Жук в коробке

      Отец бы не одобрил заплаканные глаза. Арсений не девчонка, в самом деле. Под нижними веками будто закреплены лезвия бритвы; лишнее движение — польется обильно и горячо.       Когда отец злится, не кричит. Только брови сводит и губы сжимает. Эмоция поглощает слова. Или позовет, а Арсений не смеет сделать вид, что не слышит. Каждый вздох.       Неправильно это, в настоящем о покойнике думать. Застывают капли воска. Кожа под ними краснеет. Неизвестные Арсению родственники ничего не говорят, хотя наблюдают, как он вынимает свечу из дырки прямоугольного листка.       Чуть дальше — мама. Она наклоняется к гробу, гладит отца по щеке. Накрашенные губы впиваются в обесцвеченные, неподвижные. Дергается второй подбородок отца. При жизни нет, а сейчас есть. Как у любого покойника. Глаза закрыты. Ресниц мало; однако Арсений не берется утверждать, что раньше — больше. Мама отходит от гроба. Двоюродная сестра клюет серое тело в щеку, смотрит с мгновение, освобождает место следующему.       Арсений стоит в углу. Огонь спускается к его пальцам, промасленный фитиль и воск. Не идти. Гроб предназначен для трупов, не для отца. Момент, когда тело перестает считаться человеком. Пусть бы ничего там, после смерти, не существовало.       Священник — из тех, кто до брызг слюны доказывал бы обратное. Его речь слоняется вокруг «без Бога вы никто». «Молитесь», «будьте добрее». Да, легче обвинить в смерти отца высшую силу, точнее, ее волю, не повседневность. Сердечный приступ — и человека нет. Арсений рассматривает золотую вышивку на рясе. Маму напротив священника держат под руки. Вот там следует сейчас находиться. Некоторые взгляды вместо сочувствия проецируют осуждение. Добавить нереалистичности — сожгут заживо почитатели традиций.       Неясно, почему поклонение иконам так неестественно для нерелигиозных. Тех, кто просиживает вечера с фотоальбомами, фиксирует все значимые события камерой. А сколько рук трясется над другими медиа, сколько губ раскрывается от тяжелого дыхания!.. Разные вещи. Но люди — рабы изображений. Неудивительно: около восьмидесяти процентов информации человек получает через зрительный аппарат.       Арсений, дернувшись, задувает свечу. Обходит священника со слипшимся горем комком слушателей. Отец никуда не девается за последние минуты. Взгляд мечется по стенам: часов нет. Только иконы и лампады подмигивают через цветные стекла.       Недосуг отцу пролеживать бока на диване. Они с мамой и разводятся по причине «между женой и работой выбрана работа». Встряхнуть бы этого мужчину в костюме, лицо которого разъезжается за последние дни, словно неудачно слепленный пирог в духовке. Арсений зовет, содрогается от внутреннего крика. Чьи-то ладони опускаются на плечи.       Терпеть. Сохранять спокойствие, черт побери.       Арсений выслушивает шепот, прилипающий к уху, подставляет рубашку под чужие слезы. С половиной присутствующих не знаком. Теперь смириться: они — на время, но семья. Забросают землей связующее звено, чтобы с облегчением всплыть, дальше от холодного дна скорби, к настоящей жизни.       Как механические куклы. Со следами макияжа — ржавчины. Замотанные в тряпки. Младший сводный брат Арсения остается дома, потому что его никто не заводит, а не потому что у мелкого хватает смелости не поддерживать парад лицемерия.       Здесь делать нечего. Внешность отца — по фотографиям, еще общим и счастливым, до развода. Никакой мужчина в гробу Арсения не переубедит. Маму и без того поддерживают, свои и чужие. Она не смотрит на сына. Стоит так наряжаться, черная рубашка и брюки. Глупо.       Арсений расстегивает верхнюю пуговицу. Ничего не меняется, хоть ночь простоять, орать до хрипоты. Ублюдские складки из атласа. Кровать принцессы, а не гроб. Отдельное унижение — покупать по скидке. Кулаки сжимаются; Арсений везде сопровождает маму, пока приторные люди не вручили ол инклюзив по «выгодной» цене.       Сквозняк. Дверь не хлопает. Парни в рабочих комбинезонах ждут. От одного их присутствия атмосфера меняется. Всем срочно необходимо переместиться в другое место. Подслеповато моргают розоватыми веками.       — И как, в последний путь провожать не будешь? — ахает одна из бабушек. Она, кажется, на семейных застольях агитирует всех новоиспеченных совершеннолетних к браку.       Гроб закрыт — разговоры громче. Арсений, чтобы не сорваться, наблюдает за узлом бабушкиного платка. При шамканьи узел ходит вверх, вниз, вверх, вниз. Мама, взмахнув черным кружевным шарфиком, оттаскивает ее:       — Не приставай к ребенку.       Арсений не поедет со всеми на кладбище. На поминках хлебать щи и компот из сухофруктов тоже не будет. Одно дело — плестись за отцом до машины, бежать рядом с опущенным стеклом, пока автомобиль не покинет двор. Прятать его одежду по утрам, в первое время, когда ночевки попадают под запрет нового маминого мужа. Смотреть через щелочку двери, как он бреется перед дорогой, оттирает от рубашки детские сопли.       Это «провожать» словом таким называться не должно. Все по-другому, когда отец жив.       Арсений всегда, как приходит домой, первым делом несется на кухню. Если батон колбасы варится и стеклянная вазочка полна конфетами «Егорушка» — значит, маме звонят по межгороду и предупреждают. Ранним подростком Арсений серьезно увлекается чтением, а тут безропотно скидывает книги на пол — и под кровать. Здесь удобнее. Правда, чаще отца уломать на ночевку не выходит. Мама против.       Обычно отец приезжает в выходные. Особенно после того, как новый мамин муж к ним переезжает. Выходные несостоявшийся отчим Арсения проводит на даче — плюс причина обожать отцовские визиты.       «Обожать». Разобрать слово по составу. Делать богом, то есть. Священник не о таком толкует.       Чай с конфетами. Но перед этим Арсений стоит в прихожей долго-долго. Дыхание отца — как волны, теплые объятия укачивают. От его одежды пахнет поездкой, всеми километрами, которые преодолеваются на машине ради сына. Может быть, ради жены тоже. Мама стоит в дверном проеме, скрестив руки на груди. Чтобы забормотать, как профессиональная старуха на лавочке: «Не топчись в уличной одежде. Иди руки мой».       Со временем Арсений взрослеет для того, чтобы показывать отцу, где мыло и полотенце. Пусть и одно, и другое в единственном экземпляре, гость кивает, будто принимает сообщение государственной важности, не меньше. Потом отец прикладывает ладонь к груди — недостаточно сухую, чтобы не оставить пятна на рубашке, — говорит: «Надо мне… Сам понимаешь. Куда царь пешком ходил». Мама зовет на кухню, чтобы Арсений не болтался под ногами.       Отец складывает из фантиков птиц и динозавров. Арсения хватает, чтобы вырезать рисунок — долговязого мальчика в треуголке из газеты. Ножницы игнорируют песчаную тропинку и бабочку, на которую герой изображения и оглядывается, случайно цепляясь зелеными стеклышками между веками за художника-наблюдателя. Такой невинный и дерзкий одновременно образ не может возникнуть в чьей-либо голове. Этому мальчику даже удается побывать среди детских воображаемых друзей Арсения.       Все меньше с возрастом, но Арсений надеется, что мама, пожевав губами и закутавшись недовольно в пушистую кофту, разрешит отцу пожить с недельку. Или забрать себе родного сына, даже если заест перед выходом «Ты ничего не можешь дать ребенку».       Отец отшучивается. Арсений видит искривленное лицо, когда сильные руки расцепляют объятия, «пора, в дорогу, ты все-таки дочитай ту книгу, мне интересно, чем все закончится».       Если считать тело в гробу отцом, Арсений впервые встречается с ним в рубашке. Оба в парадном. «Я не такой взрослый, честно».       Гроб выносят.       Монастырь выдержан в бело-зеленых тонах. Арсений старается не топать, чтобы эхо по территории не разносилось. Вырядился, господи, теперь поводит плечами, словно скидывает воспоминания. Очень тяжелые. Отец у себя дома, наверное, и то легче гантели тягал. Арсений обводит носком обуви серый кирпич на дорожке. От ворот, там, на другом ее конце, трогается с места мини-автобус. За ним следуют автомобили. Один из них — нового маминого мужа. Этот речь священника не слушал и у гроба не стоял. Хотя бы хватает ума, не сердца.       Там, где Арсений стоит, — что-то вроде площади, языком «мирских» выражаясь. Клумбы с крохотными зелеными завитками, тонкие подвязанные стволы жмутся рядом со скамейками. Домик с вывеской «Церковная лавка» и «Пекарня». Во все стороны разбегаются тропинки. Игнорируя тошноту, Арсений сворачивает на случайную. Шагает под аркой, среди могильных плит. Монахи. Игумены.       Стена монастыря змеится выше. По практически голому склону разбросаны темные кельи. Ряды вспаханной земли. Позади вежливо, насколько это возможно данным способом, вертится на жестяной ручке ведро.       — Я могу чем-то помочь?       Арсений запускает пальцы в карманы. Слишком узкие, поэтому стоит как идиот с ладонями, прижатыми к телу. От стены бросается на бездельников ветер. «Черное платье» парня колышется. Как и вода в ведре. Арсений, стиснув зубы, пережидает нападение мурашек и соблазн припадочно трястись.       Кроме подрясника — если у священника тоже «черное платье», а сверху ряса, все эти термины легко расставить по местам, — парень облачен в короткую дутую куртку. Нос с горбинкой, для которой уменьшительно-ласкательный суффикс неуместен, шумно втягивает воздух.       Нужно же ответить.       — Нет, — Арсений потирает ладони, затем сует их под мышки. — Нет, благодарю. Просто гуляю.       Парень отплевывается от рыжеватых волос, которые ветер, предварительно спутав, запихивает ему в рот. Пряди едва достают до воротника подрясника, но образуют над головой подобие нимба. Крайне хаотичного. Арсений смеется коротко, провоцируя улыбку собеседника.       — А такое ощущение, что замерзать сюда пришел, — парень избавляется от куртки. С легкостью, ни секунды не колеблясь. Арсений моргнуть не успевает, как на плечах укрепляется вместе с чужими ладонями тепло. Ведро протестующе дребезжит на земле. — В храме теплее. Пошли.       — Только оттуда, — упереться. Арсений выдерживает взгляд, искорки, гаснущие одна за одной.       — С отпевания? — нос парня двигается, будто живое существо.       Арсений кивает. Его тут же разворачивают лицом к рядам свежей земли. Парень пытается заправить волосы за уши, подхватив ведро, делает пару шагов, оборачивается. Куртка, как ни странно, с плеч не пропадает.       — Куда мы? — растерянно приоткрытые губы. Арсений их облизывает, вцепившись в защиту от ветра.       — Рыхлить землю. Быстро согреемся! — парень, хлопнув по плечу, стартует к началу работы с завидным энтузиазмом.       Как новый мамин муж. Арсений всего раз составляет «дачнику» компанию. С каким-то удовольствием выводит его на конфликт и проникается неприязнью к инструментам в комьях земли с облупившейся краской на металле.       Чтобы сейчас орудовать мотыгой, румяным от холода и смущения. У парня оказывается приятный голос и катастрофически огромный словарный запас комплиментов. Арсению не нужна куртка. Приходится засучить до локтя рукава. Земля мягко встречает сопротивление, пахнет чем-то хорошим. Свободным. Что чувствует отец, когда боль, наконец, кончается. Будущим. Светлым, которое для Арсения невозможно, но уверенность, что все будет хорошо, оживает.       Парень, разогнувшись, кричит. Зовут Андрей — во время работы только он и говорит, — послушник. «Не монах, но если захочу и буду стараться, то возьмут». «И будет на то воля Божья, почему-я-постоянно-это-забываю». Арсений опирается чумазыми ладонями на колени. Плевать, брюки все равно черные. Андрей кричит, раскинув руки, зажмурив глаза, и в конце концов его голос сливается с колокольным звоном.       Ветер холодит щеки. Все обрывается, счастливая нота потеряна. Андрей возвращается к работе; всего один хитрый взгляд, палец, приложенный к губам. Привалившись к плечу парня, Арсений шепчет:       — Спасибо.       — Во славу Божию, — с гордостью, что сам случай диктует говорить «как положено», отзывается Андрей. Самозабвенно шмыгнув, спрашивает: — Есть хочешь?       Перед входом в храм нужно отключать телефоны. Арсений не спешит снова давать «голос» гаджету, но уведомления проверяет. Мало ли, маме поплохеет. Или бабушке приспичит оповестить, что платок для Арсения отложен, хоть он и «бунтарь, что вам в ваших тернетах наговорили».       Пальцы — красные, чуть припухшие. На воду из краника отзывается зудом кожа. Комья земли категорически не устраивает быть смытыми. Ласковые пятнышки, уцепившись за папиллярный узор, не отстают.       Андрей возвращается с кухни с двумя тарелками супа. Помещение — столовая или трапезная на местном «сленге» — обито вагонкой. Из-под потолка басит хор. Арсений занимает краешек скамьи. Андрей шевелит губами, опустив голову, крестится в направлении икон. Столы длинные, накрыты белыми скатертями. Из смежного помещения, откуда полноватая женщина выносит ложки и корзинку с хлебом, валит пар.       — Мой помощник, — Андрей оборачивается, сдувая прядь со лба. — Как звать, кстати?       — Арсений.       И отцовские похороны — далеко. День за дверью трапезной не кажется таким ужасным. Рубашка и брюки в земле не считаются проблемой, пусть Андрей предпринимает несколько попыток потереть ткань салфетками. Только выйти — вся эта тьма до Арсения доберется. Неудивительно, что люди в критические моменты жизни обращаются к религии. Бог — как родители. Безоговорочный «тыл». Особенно для таких, как Арсений, которым даже чудо не может помочь.       Да и оно не имеет значения, если происходит за крышкой гроба, под землей.       Арсений ударяет кулаком по столу. Не реветь. Смазанно поблагодарить, встать. Ложка Андрея зависает на мгновение. Опускается обратно в тарелку.       — Ты уходишь?       Куртка лежит на скамейке. Обнимая, Андрей гладит по спине. Арсений поскорее его отпихивает, чтобы указать на веточку укропа в уголке чужого рта. Хлопок двери — от входа крестится монах с жесткой бородкой.       — Кто тебе… усопший-то? — категорически не отлипает Андрей.       — Отец.       — Если плохо будет, приходи. — лицо парня покрывается налетом показного сочувствия. Он тоже человек. — Работы много.       Так, Арсений уговаривает себя не кукситься на глазах у нового знакомого. Имя для молитвы не выдает, и черным подрясники качаются в мимолетном сквозняке открытой двери.

***

      Неудивительно, что в цокольных этажах аренда дешевле. Это касается жилых домов. На уровне щиколоток разбиты и заклеены стекла. Мозаика какая-то. На рамах — плевки тротуара. Арсений смотрит под ноги. Пыльные ботинки никогда не оставляют настолько равнодушным своего обладателя, как сегодня.       На другом конце лестницы, внизу, — Сережа. Дреды с металлическими нашлепками на концах примагничиваются к ключам. Нависнув в силу роста над черной спутанной прической, Арсений жестом останавливает.       — Не нужно.       — Здравствуйте, — Сережа роняет ключи, тут же нагибается за ними, зарядив металлической нашлепкой прямо в коленную чашечку.       Арсений нащупывает стенку за собой. Боль помогает почувствовать себя живым.       — Все хорошо? — взгляд быстро ощупывает визитера. От Сережи пахнет хлоркой и малиновым жидким мылом. — Вам надолго туда? Тут опять ключ заедает, учтите. А еще…       Арсений дергает ручку двери, стоически поджав губы. Яма в асфальте, конец лестницы. Желанное одиночество за дверью. Сережа чешет тыльную сторону ладони, отступив в угол, но не уходит.       — Очень важная работа, — распространяется Арсений из полуоборота. Прямое попадание в сияющий взгляд.       — Да, конечно, — Сережа кивает, — я понимаю. Так здорово, когда работа захватывает! Вам принести кофе?       Арсения мутит после монастырского супа — видимо, тонкая организация желудка не выдерживает приправ в бульоне и соленых огурцов. Застегнуть пуговицу на манжете рубашки. И ответить Сереже, точно.       — Нет, спасибо. Отвлекаться лишний раз не хочу.       — Как скажете. Удачи!       Сережа работает в независимом студенческом издании уборщиком. С самого момента аренды подвального помещения. Хмурое лицо вспыхивает каждый раз, стоит появиться в радиусе ста метров журналисту, настоящему или будущему. Арсений, разумеется, замечает, что черновики из корзины для бумаг выброшены снова, уже расправленными, с пометками простым карандашом на полях. Предложения найти вакансию получше Сереже поступают трижды. В месяцы, когда пожертвования читателей устремляются к нулю. Уборщикам в офисах больше платят. Сережа отказывается — он помогает, как может, «а вы работайте себе, я никому не мешаю».       За захлопнувшейся дверью Арсений слушает. Сердце успевает затрепыхаться, когда слышны шаги по лестнице. Вверх. Помещение нагрето погаснувшими лампами, парой компьютеров. Арсений работает на ноутбуке, как и большинство «сотрудников». Удается затесаться на втором курсе — пожалуйста, издательство «Вдовье» лучше родительской квартиры и университета, вместе взятых.       Арсений занимает кресло напротив окна. С этой стороны прямоугольник под потолком представляет собой несколько слоев изоленты на стеклянной крошке. Поежиться, вдавливая себя в спинку. Механизм под Арсением участливо скрипит.       Изолента с краю болтается, не выполняя свою функцию. Видно столб в заплатках объявлений и отражение фонарного света на асфальте. Все это — на другой стороне. Если Сережа перебегает дорогу в неположенном месте, Арсений мог бы наблюдать перемещение коротких ног чуть раньше.       На столах — стикеры. Зеленые и розовые, впрочем, в темноте все одно. Студенты журфака и энтузиасты с соседних специальностей делают пометки на следующий день. Арсений просматривает несколько. Часа в три, после пар, будет мозговой штурм. Несколько человек, которые придут утром, выложат что-нибудь легкое, для затравки.       Будь то статья или художественное произведение, между читателем и главным героем необходимо установить эмоциональную связь. Один журналист говорит: «Убейте родителей протагониста — и пусть тот делает, что хочет». В прямом смысле. Читатели при качественной подаче должны сопереживать. Как просто горе становится уловкой, ничего не значащими строками!.. Арсений не согласился бы стать персонажем какой-нибудь истории. Ни за что. Автор вцепится в отца и будет бесцеремонно рассматривать под всеми углами, трясти вверх дном, как ботинок с песком на стельке. Настоящая подлость. Проще простого самому копаться в личной жизни незнакомцев, вынюхивая «крючок» для читателей. Былая смелость представляется наглостью.       Сережа, по обыкновению, оставляет ключ от входной двери под кактусом. Кактус зовут Геша, и эта колючая зеленая тварь бессмертна. Он стоит в стенной нише, снося круглогодичную порцию атмосферных осадков. Геша обходится без поливки и пересаживания в другой горшок. Весной даже цветет грязно-розовым.       Арсений натыкается взглядом на собственные ботинки. И в этом безобразии — по чистому полу. Простить себя не получается. Сережа закрывает кладовку со шваброй и моющими средствами. Арсений не из тех, кто погружен в рабочие мелочи до местонахождения ключа от нее.       Жалеть себя. По отцу никто на отпевании не горюет. Все слезы — сожаление о своих жизнях. В которых его будет не хватать. Арсений, стянув ботинки, подтягивает ноги под себя. Ведь и он скучает не по отцу, а по выходным. По конфетам «Егорушка», вареной колбасе, маме, разбитой в пух и прах со своими выпадами против карьеристов. По одежде, которая мнется, пока маленький Арсений пихает ее, например, за батарею. По серым утрам в клетке двора, когда машина аккуратно, чтобы не задеть провожающего, выезжает на дорогу.       Отец следит за «Вдовьим», но «без фанатизма, коллеги у тебя слишком смелые». Арсений взрослеет — встречи становятся реже. Попытаться вспомнить, что особенного содержит предпоследняя встреча, два месяца назад. Последняя будет там, где высшая сила, по мнению Андрея, существует, пусть для умирающего мозга это будет бесконечное мгновение.       Тогда отцу понравилась книга, которую рекомендует Арсений. Они сидят в кафе, потому что у мамы с новым мужем гости, а откладывать встречу дальше — верх наглости. Отец рассказывает о работе, выражаясь абстрактно. Арсений предлагает поехать куда-нибудь летом. Только вдвоем, без мамы. Стипендия, символическое вознаграждение за работу в издательстве — накопить немного удастся. Отец смеется и говорит, что не нужно загадывать.       Арсений, сложив ладони на столе, покусывает костяшки. Этот мир холоден и неуютен. Нет того, кто где-нибудь далеко хранит для Арсения тепло.       Кофе бы не помешало.