожащей от непрекращающегося смеха ладони Мегуми чувствует другую, видит перед собой другую — более грубую, большую, тёплую и от этого согревающую. Сквозь сорванный вой доносится осторожное, все такое же спокойное и уверенное: — Мегуми, иди сюда. Смотря на Сукуну сквозь решетку пальцев, едва зажмуривается, чтобы сморгнуть непрекращающиеся слёзы, и что-то вместе с этим так страшно в груди ноет, что-то так страшно колит внутренности. Вдруг становится так тоскливо. Так больно. И Мегуми подползает к Сукуне, отводя взгляд, все ещё пряча глаза — до ужаса болезненные, с растекающейся кровью от осколков, забитых в них молотком. И Мегуми, размещаясь между ног Сукуны, впечатывается в широкую грудь и прижимается так тесно, что становится до ужаса страшно. До того же ужаса тепло. Когда Сукуна теснее прижимает руками к себе, когда заползает одной в волосы, мягко и успокаивающе перебирая прядки, в груди скулит тоской. В груди разбивается что-то монолитное, иридиевое. В груди разбивается броня, вросшая в кожу, переплетающаяся с нервами, дергая за них, как за струнки, играя на Мегуми тоскливый вой, гротескный смех и едливые слёзы. — Ты не один, слышишь? — вдруг шелестом произносит Сукуна, бережно прижимая мраком облепленную макушку к себе. — И ты не должен справляться со всем в одиночку. Слова бьют до того прицельно, что наружу вырывается зубчатый перебежчатый вздох, до того сильно, что приходится с силой сглотнуть смех и плач. Мегуми отчаянно хочет что-то сказать, да нечего. Молчание. У них всегда было плохо с тишиной. И теперь, когда до ушей доносятся звучные басы, когда ванную комнату облепливает громкий заливистый смех, громкий говор и удивлённый визг, Мегуми ощущает себя дома. Где-то там, где тепло. По-настоящему тепло — не иллюзия, не тщательно выстроенный обман паршиво работающего мозга. Не галлюцинация. Здесь, в крепких, таких надёжных и бережных объятиях Сукуны, Мегуми впервые ощущает себя по-настоящему защищёнными. Когда наружу вырывается сорванное: — Поехали домой. То Сукуна не распускает объятий, не перестаёт нежно гладить по голове и спине, не начинает куда-либо торопиться — а его все ещё ждёт та девушка. Вероятно, она действительно ждёт. От себя становится так паршиво, что отчаянно хочется рассмеяться. Мегуми не даёт себе этого сделать. Не даёт, потому что знает: если дать волю смеху, он вырастет до истерического плача. Если дать волю плачу, он перерастёт в смех. — Ко мне? — через пару мгновений тишины осторожно интересуется Сукуна. Что-то отчаянно просится сказать «да», но Мегуми не может навязываться — он и так слишком много от Сукуны откалывает, пришивая после к себе, как заплатки для внутренних пустот. — Ко мне, — лёгкий шёпот. Так нужно. Это необходимо: перестать бояться собственной квартиры. Перестать бояться половинчатых призраков в ней. До ушей доносится тихий выдох — видимо, Сукуне с ним сложно. Сукуне с ним больно. А Мегуми почему-то не может Сукуну отпустить. Не сейчас. Быть может, завтра что-нибудь изменится, быть может, обугленное сердце будет болеть чуть меньше — на крупицу меньше, Мегуми большего не просит. Лишь кроха, отколотая кроха, чтобы смочь сделать глубокий вдох. Быть может, завтра что-нибудь изменится, быть может, Мегуми найдёт опору в себе — какая опора, когда весь вольфрам в тебе хрустит раздавленными осколками. Но сейчас. Сейчас Мегуми не может отпустить Сукуну. Если Сукуне с ним больно, Сукуна должен уйти. И… Пусть это будет в любой другой день, но не сегодня. Пожалуйста, только не сегодня. — Хорошо, давай вставать, — таким же шёпотом произносит Сукуна, на мгновение кажется, что он боится спугнуть что-то важное, что-то слишком хрупкое. Выворачиваясь из крепких рук, Мегуми чувствует острую потребность приблизиться вновь, но тут же ее блокирует, вытирая пальцами застоявшиеся в глазах слёзы. — Давай проводим Нобару и поедем, — говорит Сукуна. А следом обхватывает рукой всегда холодную ладонь. Сцепить зубы — почувствовать горькое покалывание в груди. — Хорошо, — выдыхает Мегуми, переплетая пальцы. Они уже держались за руки. Они держались за руки столько раз, что на ладонях должны были остаться кровавые мозоли. Только вот нет там ни мозолей, подтверждающих касания, ни следов теплоты, дающих понять, что те прикосновения — они были. На ладонях нет ничего, что пригвождало бы их друг к другу. Они столько раз держались за руки. А для Мегуми сейчас все равно как в первый. Отчаянно хочется вцепиться. Хочется сжать так, чтобы спаяться, срастись, чтобы перестать понимать, где заканчивается один — где начинается второй. Мегуми так хочется перестать что-либо понимать. Жить в неведении. Сухом. Раздавленном. Неведении. Не знать о том, что под рёбрами таится. Не ведать о том, что прячется в изнанке, что облепливает ее склизкой коркой. Мегуми так отчаянно хочет перестать осознавать. Перестать чувствовать. Потому что все, что Мегуми чувствует… …он чувствовать не хочет. Когда они выходят в коридор, Сукуна не отпускает руку. Когда они протискиваются через идущую навстречу бледноликую пару, Сукуна все ещё не отпускает руку. Когда они находят, по-видимому, Нобару, Сукуна все ещё не отпускает руку. Мегуми не слышит наверняка — все мысли вертятся в голове клюющими падаль грифами, — но Сукуна что-то объясняет, наклоняясь к лицу девушки, после чего та кивает, и они разворачиваются в сторону выхода. Машинально надевая куртку и кроссовки, Мегуми разжимает сплетённый пальцы — исключительно из надобности, — и в голове проскакивает мысль о том, что теперь нет причин держаться за руки… Только вот Сукуна, накинув куртку, тут же возвращает руку на место. Пронизывает таким мягким, таким спокойным взглядом. Что-то едкое осыпается в глотке. Мегуми же этого не заслужил. Не заслужил этого мягкого взгляда, не заслужил и крупицы того, что ему отдаёт Сукуна. Коротко улыбнувшись, он делает шаг в сторону лестницы. И сильнее сжимает тёплую ладонь. — Не упирайся, дай мне вызвать тебе такси, — мягко выкрикивает Сукуна, а Мегуми тут же на шум поворачивается. Он не был включён в диалог. Кажется, не был включён в окружающую его реальность с момента выхода из ванной. Оглядывая девушку, вылепляя из ее образа строгость и откровенный вызов, Мегуми сглатывает подступившую тревогу. Короткие рыжие волосы разлетаются от окутывающего их ветра, и при этом, пока девушка препирается, в ее бледном лице проскальзывает теплота. Такая очевидная теплота, что Мегуми становится до страшного холодно. Хочется отвернуться — Нобара вдруг улыбается. Выжанно. Совсем болезненно. Черт. Вероятно, тогда Сукуна обнимал ее так, потому что что-то случилось. Слыша короткое: — Но я все ещё ее люблю. Мегуми смаргивает перекрывающий глазницы туман. — Конечно, вы три года были вместе, — выдыхает Сукуна, на мгновение сильнее сжимая руку так, словно сейчас ему самому нужна опора. И действительно, он носится с двумя побитыми шавками. А кто будет носиться с ним? Кто из них отдаст Сукуне столько, сколько он отдаёт им сейчас? — Ты можешь поехать с Нобарой, — произносит Мегуми, непринужденно пожимая плечами. Он всегда отлично играл спокойствие. — Мегуми, мы едем к тебе, — напористее говорит Сукуна, тут же крепче сжимая ладонь. Приходится увести взгляд и заткнуться. Молчать у Мегуми сегодня выходит куда лучше. Когда в подъехавшую машину садится Нобара, Сукуна кивает и следом всматривается в экран. Так он делает всю их поездку до дома. Краем глаза Мегуми замечает, что Сукуна следит за маршрутом Нобары. Мегуми поджимает зубы. И выходит из машины. — Нам нужно в магазин, — коротко выдыхает он, пока Сукуна захлопывает дверь. — У меня нет ещё одной щетки. И спустя мгновение: — Ты же останешься? В лице Сукуны вдруг становится так много горечи, так много чего-то отчаянно болезненного, отчего он глухо выдыхает и отводит взгляд, едва поджимая губы. Ещё мгновение — и Мегуми рассыпется. Если Сукуна не рассыпется быстрее. — Останусь… Пошли, — уверенно хрипит Сукуна, а в голосе все равно прослеживаются звучные нотки, выдающие сжатое напряжение. Оплачивая зубную щетку, Мегуми сильнее сцепляет зубы. Поднимаясь по лестнице наверх, сжимает челюсть почти до хруста. Когда замок в двери щёлкает, что-то в груди замирает. Хочется развернуться на сто восемьдесят и сбежать. Сбежать в больницу. Добежать до края сознания. Наконец за него перевалиться и раствориться в необъятном тумане. Только не открывать эту чёртову дверь. Когда до ушей доносится хриплое: — Мы все ещё можем поехать ко мне. Мегуми вжимает ручку и дергает дверь на себя. А за ней — скользящие половинчатые призраки. Половинчатые, потому что их видит лишь та часть Мегуми, которая заведомо готовит себя к худшему, чтобы не было так больно. А друга часть — в ней теплеет надежда. Страшная надежда на что-то светлое, укутывающее. Взгляд цепляется за оставленную на тумбочке тушь — Мегуми морщится, чтобы согнать подступающую тоску. А она все равно режет ребра копьями. Шаг в глубь коридора — тяжелый выдох и зажмуренные глаза. Каждое движение поддаётся телу таким титаническим трудом. Каждый атом сопротивляется лжеестеству. Порочности. Копирке. Какой к черту «поехали домой», если здесь, блядь, нет Цумики? Как можно вообще эту костлявую квартиру назвать чем-то подобным? Как язык повернулся сказать это именно Сукуне? А кому, блядь, ещё? Юте? Юте, который работает сутками? Который пытается вытянуть ещё и учебу, чтобы получать повышенную стипендию? Кому, блядь, говорить это приторное, до соленого горькое «поехали домой»? У Мегуми никого не осталось. Шорох трущихся друг об друга полов джинсов позади. У Мегуми остался Сукуна. Вновь зажмуриваясь, Мегуми заходит в ванную и, бросив упаковку с щеткой на раковину, включает воду. Смыть бы с себя въевшуюся в кожу горечь, вымылить въевшиеся слезы. Никогда бы не смыть с себя фантомный отпечаток чужой теплой руки. Отпечаток тепла, который забирается в вены, который прочерчивает себе путь туда, к сердцу, которое под толстым слоем льда еле бьется. Тишина. Они возвращаются в комнату в тишине. Мегуми оборачивается на Сукуну и застывает. Лицо Сукуны, в свете единственной наспех включённой лампы кажется таким мягким. Словно все сколы сточились об… что-то. Мегуми не знает, обо что именно, не знает, что послужило причиной такой плещущейся в радужке ласки, что стало причиной этой изломанной полуулыбки. Быть может, это просто Сукуна. Когда он помогал в прошлый раз, его взгляд был таким же, только ещё… нежнее? Сукуна так смотрит, потому что жалеет? Потому что сочувствует? Потому что хочет помочь? А Мегуми хоть раз Сукуне помогал? Сцепляя челюсть, — все равно ответ очевиден, — Мегуми зашторивает окна и садится на край кровати, высматривая в лице Сукуны то самое таинственное «что-то». Точеные скулы мягко укутывает тёплый свет лампы, всегда чёткие брови теперь кажутся совсем расслабленными, опущенными, отчего выражение лица становится до глубины усталым. Что-то в груди сворачивается клубком, давя на кости, — приходится резко выдохнуть, опуская взгляд. Вернувшись глазами, Мегуми вдруг кажется, что в этом теплом свете, в его полупустой комнате Сукуна ощущается таким родным. Таким… — Ты очень красивый, — выдыхает Мегуми, тут же уводя взгляд и поджимая губы. Этого не следовало говорить. Не сейчас. Но сегодня все происходит потрясающе выворотно. Вывернуть бы всего себя наизнанку. Подавиться бы собственными внутренностями. Отхаркать бы их в раковину — чтобы без остатка. Блядь. Прежде, чем позволить Сукуне что-либо сказать, Мегуми начинает: — Извини, что устроил сцену, — голос выходит сухим и пустым. — Я не хотел трепать тебе нервы. Сукуна подходит на шаг ближе, присаживается рядом и тихо произносит, всматриваясь точно в глаза: — Я вспылил… потому что в прошлых отношениях меня вечно подозревали в измене. Сбоку слышится тяжелый выдох. Хриплый смешок. — Расстались мы, потому что, оказывается, изменяли мне. В глубине изнанке со словами что-то переворачивается, так больно и невыносимо, что хочется заползти рукой внутрь и вырвать растущую опухоль. Сукуне изменяли? Кусочки складываются в пресловутую мозаику — Мегуми наконец осознает, почему Сукуна после их первого раза ушёл таким напуганным. Он подумал, что Мегуми изменяет кому-то с ним. А в той облупленной ванной Сукуна казался таким злым, потому что разозленным и был. Это «а, точно», сказанное с такой едкой, такой отравляющей иронией, — оно исключительно о собственной боли. О боли Сукуны, которую он так мастерски в темных углах нутра прячет. — Ты просто задел… И я сделал то же самое, — продолжает Сукуна монолитом спокойствия. Сколько в нем силы, что он способен сейчас говорить так ласково? Сколько в нем на самом деле вольфрама, если из них двоих сломался только Мегуми? Если сломался Мегуми, который из вольфрама соткан. Сколько тогда в Сукуне силы? Показывал ли он когда-то себя уязвимым? В их первый раз? Да, в глазах Сукуны виднелись крупицы страха, нервозности, отчужденности. И все? Все. Так устало мало. Так безмерно мало. — Извини, — ещё раз повторяет Мегуми, прибавляя в тон оттенки той горечи, что облепливает глотку. — Мне хотелось как обычно поговорить с тобой, именно для этого я туда и пришел, а увидев, насколько ты действительно счастлив… — голос становится таким зубчатым, что начинает расходиться по швам. — Ты действительно выглядел счастливым с… Нобарой. Поэтому грызущее меня одиночество взяло верх. Я просто устал. — и чуть тише, так надтреснуто и горько, что приходится зажмуриться: — Я так устал, Сукуна. Встречаясь с глазами Сукуны — до страшного бездонными, кажущимися в полутьме такими яркими, такими искренними, такими залитыми талой водой, — Мегуми отыскивает в краях радужки ту самую уязвимость и распадается. Тут же забираясь в глубь кровати. А Сукуна тут же ответно подтягивается в центр, смотрит так увлечённо, так понимающе — что-то в подреберье тоскливо ноет. — Нобара рассталась с Мак… с девушкой, с которой они были вместе три года, поэтому я вытащил ее туда. Не мог оставить одну. «Не мог оставить одну». А его?.. Тоже просто не мог оставить одного? Блядь. — Ты можешь рассказать мне, что случилось, — отводя взгляд произносит Сукуна. Эти слова — новые, совершенно неизведанные, но такие нужные, что Мегуми проглатывает цепляющийся за горло ком. — Если ты хочешь, конечно. Осторожный кивок — глубокий вдох. Легкие саднят. В подреберье внутриатомная война. — Цумики в коме, — сквозь наждак в глотке хрипит Мегуми, а после продолжает, вновь отводя взгляд. Кажется, ещё мгновение — он рассыпется. На сотню кровавых ошмётков рассыпется. — От крыши здания откололась часть, попало в плечо и правую часть головы. Поднимая взгляд обратно, Мегуми напарывается на боль. Самую распоротую боль, которую он когда-либо видел. Это так важно? Разве для Сукуны это так важно? Разве для кого-то в этом гребаном мире, в котором они с Цумики никому никогда не были нужны, это хоть для кого-то, блядь, важно? Какая разница, что случилось? Какая гребаная разница, от чего Мегуми устал? Какая разница… — У меня никого нет, кроме неё, Юты и… — приходится себя оборвать: слова страшные, слишком рубчатые. — И тебя. Когда Мегуми вновь поднимает взгляд — видит изрубцованную болью улыбку. Все такую же, как и раньше, — уголком вверх, уголком вниз, — только теперь губы словно прошиты стежками боли. Дергая собственными губами в макете улыбки, Мегуми чуть тише продолжает: — К Цумики постоянно нужно приходить… разговаривать… и это… — затяжное мгновение тишины. Ползущая к его коленке большая рука, накрывающая куполом тепла. — Тяжело. Это очень тяжело, Сукуна. Не могу находиться в квартире: тут везде следы ее присутствия. В каждой полке, в каждом углу, в ее комнате, которую я не отпирал с той ночи… Цумики везде. Голос выходит трубчатым, таким скользящим и болезненным, что становится тяжело дышать. Опухшие от слез глаза все ещё саднят, и смотреть на Сукуну в темноте становится все тяжелее; все тяжелее выхватывать чёткие образы, все тяжелее продолжать смотреть и не думать о том, насколько жалким выглядишь. Тишина. Тишина. Гром отбивающего секунды сердца. Тихие шаги половинчатых призраков. Вдруг. — Это ужасно тяжело… для одного тебя, — неумело произносит Сукуна, расставляя руки, — Мегуми машинально упирается головой в крепкую грудь, в руки, которые тут же накрывают его спину. — Чем я могу помочь сейчас? Чем? Чем Сукуна может помочь? — Просто полежи со мной вот так, хорошо? — вырывается из губ быстрее, чем Мегуми успевает осознать. — Хорошо. И следом Сукуна откидывается на кровать, затягивая Мегуми с собой, и начинает осторожно водить пальцами по спине, заползать пальцами в ворох непослушных волос, ласково касаясь макушки. И Сукуна прижимает к себе так неизведанно близко, что на мгновение кажется: они спаслись. Сплелись корнями и ветками, перетянули кроны друг друга и облепились стволами. Обниматься с деревом всегда так тепло. Когда у Мегуми совсем не было близких людей — за исключением Цумики, — он обвивал руками стволы постоянно. Это всегда по-родному. Обниматься с Сукуной… Обниматься с Сукуной ещё роднее. Когда проходит тысяча крошечных вечностей, Мегуми заговаривает вновь: — Цумики всегда читала мне сказки на ночь. Сукуна тут же хрипло выдыхает: — Мне никогда не читали сказок. Что-то в груди почему-то переворачивается, прокалывается сотней ржавых гвоздей. Хочется с силой зажмуриться. — Почему? — спрашивает Мегуми так тихо, словно боится узнать, словно знать вовсе не имеет права. А Сукуна лишь продолжает осторожно гладить спину уже под свитшотом, опаливая кожу теплом. Отвечает так хрипло, что до страшного похоже на разбито: — Родители не планировали ребёнка, поэтому, собственно, не хотели носиться со мной. Ребра пронизываются скрипучей болью — Мегуми тут же виновато выдыхает. — Прости, я не хотел. — Все в порядке. Голос Сукуны настолько пустынный, совершенно выхолощенный, затопленный журчащей болью — Мегуми бодается в грудь виском и осторожно спрашивает: — Хочешь, я прочту тебе сказку? Сверху слышится сдавленный смешок, Сукуна на мгновение застывает, а после произносит так тихо и нарочито шутливо, что хочется сжаться. — Хочу. И Мегуми тут же отрывается от груди, ощущая оголтелую потребность вернуться в объятия обратно, и нашаривает в кармане телефон, вводя в поиск только те сказки, которые читала ему Цумики, и подбирая именно ту, что должна понравиться Сукуне. И начинает читать. И ползёт свободной рукой к запястью Сукуны. Обхватывает. Ползёт выше, накрывая ладонь и переплетая пальцы. Мегуми читает-читает-читает. А Сукуна комментирует особенно абсурдные моменты, и вдруг становится так легко, вдруг становится так страшно… тоскливо. Будто Мегуми всю жизнь, все прошлые жизни нуждался именно в этом. Будто весь тот стеклянный путь он прошёл только ради этого мгновения. Только ради того, чтобы однажды прочесть Сукуне сказку. Когда общий смех затихает, когда Сукуна едва отворачивается, Мегуми отрывается от экрана и заглядывает в лицо Сукуны. А на лице Сукуны — слёзы. Мегуми тяжело сглатывает. И шепчет, крепче сжимая ладонь Сукуны своей: — Я могу читать тебе сказки каждую ночь. Сукуна тяжело вбирает носом воздух. Его губы сжимаются в тонкую линию. Глаза сжимаются сильнее, не пропуская наружу то, чем до самых краев залиты. Мегуми откладывает телефон. И бережно вытирает пальцами слёзы с родного лица.