Темно

Когда стало так спокойно, Мегуми не знает. Не успел отследить. Все произошло слишком быстро. Слишком резко. Слишком. И почему-то стало так привычно просыпаться рядом с Сукуной, просыпаться в его объятиях, реже — держа в собственных руках. Мегуми всегда цепляется за кого-то во сне. Цеплялся, когда изредка спал с Цумики, когда слишком уставал от постоянных перебежек, переездов, новых и новых родственников, которых никогда ранее не видел, но с которыми теперь приходилось играть в семью. Но Цумики было в разы хуже, для Цумики все эти люди совершенно чужие. Для Мегуми же — родня со стороны отца. И он не должен был жаловаться, разрушать их с Цумики спокойствие, их с Цумики крошечное счастье, которое они друг в друге за все годы взрастили. Но когда Мегуми ложился с Цумики, он всегда держался за неё. Когда Мегуми спал ещё с кем-то. Он всегда держался за кого-то. И эта единственная брешь в монолите стали, она выедала гнилые мозги, отравляя остатки здоровой плоти ещё сильнее, мощнее. Это так сильно усложняло жизнь. И, когда Мегуми засыпал с Сукуной впервые, он так страшно боялся проснуться. Проснуться и увидеть, что цепляется и за него. Что на самом деле он куда больше нуждается в Сукуне, чем тот в нем. Что на самом деле Сукуна ему необходим. И. Что на самом деле Сукуна — его спокойствие. Но проснувшись, Мегуми не увидел в глазах Сукуны стылого презрения, не увидел даже крошек жалости, этого ебаного сочувствия, которым награждал каждый, кто был удостоен, блядь, чести проснуться рядом. В движениях Сукуны не было чего-то нового, в его взгляде — тихом, осторожном — никак не удавалось разглядеть хоть какую-то перемену. Сукуна смотрел как и раньше. Двигался так же, как раньше. Говорил так же, как раньше. Не было ничего, что могло бы дать понять, что Мегуми вцеплялся в него всю ночь, что он выглядел настолько жалким, что походил на уродство. И, не увидев в Сукуне перемены, Мегуми отыскал что-то куда важнее. Куда явственнее. Желаннее. Мегуми отыскал в Сукуне надежду. И эта же надежда разрушает остатки здорового мозга, потому что… Потому что Мегуми так страшно боится сближаться. До воронки в глотке. До ощущения перерезанных конечностей. До сдавленного черепа. Мегуми так страшно боится родниться. Потому что жизнь всегда забирает у него родных. Всегда забирает тех, за кого Мегуми держится, за кого так отчаянно хватается во сне. Оставляя Мегуми в сгущающемся мраке. Тишине. И наедине с призраками прошлого, гогочущими в сознании пташками. А у них с Сукуной всегда были проблемы с тишиной. И Мегуми только сейчас осознает, что теперь молчания не боится. И просыпаясь в квартире Сукуны пятый день, пятый день завтракая вместе, пятый день пуская едливые шутки, которые теперь стали основой их с Сукуной взаимодействия, пятый день приезжая с ним на пары, возвращаясь после в его квартиру, пятый день лишь целуясь, — ничего большего, страшного, того, с чего они почему-то начали — Мегуми понимает, насколько Сукуна в нем пророс. Личным проклятием. Надеждой. Деревом, которое пустило корни по всей нервной системе, которое своими ветками заменило ребра, держа грудину как никогда истинно. И теперь, бессловесно наблюдая за тем, как Сукуна разговаривает с Нобарой, что-то яро с ней обсуждая, смеясь своим хриплым промозглым смехом, Мегуми ощущает в груди что-то светлое, совсем лёгкое, но такое заземляющее. Что-то, что сдавливает ребра тугим жгутом, что перетягивает сердце канатом, заставляя остановиться на мгновение. И ещё одно. И ещё. И просто наблюдать. Когда голову вновь проклевывает мысль, ужасающая, на самом деле мысль, приходится тяжело вздохнуть, тут же отлавливая на себе взгляд Сукуны. Господи, каким же тревожным он стал. И, блядь, все это — исключительно рук Мегуми. Закапывая чувство вины вглубь органов, Мегуми тихо выдыхает: — Я в душ. Быстрый кивок — Сукуна тут же продолжает разговор с Нобарой. Несколько шагов в коридор. Неуверенное движение руки в портфель — уже тогда, собирая вещи, Мегуми знал, что так будет. Что он действительно этого хочет. И эти мысли, они преследуют с самого начала, они гонятся, пережевывая мозг, ещё с того самого дня, когда они курили одну сигарету на балконе, когда впервые поцеловались. А теперь поцелуи для них — норма. Теперь и одна сигарета на двоих — почти обычай. И Мегуми действительно хочет этого. Ни с кем никогда не хотел, ни перед кем не хотел становиться настолько уязвимым, даже если всего на затяжное мгновение. Но перед Сукуной… С Сукуной спокойно. Мегуми может Сукуне себя доверить. Потому что знает, что если что-то пойдёт не так, Сукуна всегда остановится, Мегуми не раз это проверял, не раз в этом убеждался, просто выдыхая «стой», когда чувствовал себя слишком сдавленно уязвимым. А теперь. Теперь Мегуми выходит из ванной в одной длинной футболке, убеждаясь, что Сукуна закончил разговор. Теперь Мегуми останавливается в коридоре на пару мгновений, пока в груди что-то отчаянно и просяще ноет. Теперь заходит в комнату. Подходит к стоящему к нему спиной Сукуне. Оборачивает руки вокруг его грудной клетки, прижимая к себе близко, но не так тесно, чтобы Сукуна мог что-либо уловить. Теперь бодается лбом в волосы, теперь проводит носом по коже, цепляясь за цепочку — Мегуми не видел, чтобы Сукуна что-то надевал. Он же ненавидит цепочки — и спускаясь по шее все ниже. Тихий выдох, Сукуна тянет одну руку назад, цепляясь за открытую кожу бедра, и замирает. И действительно, все эти дни они исключительно целовались, целовались несмело, осторожно, почти невесомо, эфемерно. Редко. Когда Сукуна вдыхает, чтобы сказать что-то, Мегуми тут же шепчет в ушную раковину: — Я хочу тебя. Тело в собственных руках цепенеет, лишь продолжая водить рукой по нагому бедру. — Мегуми, я тоже хочу, — начинает вдруг Сукуна, останавливая движение рукой. — Очень хочу, — повторяет, как абсолютную истину. — Но я ел несколько часов на… Из груди тут же вырывается такой нужный шёпот: — Я хочу быть снизу. Что-то вдруг меняется, Сукуна замирает сильнее. Слова парализуют его так сильно, что он просто замирает рукой на бедре, без каких-либо попыток действия. Слова парализуют Сукуну так сильно, что начинает казаться, будто он вовсе перестал дышать. Тишина. Тишина. Тишина. Страх забирается в гортань, по пути замораживая органы так больно, что что-то отчаянно просит сжаться, спрятаться, рассеяться. Вдруг Сукуна выдыхает. И говорит: — Ты предлагаешь поменяться потому, что действительного этого хочешь, или… — обрывает себя. Слова страшные, остервенело ужасающие, заставляющие сердце пропустить несколько ударов. — Или потому, что пытаешься так… «отплатить» мне? Вопрос бьет так сильно, что приходится и самому замереть. Остановиться. Обдумать. Это все действительно выглядит так? Это действительно выглядит как «оплата»? Блядь. За все те дни, когда Сукуна помогал, спасал, вытягивал, подавал руку, насколько бы сильно Мегуми в тине не гряз. За все эти дни, в голове не было ни единственной мысли… платить вот так. Были мысли о поддержке самого Сукуны, мысли о том, что стоит Сукуну куда-то сводить, оплатить счета, в ответную позвать на неделю к себе, чтобы было честно, было поровну. Но платить так… У Мегуми не было ни единой мысли. И, вероятно, Мегуми молчит слишком долго, потому что Сукуна наспех бросает короткое: — Извини. И начинает выпутываться из рук. Мегуми тут же прижимает сильнее. Он не даст Сукуне уйти вот так: с этими мыслями, с уродливым ощущением под ребрами. Не даст усомниться в себе, своих намерениях, желаниях. — Потому что действительно хочу, Сукуна, — судорожно выпаливает Мегуми. — У меня были мысли заплатить тебе деньгами… Что-то вроде позвать жить к себе, сводить куда-то… — дыхание стопорится, заставляя оголтело набрать в грудь воздух. — Но платить тебе так… Не в моих моральных нормах и желаниях. До ушей доносится ещё один вздох, который кажется теперь намного более расслабленным. А следом: — Мне… хотелось убедиться. — Все хорошо, — успокаивающе шепчет Мегуми, утыкаясь носом в шею и слегка проводя по коже. — Все хорошо, — повторяет Сукуна, оттеняя голос нотами крошащегося счастья. Вдруг становится так тепло. Так правильно. Сукуна ведёт рукой по бедру выше, осторожно вжимаясь пальцами в кожу — Мегуми тихо выдыхает и следом касается губами шеи, спускаясь дорожкой мягких поцелуев. Сукуна поворачивает голову, всматривается на мгновение — Боже, какой же он красивый. Какой же Сукуна красивый. Красивый с его палящими радужками, в которые затягивает, как в трясину, в которых хочется погрязнуть, опуститься на самое дно, впитать в себя окружающее. Красивый с его носом с горбинкой, с его до ужаса точеными скулами — такое вытачивают из мрамора, такое хранится как достояние, — с пухлыми губами, к которым тащит, тащит, тащит. Сукуна прикрывает глаза. Касается губами. Мегуми тут же на поцелуй отвечает. Разворачивает Сукуну, перед этим вжимаясь пахом в бедра, обволоченные в такие мешающие сейчас спортивки. К Сукуне тащит. Магнитом. Удавкой. Цепью. Без разницы. Пока тащит, Мегуми будет позволять себя вести. И он целует с напором, а Сукуна тут же подстраивается, тут же проталкивается языком глубже, словно вылизать дочиста хочет. Словно всегда этого хотел. Словно этого жаждал. И Мегуми ощущает горячие ладони на бёдрах, сжимающие кожу, так охуительно в неё вцепляющиеся — тихий выдох неконтролируемо вырывается из глотки. Руки тянутся к подолу чужой футболки, цепляются за него, и Сукуна на мгновение разрывает поцелуй, позволяя стащить с себя ненужное тряпье. Легкая улыбка появляется на собственных губах — губы Сукуны тут же повторяют движение. Какая же у Сукуны красивая улыбка. Какой же Сукуна… хороший. Падая взглядом ниже, Мегуми стопорится. Замирает. Цепенеет. Становится так больно — приходится дышать ртом. На цепочке Сукуны. Подшипник. Все, что может выговорить обрывающееся сердце, это тонкий укор, заливающийся шутливой манерой: — Ты же ненавидишь цепочки. — Эта меня не душит, — выдыхает Сукуна. Приходится отвести взгляд — оголтело стучащее сердце вдруг пропускает несколько счетов, и вдруг все становится таким странным, рушащим, нежным, что от этого становится больно, от этого судорожно жжет глаза, и нужно бы сморгнуть, нужно бы сделать хоть что-нибудь, но Мегуми не может. Насколько это для Сукуны важно, если он, ненавидя цепочки… Если он сохранил подшипник — простое глупое воспоминание, такие маленькое, ребяческое… Если… Губы открываются быстрее, чем Мегуми успевает осознать. — Спасибо. Сукуна вновь улыбается, так ласково, так согревающе — Мегуми сцеловывает улыбку, чувствуя разрастающееся в груди тепло. Мысли путаются, языки сплетаются, Сукуна осторожно ведёт к кровати, вжимаясь пальцами в ребра, пересчитывая каждое. Мегуми тут же меняет их местами, и слегка давит на плечо Сукуны. Сукуна тут же намек, ставший обычаем, считывает. И падает навзничь, затягивая Мегуми за собой. Становится так хорошо, что хочется засмеяться. Легко. Ласково. В груди так тепло, что хочется остановиться, посидеть вот так, просто ощущая щемящее в груди чувство. Седлая бедра Сукуны, Мегуми замирает. Произносит так спокойно, что до ужаса похоже на нежно: — Ты такой замечательный. В глазах Сукуны тут же что-то рушится, разбивается на сотни осколков — он поджимает губы и отводит взгляд. Почему? Почему Сукуна реагирует именно так? — Что-то случилось? Я сказал что-то не то? — с фонящем ужасом в голосе сдавленно спрашивает Мегуми. — Нет, все хорошо. Я рад, — возвращая глаза, отвечает Сукуна, дергая уголками губ в разные стороны: один — вверх, другой — вниз. Но это не та улыбка. Мегуми слишком часто ее за последние пять дней видел. И может уловить различие. И это не та улыбка. Ржавые иглы протыкают легкие — Мегуми вязко сглатывает, наклоняется и прижимается к поднятому краешку губы поцелуем. Он повторит этот вопрос ещё раз, чуть позже. Видимо, Сукуне нужно время, чтобы дать ответ. Губы ползут с чужих выше, к щеке, выцеловывают линии татуировок, со лба спускаются к краешку глаза, осторожно касаются — тихий, но размеренный выдох доносится до ушей. Мегуми чуть отстраняется, и замечает на губах Сукуны улыбку. Ту самую. Которую не мог отыскать всего несколько мгновений назад. — Тебе нравится, когда целуют лицо? — тихо, насквозь мягко, так тепло и спокойной спрашивает Мегуми, касаясь щекой чужих скул. — Да, от этого тепло, — признается Сукуна. А следом затягивает в осторожный поцелуй. В груди становится светлее, по ощущениям — даже легче, спокойнее. Все те бесы, которые, танцуя на краях радужки взывают Дьявола, вдруг утихают. Возвращаются в темноту, в их безликий ад, который в груди Мегуми таится. И становится так светло. Руки Сукуны — на собственных бёдрах. Тягуче обводят кожу. Цепляются за неё. Вжимаются. Губы Сукуны — на собственных губах. Наращивают темп, оставаясь бережными. Проезжаясь по паху Сукуны, Мегуми несдержанно мычит в поцелуй, а Сукуна почему-то вдруг теряется. И все его движения, до этого сглаженные, точные, стопроцентно выверенные, кажутся рассеянными, сколотыми, костлявыми. И поцелуй начинает выходить техническим, почти роботизированным. Мегуми разрывает поцелуй, спускается кусачей дорожкой вниз, к шее, к выточенным из мрамора ключицам — Сукуна судорожно выдыхает. Все ещё двигая руками слишком несобранно. — Что случилось? — тихо спрашивает Мегуми между поцелуями. Тишина. Тело под руками напрягается, становится почти бетонным, таким до страшного сколотым, что резко становится холодно. Тихий, кажущийся последним выдох. — Переживаю. И голос Сукуны такой неуверенный, несмелый, такой сорванный, что взгляд тут же прикипает к темно-алым глазам, обрамлённым крупицами страха. Что-то в груди щёлкает — все льды тут же плавятся, затапливая внутренности талой водой. Становится рассеянно тепло — в голову начинают лезть причины, по которым Сукуна может переживать. Черт. — Это не первый и не последний раз, когда я хочу быть снизу, — объясняет Мегуми насквозь уверенным голосом. Он должен убедить в этой истине Сукуну, если тот отчаянно боится в неё поверить. — Но первый, когда можешь, — тяжелый выдох. Растягиваясь в короткой улыбке, Мегуми стократно выверено произносит: — Но не последний. Что-то в лице Сукуны успокаивается, совсем немного, но, видимо, этого достаточно, чтобы утащить в поцелуй, немного несмелый, все ещё рваный, но такой нужный. С каждым мгновением в груди на градус теплеет, но движения Сукуны все ещё не становятся уверенными, с них лишь спадают крошки рассеянности. И это тревожит, это начинает действовать на внутренности стрихнином. Это заставляет начать переживать самому, и это ведь первый раз, первый раз, когда Мегуми будет снизу. Первый раз, когда хочет кого-то так сильно. От мыслей, таких отравляющих сейчас мыслей, собственные движения становятся резкими, и Мегуми стараясь их обуздать, сгладить — выпрямляется и стаскивает с себя футболку. Это чуть затормаживает лихорадочно бьющееся сердце. И, наклоняясь вновь, прогибаясь в спине, Мегуми начинает выцеловывать грудь и цепляется губами за сосок, параллельно спускаясь руками ниже и ниже. Сверху звучит сдавленный стон — Мегуми довольно щерится и прохаживается по соску языком, обволакивая, и ползёт руками под край нижнего белья. И вдруг. Сукуна вновь напрягается. И тут же выдыхает сорвано, и Мегуми думает, что это напряжение… Оно тут же проходит. Но, кажется, не до конца. Видимо, Сукуна все ещё переживает, пиздецки переживает, судя по тому, какими рваными выходят выдохи, какими несобранными, неуверенными, напрочь техническими выходят его поглаживания — Мегуми переживает тоже. И решает себя отвлечь так, чтобы выбить все тревожные мысли из головы — скользит языком по прессу, спускается поцелуями к низу живота. До ушей вновь доносится судорожный выдох, Сукуна резко вжимается ладонями в кожу — Мегуми вздрагивает. Нет, это не больно. Но… Сукуна никогда не делал так. Вдох. Выдох. Пальцы начинают стягивать белье вместе со штанами — Сукуна вдруг цепляется руками за плечи, ещё сильнее, чем до этого за бедра, Мегуми хочет воспротивиться, но тут же замирает. Вот в чем причина и нескончаемой тревоги, и рваных несобранных движений. Тишина. Вдруг Сукуна выдыхает так тяжело, так в себе разочаровано, закрывая руками лицо и сжимая челюсть. — Сукуна, стой, ты чего переживаешь, — начинает судорожно говорить Мегуми, пытаясь быстрее подобрать слова, пока Сукуна не воспринял это молчание как осуждение. Сердце сжимается. — Сукун, я парень, и я прекрасно знаю, что может просто не встать. Слышится один тяжелый выдох — сердце до просящей боли сжимается. Господи, почему Сукуна так сильно переживает из-за этого. Это настолько важно? Разве для Сукуны это… важно? И как же вот такого Сукуну хочется пригреть. Хочется успокоить, хочется бесконечно говорить, говорить, говорить — а Мегуми никогда не отличался особым желанием вещать. Хочется укутать собой, чтобы от всего мира спрятать, чтобы согревать, чтобы защитить своей спиной чужую. Хочется заползти руками в волосы, хочется почесывать розово-алую голову так ласково, чтобы вызвать этим мурчание. — Сукун, все в порядке, слышишь? — ровно и спокойно выдыхает Мегуми, осторожно поглаживая пальцами кожу на талии. Тишина. — Суку, посмотри на меня, — впервые сокращает имя Мегуми, и это вдруг кажется таким сокровенным, таким щемящим, правильным. Сукуна под руками на мгновение вздрагивает, слыша начало фразы. — Все это время я нервничал. И с каждой секундой начинал все сильнее, — сквозь сложенные на лице ладони отвечает Сукуна таким сиплым уязвимым голосом. Собственные руки тут же осторожно заползают на закрытое лицо, большие пальцы осторожно поглаживают тыльную сторону чужой ладони. Мегуми делает это так бережно, как только может. Когда Сукуна сдавленно и виновато выдыхает: — Можем мы немного полежать и попробовать ещё раз? Голос его звучит сорванным, стоящим на грани неслышимого. И от этого в подреберье разрастается боль, такая откровенная горечь, что тут же хочется прижаться к Сукуне так сильно, чтобы этими чёрными дырами срастись. Мегуми утыкается в изгиб шеи, мягко проводя по коже носом — словно это поможет успокоить Сукуну. И черт. Когда неуверенность сопровождала Сукуну, он всегда уходил в оппозицию, выплевывал это «трахни меня уже», выплевывал нарочито бойко, чтобы скрыть внутренний скрежет. Но Мегуми никогда не думал об этом основательно, потому что это казалось ему чем-то условно человеческим, но, следя за собой и собственной реакцией на внутривенную дрожь, анализируя реакции других, которые когда-либо под Мегуми были, и этих имен мало, действительно мало, чтобы делать какие-то выводы, но… Может ли быть так, что за всей силой, за всей мощью, за монолитом осознания в глазах, за этим хриплым басом, который всегда вселял стократную уверенность, за всем этим… Может ли скрываться откровенно низкая самооценка? В это с трудом верится, в это, по правде говоря, верить абсолютно не хочется. Но судя по тому, как Сукуна всегда защищается… это предположение вполне справедливо. Вполне оправдано. Что с этим делать, Мегуми не знает. Он не записывался в коучи личностного роста, но чисто по-человечески, руководствуясь тем теплом, которое грудину изнутри выжигает, хочется помочь. Хочется убедить в обратном. Хочется дать Сукуне посмотреть на себя собственными глазами, показать, насколько он в этих глазах восхитителен. — Конечно, — выдыхает Мегуми, ласково улыбаясь. В голове проносится мысль, противопоставленная предыдущей, потому что в этот раз Сукуна не защищался, не пытался нападать, в этот раз Сукуна просто разочаровано выдохнул, в этот раз обнажил слабость, которую всегда, всегда до этого прятал, и на мгновение начинает казаться, будто этот раз для Сукуны значит куда больше, чем все до этого. И от этого становится так страшно. Мегуми же не сможет столько дать, у Мегуми ресурсы где-то на самом дне пропасти, у Мегуми желание жить бесхозно валяется где-то там же. Мегуми же держат только Цумики и… Сукуна. Только учеба, встречи с Ютой. Те исписанные исповедью листы, которые Сукуна каким-то чудом в его комнате не заметил — если бы все же заметил, было бы куда страшнее, куда тяжелее. Отгоняя мысли, Мегуми тихо спрашивает: — Из-за чего ты переживаешь? Конечно, он предполагает, вероятно, догадывается, но услышать это от Сукуны — необходимость. — Потому что это первый раз, когда ты мне… — Сукуна стопорится, молчит затяжное мгновение, а затем обхватывает спину Мегуми руками, ласково оглаживая пальцами кожу. — Когда ты мне доверился. Мне страшно все испортить, сделать что-то не так… сделать тебе больно. Я не хочу этого. Не хочу, чтобы ты потом жалел, чтобы тебе было неприятно. Эти слова звучат настолько тревожно искренне — в груди разрастается всеобъемлющее тепло. Сейчас Сукуна звучит таким уязвимым, каким не был никогда до. Каким, вероятно, Мегуми успел его увидеть лишь однажды, лишь в ту ночь, когда читал сказку, когда по носу Сукуны скользили редкие слёзы. — Ты никогда не делал мне больно или неприятно, — начинает Мегуми, приподнимаясь и обхватывая одной рукой татуированную челюсть. Произносит шутливо, расплываясь в ласковой улыбке: — И я могу давать тебе посекундную обратную связь. Сукуна отводит взгляд, дергая уголками губ в разные стороны и продолжая поглаживать спину. Это не первый раз, когда ладони Сукуны проходятся по выпуклым шрамам, и за все эти разы он ни разу не спросил их происхождение. А Мегуми, кажется, теперь готов поделиться этим сам. — Ты всегда очень осторожен, — произносит Мегуми таким бережным, насквозь ласковым голосом, что на мгновение замирает. Он даже не ведал, что может вот так. — Сколько бы раз ты не видел шрамы, не касался их, ты никогда о них не спрашивал. Взгляд падает на тут же схмуренные широкие брови, темно-алые глаза тут же сцепляются с собственными. Сукуна оппозиционно бурчит: — Это несколько нетактично. Тихий смех заполняет легкие, Мегуми нескрываемо улыбается и хмыкает: — Немногих это останавливает. И следом, ложась обратно на грудь Сукуны и ощущая странное тепло в собственной, когда приходит осознание, что они просто лежат, обнаженные, просто разговаривают, просто обнимаются, Мегуми продолжает: — Когда мне было четыре, мы с Цумики остались без родителей… — в глотке что-то скребется, и приходится тяжело сглотнуть. — Они умерли. И мы стали скитаться по родственникам моего отца, он Цумики неродной, — глубокий вдох. — Последние родственники, у которых мы остались до Цумикиного восемнадцатилетия, не были рады получить ещё двоих детей, тем более мой отец в своё время разорвал с ними все связи. Руки Сукуны продолжают ласково поглаживать спину, чуть замедляя движение, делая его бережнее. Мегуми бодается виском в плечо, и жест выходит таким нежным, что ребра перетягивает тугим жгутом. Это было так нужно. Все происходящее это так правильно. Необходимо. — И нас откровенно не любили, — голос срывается в ироничное фыркание, Мегуми дает себе ментальную оплеуху: давить из себя клоуна — не в его приоритетах. — Все было нормально, нас все еще одевали, кормили, если этот минимум считается за «нормально». И вот мы в очередной раз ссорились, мы тогда были во дворе около гаража, у которого стояли старые оконные рамы вместе со стёклами… Рукоприкладство считалось нормой, но тогда меня пихнули так сильно, что я влетел в эту раму спиной. Грудная клетка под щекой замирает, руки, до этого так ласково поглаживающие изрубцованную спину, останавливаются. Сукуна цепенеет. — Сейчас все в порядке, — убеждает Мегуми, после чего движения руками вновь продолжаются, а из чужой груди вырывается сиплый выдох. — Кровь долго не останавливалась, поэтому Цумики пришлось повозиться со мной. После короткого молчания Сукуна хрипит бережно-оголтелым голосом: — Спасибо, что рассказал, Мегуми, — и собственное имя из уст Сукуны звучит таким привычным, истинным. Начинает казаться, будто Сукуна никогда и не называл его по фамилии. — Мне жаль, что тебе пришлось пройти через это. — Это сделало меня тем, кем я стал, так что оно должно было случиться. Я бы не хотел, чтобы было как-то иначе. Слова даются с такой простой, с такой ужасающей легкостью, будто это никогда ранее не задевало даже, казалось бы, зажившие раны. Когда Сукуна выдыхает: — Ты заслуживаешь самого лучшего. Сердце пропускает удар. В груди так тепло. Так бесконечно солнечно. И Сукуна именно Солнцем и стал. С его появлением что-то изменилось, стало на тонну проще, пусть жизнь все ещё пытается переломать хребет. Теперь у Мегуми есть кто-то, кто готов разделись это, кто готов вот так приютить, утопить в мягкости. — Точно так же, как и ты, — выдыхает Мегуми, осторожно, почти невесомо касаясь кожи губами. Ладони, лежащие на спине, начинают двигаться активнее, но все так же до щемящего ласково. — Отец сломал мне нос, — спокойным и тихим голосом произносит Сукуна. — Я всегда думал, что горбинка у тебя с рождения, — застыло отвечает Мегуми, только после осознавая, насколько херово это звучало. — К сожалению, нет. Но да, она мне к лицу, — хмыкает Сукуна все тем же тихим голосом. — Видимо, отец подумал об этом чуть раньше и решил помочь мне преобразиться. Гулкий смешок пытается вырваться наружу — Мегуми нарочито крепко сжимает зубы. Это рана Сукуны, Сукуна может издеваться над ней, как только хочет. Но Мегуми не может лезть в чужие травмы. И они лежат так ещё, кажется, целую вечность. Обнимаются, разговаривая о чем-то куда близком, куда более родном. Сукуна рассказывает о семье, о том, какими натянутыми всегда были отношения — Мегуми вдумчиво слушает, утыкаясь носом в шею. Потом говорит о себе, и все слова даются так легко, будто это не первый их настолько личный разговор. Будто свои души они открыли друг другу куда раньше. И, может, так оно и есть. Быть может, они обменялись знаниями ещё тогда, на костлявом балконе, когда курили одну сигарету. Быть может, обменялись, когда бесконечно целовались, и целовались так, что от этого кренилась крыша, что от этого душа просилась наружу, и, может, именно тогда они истины друг другу передали. Может, они знакомы куда больше. Быть может, это не первое их воплощение. Быть может… Какой-то скомканный образ проносится в голове, на мгновение в темноте сознания Сукуна ощущается эфемерным, но неотделимым от самого Мегуми, слишком похожим на тень. Мегуми, чувствуя что-то в изнанке скребущееся, тут же прогоняет наваждение. А Сукуна вдруг, продолжая ласково поглаживать обнаженную спину, произносит тихо: — Можем попробовать ещё раз? Из глотки рвётся: — Да. И Мегуми тут же приподнимается, тут же целует Сукуну так требовательно, так голодно — в сознании что-то крошится, разбивается на тысячи осколков, потому что собственные губы ещё никогда не целовали кого-то так. С глушащей нежностью, с желанием, прожженным на сетчатке. И Сукуна меняет их местами, и скидывает с себя болтающиеся на голенях штаны вместе с нижним бельём. И грудью накрывает Мегуми — где-то на подкорке этот жест ощущается защитой. И все движения Сукуны теперь — они о защите. Уверенные, спокойные, точные. Сукуна осыпает поцелуями шею, очерчивает ребра пальцами — помнит же, что Мегуми здесь нравится. И Мегуми тихо выдыхает, когда чужая ладонь спускается чуть ниже, когда Сукуна вылизывает соски, когда по линии пресса спускается языком ниже. Руки оголтело тянутся к спине, притягивают Сукуну ближе, чтобы срастись, чтобы атомами спаяться. Сукуна так глубоко пророс, что эта близость ощущается где-то за гранью. И Мегуми хрипит, и забирается пальцами в волосы на загривке, и осторожно их сминает, и свободной рукой пересчитывает ребра. А следом Сукуна движется ниже, проводит носом вдоль кожи, оставляет короткий поцелуй у основания члена — от этого в груди загорается лёгкий смешок. И это совсем Мегуми несвойственно, он никогда не отличался безудержным весельем, им всегда руководил голод. А теперь. — И что это за поцелуй был? — сквозь рваный смех хрипит Мегуми, пытаясь выравнять дыхание. — Соскучился, — так же шутливо выпаливает Сукуна. Взгляд падает на точеное лицо — какой же Сукуна красивый, — падает на ту самую улыбку, и Мегуми, мягко касаясь пальцами чужого уха, заворожено шепчет: — Какая же у тебя красивая улыбка… И следом: — Если я ее сцелую, то могу после оправдаться тем, что «соскучился»? Сукуна хрипло смеется, и в груди становится так светло, и пальцы едва чешут его за ухом, словно в надежде, что от этого Сукуна станет покладистее. Когда Сукуна подтягивается вверх, когда говорит своим невозможно хриплым, но бархатным голосом, от которого внутри все сжимается: — Можешь не оправдываться. Губы смыкаются на чужих. И они улыбаются друг другу в губы. И целуются совсем невесомо, по-ребячески. И Сукуна вновь возвращается к бёдрам, основательно выцеловывая каждый атом. И Сукуна прикусывает кожу на внутренней стороне — гортанный стон срывается с губ. — Мне нравится тебя слышать, — произносит Сукуна между поцелуями. В подреберье плавится лёд. Мегуми топит нежность. Мегуми топит желание. Когда Сукуна достаёт смазку с презервативом, тело непроизвольно напрягается. Как бы Мегуми не уверял себя в том, что готов, что-то в голове отчаянно боится. Но Мегуми действительно этого хочет. И он вспоминает, как в первый их раз боялся Сукуна, и, вероятно, Сукуне было намного, намного страшнее: это был его первый раз с мужчиной. У Мегуми далеко не первый. А все равно немного страшно. — Могу вставить пальцы? — мягко спрашивает Сукуна, грея смазку между пальцев. Сиплый выдох: — Можешь. И Сукуна приподнимает одну ногу, раздвигая их шире, и касается пальцами входа, проталкивается первым. Ничего не происходит. Нет ничего, из того, что мог себе представить гнилой мозг. — Ты растягивал себя в ванной? — мурлычет Сукуна, тягуче двигая кистью. — Да, пока ты решил устроить телефонный подкаст с Нобарой, — язвит сквозь улыбку. Хриплый смех доносится до ушей, застревает где-то поперёк ребер. Господи, как же тепло. Господи, как же в груди все переворачивается. — Вставляй второй, — командует Мегуми. Сукуна безропотно слушается. Какой же он невыносимый. И как же с ним замечательно. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Сукуна с нотками неуверенности. Точно, Мегуми же обещал давать посекундную обратную связь. — Мне хорошо. Слова звучат настолько мягко, что Сукуна на мгновение застывает. Вглядываясь в его лицо, замечая все сколы челюсти, надтрещены скул, Мегуми ползёт взглядом выше. И в глазах находит что-то страшное, разбитое, сломленное. Такое он уже видел, он сталкивался с этим за этот вечер. Почему Сукуне больно? Мысли отгоняют ощущения, которые оголтело накатываются, стоит Сукуне вставить третий палец, стоит начать двигать кистью чуть быстрее. И Мегуми тонет. Тонет, тонет, тонет. Тонет в витающей в воздухе нежности, в болезненном взгляде Сукуны, в его искренней улыбке, в так трогательно сосредоточенном лице, в скручивающем органы ощущении. Когда Сукуна приставляет головку ко входу, в груди все ещё рыдает страх. Когда Сукуна после кивка проталкивается глубже, в груди все ещё разрастается ужас. Но, когда Сукуна, облокачиваясь на руки и входя до упора, останавливается, весь страх начинает рассеиваться. Потому что перед глазами цепочка, на которой так несмело болтается подшипник. Аккуратно прижимаясь губами к губам, Мегуми на мгновение зажмуривается. Оставляет в памяти образ. Почему Сукуна вообще надел цепочку? Почему теперь, когда Сукуна отстраняется и, утыкаясь лицом в висок, начинает двигаться — медленно, тягуче, — их цепочки проезжаются друг по другу. И почему от этого в груди что-то замирает? — Мне хорошо, — хрипит Мегуми — Мне тоже, — шепчет Сукуна. И ощущать Сукуну в себе так правильно, так необходимо. Мегуми никогда никого к себе настолько близко не подпускал: слишком высокие стены вокруг себя возвёл. А Сукуна не пытался их переступить. Сукуна просто спрашивал, может ли разбить. И постепенно их рушил. Одну за другой. И сейчас. Рушит, рушит. Толчком за толчком. Оплетая Сукуну ногами, притягивая к себе ещё ближе, Мегуми слышит хриплые судорожные выдохи, опаляющие ушную раковину. И Сукуна двигается. И Мегуми откровенно стонет, потому что слишком хорошо, слишком истинно. И Сукуна стонет в ответ, стонет точно в ухо, и от этого под ребрами что-то сжимается, переворачивается, меняя местами небо с землей. И это так восхитительно. Это так тепло. Из гортани неконтролируемо вырывается: — Это мой первый раз снизу. Первое, что делает Сукуна: громко судорожно выдыхает. Второе — заползает руками в волосы, мягко оглаживая лоб, висок — куда достаёт. Третье — хрипит. — Блядь. Четвёртое: — Мне так хорошо. Пятое: — Все в порядке? И слова льются так судорожно, невнятно, но так искренне. — Все хорошо, мне нравится, — обрывисто произносит Мегуми, понимая, что ему, оказывается, действительно нравится и так. И он больше не не может быть снизу. Теперь он хочет быть снизу, если сверху будет Сукуна. Мегуми кончает первый, и Сукуна, сделав пару толчков, кончает следом. И они тяжело дышат. Ласково касаются губ друг друга, целуя так бережно, как только могут. И остатки колотого льда, запертого под ребрами, оттаивают. С Сукуной так, черт возьми, тепло.