Темно

Совсем скоро это становится рутиной, но, несмотря на это, оно не теряет своей истиной сути, своего тепла и ощущения доверия. Это то, что нельзя не упомянуть, когда речь заходит о Мегуми. Эти десять дней совместного быта возвели доверие до абсолюта. И это задевает в груди те самые особенно уязвимые места, которые по обычаю прячешь так, что почти бесследно. Но не то чтобы кто-либо из них двоих против. Вот и сейчас, выходя из квартиры в одном худи, потому что магазин располагается у дома, Сукуна провожает взглядом идущего чуть впереди Мегуми. На нем то самое худи, когда-то подаренное им Мегуми с фразой о том, что тот может выбросить это тряпьё. То самое худи, которое теперь заняло статус «домашнего». Сердце, в груди ещё трепыхающееся, с каждым днём все стабильнее фокусируется на Мегуми. На его всегда аккуратных жестах, на той родинке на шее, на его длинных костлявых пальцах, на том, как он искренне улыбается, когда Сукуна с утра приносит ему стакан воды. Эти мелочи, такие хрупкие и честные, заполонили мозг так, что тот почти атрофировался, и едва ли Сукуна этому противится. С каждым днём Мегуми в груди прорастает все основательнее, зарываясь в самые глубокие корни, обвивая самые широкие ветки. Этого не избежать. И Сукуна не хочет что-либо менять. Пока они могут просто разговаривать, делить быт, бескрайне шутить и схватывать улыбки друг друга, отлавливать закатанные глаза, едкое цокание, тихий или громкий, совсем нескрываемый, смех. Каждый вечер они делятся чем-то сокровенным. Каждый вечер они обнимаются. И этого должно быть достаточно. Сукуна может утихомирить нарастающие чувства. Сукуна может их на цепь посадить и приказать сидеть здесь так долго, пока Мегуми не начнёт проявлять чувства в ответ. Край сознания твердит о том, что так попросту может и не быть. Но Сукуна тоже примет это. Он готов это принять. Если любить Мегуми, это не станет проблемой. Даже если любовь безответная. Это все равно давит. Сколько бы Сукуна не вторил себе, как заевший принтер, что он в порядке — быть в порядке он не может. Любовь к человеку, с которым ты «просто трахаешься», с которым вы теперь по каким-то, блядь, неизведанным причинам живете вместе, это лишь злокачественная опухоль. Четвёртая стадия и неминуемая смерть. Любить вот так, когда любить запрещено, тяжело. И Сукуну вряд ли что-либо спасёт. И все касания Мегуми, они вместе с теплотой теперь приносят и боль. И все слова Мегуми, они тоже горечью в легких оседают. И все их шутки, все их бесконечные разговоры о вечном, о семьях, о себе, они тоже в грудь лезвиями втыкаются. От них тоже больно. Невыносимо. Тягуче. Но Сукуна продолжает. И самолично сваливает свою голову на плаху. Он не может прекратить с Мегуми общение, не может по целому списку причин, главной из которых стоит «не хочу». Как ебаную пленку в ебаной кассете, Сукуна все эти четыре дня крутил в голове их последний секс. Вновь и вновь пытаясь выхватить из образа новые детали, те, что не заметил во время. Те, что душу наизнанку выворачивают. Те, от которых хорошо. Те, от которых неминуемо больно. То, как бережно Мегуми его касался. И как теперь это окрашивается горечью, которая пеплом оседает на вывернутых внутренностях. То, как Мегуми смотрел — с искрящимся доверием, с залежами теплоты внутри, с нервозностью, с тихими крошками страха там, совсем глубоко. Мегуми смотрел так ласково, что на мгновение Сукуне казалось, будто влюблённо. И Сукуна забывался. И Сукуна отпускал себя. И верил этой мнимой миражной влюблённости, верил в то, что Мегуми может на него так смотреть, что Мегуми вообще может это чувствовать. И Сукуна касался так, как никогда раньше — с ещё большим трепетом, со всепоглощающей нежностью. Сукуна топил в этой нежности, Сукуна отдавал последнее. А потом Мегуми растерялся, когда цепочка с подшипником стала маячить перед его сизыми глазами. И Сукуна уткнулся Мегуми в шею, чтобы тот не смотрел. В тот момент что-то внутри оборвалось. Возможно, какой-нибудь клапан, и теперь Сукуна шагает с духовной инвалидностью. Возможно, трос, на котором держались остатки сил и сознания. Возможно, что-то куда страшнее. Потому что Мегуми растерялся, когда увидел, насколько он значим. Насколько он значим для Сукуны. И это более чем доказательство: вероятно, Мегуми не чувствует ничего в ответ. Но тогда чем это для него является? Разве Мегуми — тот, кто может довериться тем, к кому совершенно ничего не испытывает? Разве может шептать «это мой первый раз снизу» тому, кто ему не близок? Разве может отдавать свой первый раз непонятно кому? Разве может доверить себя чьим-то нежным, но властным рукам? Разве может доверить себя рукам Сукуны просто так? Сукуна не знает. Предпочитает не знать. Это убьёт его, это обязательно, мать его, перережет ему глотку. Знание всегда страшнее наваждения. И теперь, разгуливая между стеллажами, раз за разом цепляясь за худи Мегуми и раз за разом из-за этого сводя брови, Сукуна послушно следует за силуэтом. Когда Мегуми набирает продукты, которые в этот раз оплачивает сам (они делают это поочередно), Сукуна замечает, как он на мгновение останавливается и заглядывается на холодильник. И тут же проходит мимо. — Ты хочешь мороженое? Давай я оплачу, — вырывается бесконтрольное. Любая просьба — Сукуна исполнит. Безразлично мороженое это или звезды с неба. Пусть Мегуми попросит, пусть только скажет, Сукуна тут же бросится послушной псиной ему в ноги. — Я возьму себе мармелад, посмотрим что-нибудь. Голос звучит нарочито спокойно, с оттенками искусственного безразличия, чтобы Мегуми не придумывал себе чего-нибудь, что является правдой, которую Сукуна отчаянно хочет скрыть. Силуэт впереди замирает. Поворачивается. Во всегда бледном лице вдруг что-то едва оттаивает, но болезненно, с явным оттенком горечи, которую тот даже не пытается скрыть. Это особый уровень доверия, к которому они пришли совсем недавно: не скрывать. — Я плачу сегодня, — ровным голосом произносит Мегуми, отводя глаза. — Мне похуй. Я хочу мороженое, если тебе так легче. Какой вкус твой любимый? — С фисташками, — тихо-тихо выдыхает Мегуми, приобнимая себя второй рукой. Лоток мороженого тут же оказывается в корзине, и что-то в груди щёлкает. Сукуна действует быстрее, чем успевает в должной степени осознать, что именно он делает. Рука самовольно (абсолютно безвольно) тянется к вороху чёрных волос, кажущихся в ярком искусственном свете сиянием мрака. Пальцы зарываются в пряди и слегка треплют их. Когда Сукуна понимает, что именно делает и как это выглядит, тут же выходит вперед, заворачивая в стеллажи с мармеладом. Приходится тяжело выдохнуть. Теперь, когда глубоко выедающие изнанку чувства начинают диктовать действия, касания, слова, Сукуна должен контролировать себя сильнее. Но Мегуми по какой-то причине не против и этих прикосновений. Он лишь подходит и произносит с легко читаемым сарказмом в голосе: — Ты испортил мне прическу. — У тебя там всегда стихийное бедствие, там даже нечего портить, — так же шутливо хрипит Сукуна, фокусируясь на ебучем мармеладе. Он осознаёт, что, если сейчас ещё раз взглянет на Мегуми, грудь вновь начнет распарываться на лоскуты. Это неизбежно: боль всегда тенью пристает к теплу и нежности. — Беру мармелад, чтобы создать оксюморон на свою жизнь, — наполняя фразу лёгкой язвительностью и напускным разочарованием, говорит Сукуна, бросая в корзину две пачки: себе и Мегуми. Плевать, если он откажется. — Я уже успел забыть, что ты фанат Достоевского, — сквозь ухмылку выдыхает Мегуми. — Так все хорошо было, пока ты не напомнил! И следом: — Тебе нравится страдать или ты излишне сентиментальный? — Только две версии? — поворачиваясь спрашивает в ответ Сукуна. Что-то рушится. Потому что Мегуми вновь улыбается. Так искренне. Так тепло. Так… Впервые за время, когда Цумики оказалась в больнице. И Сукуна глотает каждую мелочь, каждый поднятый уголок и прячет их в сокровищницу в груди. Прячет глубоко, чтобы не нашли, не достали. И… — По другим причинам любить Достоевского нельзя, — заключает Мегуми, продолжая улыбаться. — Тогда, возможно, первое. — Правда? — с каким-то нераспознаваемым оттенком произносит Мегуми. И следом резко выдыхает: — Ладно. Ладно. По дороге домой они отпускают ещё с десяток шуток про холод на улице и их безответственное отношение к себе и своему здоровью. В груди так хорошо. Спросили бы у Сукуны, что он чувствует в данный момент, он бы без раздумий сказал бы: «Счастье». Мегуми дарит ощущение уюта. Спокойствия. Дарит эти едкие шутки, сарказм, колкости, которых сердцу так отчаянно не хватало. Дарит эти объятия по ночам, которые всегда бережно укутывают, согревая. Дарит свой хриплый смех, свои редкие улыбки, свои теперь куда меньше напряженные брови. И Сукуна действительно счастлив. Если бы не одно «но». И это «но» сидит глубоко в сердце. И болит. Раскладывание продуктов занимает слишком мало времени — они безумно хорошо работают вдвоём. Мегуми не убирает мороженое в холодильник, осторожно достаёт две ложки и открывает крышку лотка. Как вдруг возмущенное: — Что, блядь? И голос Мегуми звучит почти истерично, абсолютно непонимающе, и это на мгновение вводит в ступор, потому что… Мегуми никогда ранее не показывал… столько эмоций. — Ты не кладёшь кислый мармелад в морозилку?.. — поднимая бровь, непонимающе интересуется Сукуна. Вдруг брови Мегуми сводятся вместе, и он вновь сквозь широкую неловкую улыбку кричит: — Нет?! Так никто не делает, Сукуна, ты изверг! — Ты просто не пробовал! — в ответ сквозь улыбку и откровенное возмущение вопит Сукуна, — Это охуительно. Они ещё кислее! — Господи, кроме любви к Достоевскому мне придётся уживаться и с этим?.. — нарочито выжжено тянет Мегуми, сводя брови. Это странно. Такое поведение совершенно не свойственно Мегуми. И Сукуне так от этого тепло. Внутри что-то замирает, пережимая ребра, Сукуна вглядывается в выражение лица напротив и искренне смеется. А Мегуми смеется с ним в ответ. Пожалуйста, пусть так будет продолжаться и дальше. Пожалуйста. А потом они не включают фильм, как изначально договаривались, потому что просто разговаривать друг с другом в разы продуктивнее и интереснее. Как только диалог заворачивает не в тот лестничный пролёт, обстановка меняется. Это бесконечно нежно. Они рассказывают забавные истории из жизни, в которых были абсолютными идиотами. И об этом вообще стоило бы забыть или по крайней мере молчать, но они оба не могут. Потому что хотят вновь услышать текучий смех друг друга. — Бля, я бы умер прям там, — сквозь нескрываемый хохот говорит Мегуми, утыкаясь рукой в плечо Сукуны и опуская голову вниз. — Вот именно, я чуть не умер, — вперемешку с улыбкой произносит Сукуна, — Это было ужасно! Шаг — Сукуна достаёт из морозилки мармелад. Второй — кивает Мегуми, чтобы тот взял мороженое. Третий — проходит в комнату. Четвёртый — садится на кровать, подтягивая ноги к себе. Мегуми осторожно тянется к стоящей на столе лампе, включая ее. Он всегда делает исключительно так, игнорируя любые люстры. Возможно, потому, что не хочет тратить много света. Может, потому что хочет создать ощущение какого-то уюта. В любом случае — Сукуна не против. Когда Мегуми садится рядом, их разговор резко затекает не туда. Абсолютно, блядь, не туда. И дали бы Сукуне ещё одну возможность, он, быть может, даже предпочёл бы молчать. Потому что слушать это, говорить об этом слишком… нет, не больно. Но… странно. — Первая влюблённость… — начинает Мегуми, кладя в рот мороженое. — Не скажу, что я прям любил человека, все-таки это что-то серьёзное… Но в школе мне нравился парень, с которым мы после начали встречаться. Это были мои первые отношения, но я не мог довериться ему, — останавливает себя, вздыхает. — Нет, он правда замечательный. Просто… мне тревожно сближаться с кем-либо, я не могу перепрыгнуть этот барьер. И те отношения будто ограничивали меня, мне сразу начинали лезть в голову мысли, что моя свобода урезается, что, может быть, мне понравится кто-то ещё во время этих отношений, и, блядь, это было бы так по-уебски по отношению к нему… Внимательный взгляд направлен точно на кажущееся смягчившимся лицо Мегуми. В голову приходит осознание, что Мегуми действительно говорит с… теплотой. И Сукуна понимает это, эта теплота, она исключительно о пройденном этапе. Тогда глаза начинают выхватывать детали: то, как словно неровно Мегуми кладёт мороженое в рот, когда говорит о свободе. То, как при этом его брови хмурятся, на мгновение создавая почти страдальческое выражение лица. То, как он реже начинает черпать ложкой мороженое, как его взгляд упирается в кровать, словно ища что-то там, в складках покрывала. Сейчас Мегуми делится чем-то важным, определённо сложным для него. И хоть Сукуна и не понимает «ограничения свободы», он прекрасно осознает, что последние отголоски надежды тлеют. Мегуми не станет вступать с ним в отношения. И именно поэтому Мегуми ведёт себя именно так. Инсценируя отношения, отыгрывая весь этот синтетический спектакль на двоих, давая к себе приближаться, но не слишком. Позволяя себя касаться, целовать, позволяя в себя толкаться. Без каких-либо словесных объяснений. Они никогда не говорят о статусе их взаимоотношений. И теперь Сукуна наконец понимает почему. Когда Мегуми продолжает, его взгляд становится тверже, а руки расслабленнее. — Он хороший человек, но я не мог позволить ему подобраться ближе. Просто потому, что я боюсь, — вновь тяжелый вдох. — Поэтому я не давал строить каких-либо планов, намерений, да и нам всего по семнадцать, какие, блядь, намерения?.. Но я все время чувствовал, будто обманываю его. В конце монолога всегда ровный голос вдруг подрагивает, и Сукуна протягивает замороженный мармелад Мегуми, чтобы тот перевёл фокус своего внимания. Кивнув и положив мармелад в рот, Мегуми спустя пару мгновений хмыкает: — Это действительно вкуснее. — А ты думал! Я херни не предлагаю! — живо произносит Сукуна, зарывая ложку в фисташковое мороженое. Тишина. — Ты не обманывал его. Твое сознания защищалось от боли, и это нормально, — начинает Сукуна хриплым, даже успокаивающим голосом. — И в первых отношениях мы все уебаны — на то они и первые. До ушей доносится тихое, но смешливое фыркание, и Сукуна позволяет себе едва успокоиться. — Безусловно, но мне хотелось тогда отдавать ему больше. Сукуна это понимает. Поэтому, удостоверившись, что Мегуми закончил, начинает свою историю. — Всем нам хотелось бы быть лучше, чем мы являемся на самом деле. Мои первые отношения тоже начались в старшей школе. Сукуна останавливается. Давно стало так просто об этом говорить? Настолько «нормально», что рассказ Мегуми ударяет в грудь куда мощнее? — Мы встречались с пятнадцати до девятнадцати. Просто девушка из общей компании, но она настолько меня понимала, что я не мог не… любить ее. Я действительно любил ее… — Это та, что тебе изменяла? — вклинивается Мегуми тихо и осторожно, поднимая взгляд. — Да. — Блядь. Хмыкание. — Последний год мы просто выносили друг другу мозги и не могли расстаться. Она пыталась уличить меня в том, что я якобы ей изменяю, — я устраивал скандалы потому, что мне не нравится, что она пытается опекать меня и ограждать от всего и всех. И после тихое: — На самом деле я рад, что она мне изменила: иначе мы бы не разошлись. Либо до конца доломали бы друг друга. В ответ короткий кивок, Мегуми черпает из лотка мороженое и подносит к губам Сукуны. Он тут же послушно и абсолютно безвольно приоткрывает рот, забирая губами мороженое. — Я тоже ни о чем не сожалею, — не прерывая зрительного контакта, произносит Мегуми. И после совсем шелестом: — Я бы просто хотел, чтобы после, с человеком, в которого буду влюблен, смог бы избежать этих ошибок. Сердце замирает, стаскивая с привычного ритма остальные органы. Воздух в глотке стопорится, но Сукуна все же проглатывает растаявшее во рту мороженое, следя взглядом за тем, как отдаляется рука, и сдерживая себя, чтобы не дёрнуть Мегуми на себя. Мегуми говорит в будущем времени. Но… Что-то мелкое, жалобное и жалкое. Все-таки надеется. Что у Сукуны есть шанс.