Чужие

Он нравится всем. Абсолютно всем, даже солнцу, которое становится концентрированно-ярким, стоит только лучам коснуться его профиля. И иногда кажется, что его кожа не отражает, а впитывает ультрафиолет и выпускает его бесконтрольными вспышками-взрывами на каждого, кто на Цзяня только посмеет посмотреть. Чжэнси удивлен, как тем, кто на него пялится больше трёх секунд, к ебени матери не выжигает роговицу. Потому что сам Чжэнси старается на Цзяня не смотреть вообще — собственное зрение ему гораздо дороже. Цзянь ведь всем нравится. И Чжэнси раздражённо вздыхает, потому что: какого хрена вообще? Ну да, красивый. Окей, не просто красивый, а по словам всех и каждого — божественный. Ну да, черты лица тонкие, острые, ранящие, стоит только неаккуратно мазнуть по нему взглядом. Они вскрывают наживую и наверняка вынуждают захлебываться кровью. Только вот те, у кого внутренне кровотечение особо не улыбаются — им не до улыбок. А тут происходит что-то из разряда гипноза, в который, Чжэнси, кстати, совсем не верит — тут все, кто жадно вглядываются в Цзяня, застывают с благоговейными улыбками и кажется, с ними этих придурков и хоронят: зрелище не для слабонервных, давайте лучше уж захлопнем крышку, чтобы не пугать родственников усопшего. Ну да, Цзянь высоченный — натуральная колонча, есть на чём залипнуть неосознанно. Неосознанно на хрупких костях, выделяющихся под бледной кожей — но Чжэнси не понаслышке знает, что эти кости крепче полимеризированного фуллерита, острее заточенного лезвия, болезненнее сечки по челюстному суставу, когда даже моргать больно. Неосознанно, на худощавом теле, которое словно создано, чтобы каждый в его присутствии задерживал дыхание и ощущал себя на его фоне полнейшим ничтожеством. Неосознанно, на солнечных зайчиках в вечно улыбчивых глазах, по радужкам которых хлещет смертельной песчаной бурей. Неосознанно, Цзянь убивает каждого, кто смотрит на него — медленно, и как-то совсем уж извращённо. И Чжэнси не смотрит. Чжэнси давится желчью, которая давно должна была прожечь его тело насквозь. Чжэнси бесится. Бесится не потому, что завидует Цзяню. Он завидует другим. Буквально каждому, кто к тому подходит. Кто может вот так беззастенчиво смотреть, и не замечать ничего, что замечает Чжэнси. Кому не страшно принести себя в жертву этому древнему и восхитительно жестокому существу, божеству, обитателю какой-нибудь невъебенной волшебной страны — или где там вообще такие, как Цзянь, рождаются. Наверняка ведь у этих вот прилипал есть свои алтари, которые возведены в честь Цзяня. И жертвоприношения там гораздо масштабнее, чем на Ид-аль-Адха. Чжэнси же на этих алтарях скорее всего сжигают. О — он уверен, что его почти ненавидят за то, что к Цзяню он ближе всех. И ни один из этих фанатиков новой ветви в религии, которая затмит все вместе взятые и уже существующие — даже не подозревают, что на самом деле Чжэнси дальше от Цзяня, чем Солнце от Нептуна. И расстояние вытянутой руки, которого Чжэнси придерживается обычно, ощущается, как бесконечная бездна, в которую он то и дело заглядывает, пытаясь понять, сможет ли он её когда-нибудь преодолеть. И — нет. Нет, черт возьми, это невозможно. Она бесконечная, пустая, она пожирает все звуки, сколько в неё не кричи. Чжэнси сам её когда-то воздвиг. А бездна, основанная на обиде, непонимании, на самом страшном чувстве — потере… Нет, такие никогда не затягиваются. Ни снаружи, ни тем более внутри. Он помнит день, когда она появилась. Помнит детально. Помнит запах весеннего, по-прежнему холодного ветра, который приносит обрывки зимы. Помнит мозаику из солнечных бликов на влажном асфальте, прямиком под деревом, что стоит у школьных ворот. С тех пор ведь пять лет уже прошло. Помнит, что первым уроком у них была биология. У него. У Чжэнси. Только у Чжэнси, потому что Цзянь в школе больше так и не появился. А у Чжэнси появились панические атаки, тремор и проблемы с лёгкими. Ну а Цзянь… Цзянь у него не появился, даже когда Чжэнси заледенел при виде него, спустя три года отсутствия, на своем пороге. Всего в кровище, в изгвазданной рубахе на голое тело, где проглядывали гематомы и синяки. И самое стремное, оказалось — кровь была не его. Чья, Цзянь так и не признался, как и не рассказал ни о чём из того, что произошло с ним, когда тот находился вне досягаемости Чжэнси. Не раскололся даже под тяжёлым взглядом, пока разбрызгивал розовеющую воду на кафельный пол в ванной. Неаккуратно так и небрежно, потому что смотрел Цзянь не на то, куда брызжут капли, а на Чжэнси — через зеркало, неотрывно, отравленно и простуженно. Молчал он долго. Ел без того подросткового аппетита, без энтузиазма, словно вкус еды он вообще не чувствовал. И вот тогда Чжэнси и понял. Понял, что злорадствует, а не жалеет его. Тупо потому что: схавал, да? Понял, какого мне было, м? Просёк всю фишку этой ебучей пустоты внутри? Без вкусов, без запахов, без цвета, без света, без тебя, Цзянь. Три года, Цзянь. Мертвым проще жилось, чем мне. Чжэнси помнит всё. Помнит, как было до. До того, как Цзянь дисконнектнулся из его жизни. Тогда это действительно можно было жизнью назвать — беззаботной, наполненной трескотнёй ни о чём, по-глупому счастливой. Да и просто — цельной. А потом все сразу, и вдребезги. Осталось до. Осталось после. Остался Чжэнси без Цзяня. И время остановилось напрочь. Цзянь физически вновь появился два года назад. Фактически — Чжэнси кажется, что ему подсунули кого-то другого. С гематомами всего, в чужой крови и сколах. С чужими — не Цзяня — улыбками. С чужими — не Цзяня — взглядами. С чужим — не Цзяня — холодом, которым от того неминуемо несёт теперь. Точно того дерзкого мальчишку в этом теле заморозили и вышвырнули в анабиоз — не докричаться, не дозваться, не почувствовать даже его отголоски, которые Чжэнси ищет до сих пор. Ищет. Не находит. Закрывает глаза. Открывает. Ищет. Не находит. Закрывает глаза. Открывает. Ищет. Кажется, это и есть тот самый недостающий десятый круг ада, о котором никто и не знал. Вот тут-то Данте и проебался, а Чжэнси за этот проёб страдать. Пора переписывать божественную комедию, потому что тут наклёвывается натуральная адская трагедия, ведь: никто ничего не замечает. Не видит подмены. Цзянь нравится всем. Искажённый, фальшивый, чужой. Который после, а не до. Которого Чжэнси совсем не знает, и продолжает искать того, кто был до. Того, кто согревал улыбками, болтал даже во сне, и не смотрел насквозь. Чжэнси дёргает, когда ему на плечо знакомо падает ладонь, плотно сжимая напрягшиеся мышцы. Чжэнси каждую линию на этой ладони знает, знает, как на эту ладонь он сам обычно реагирует — лёгким кивком благодарности, и никогда ту не сбрасывает. Сейчас она исчезает слишком быстро, оставляя после себя теплый след на футболке и холод на изнанке сознания, когда в зоне видимости появляется Шань, заслоняя собой футбольное поле, где носится Цзянь. Шань со сбившейся обеспокоенностью в янтаре глаз. Шань с поджатыми губами, в которых Чжэнси сразу же читает замешательство, смешанное с тревогой. Шань, который мимолётно кидает напряжённый взгляд туда, где веселая ругань и удары мяча о землю — на Чжэнси же он косится с какой-то болезненной осмысленностью, точно понял всё. И он действительно понял, потому что засовывает руки в карманы, шаркает ногой об асфальт, сбивая пыль в клубы, кивает на площадку лениво: — Хватит его искать, он уже тут. Чжэнси и смотреть туда не надо — он и отсюда Цзяня прекрасно слышит. Морщится от его голоса, в котором Цзяня вовсе не узнаёт. Морщится от того, что Шань, который понимает Чжэнси лучше него самого — конкретно сейчас не понимает ничерта. Морщится на себя даже за мысль, прошедшую по касательной — на секунду он действительно поверил в это — что злится и на Шаня. Тот, по сути, ни в чём не виноват. Лишь в том, что между ними происходит, да и происходило, на протяжении трёх лет. Это трудно вообще хоть как-то объяснить. Трудно понять, как это началось. Трудно до сих пор поверить, что ему, Чжэнси — с Шанем на самом деле очень легко. Непринуждённо. Как с самим собой, только более открытым, эмоциональным, яростным. С Шанем ему комфортнее, чем с кем-либо. Чем с самим собой. Чем с тишиной, которая Чжэнси стала лучшим другом на века. Ну, или на три года — это как посмотреть. На Шаня ему злиться нельзя. Шань свой. Больше, чем свой — Чжэнси ощущает, как кончики пальцев покалывает теплом только от одного его присутствия. От одного его недовольно-родного взгляда. От одного его — Чжэнси легче. И он, чёрт возьми, единственный, к кому Чжэнси приползает скулить. К кому его тело несёт на автопилоте, стоит только надраться, как в прошлую субботу. Кому ни звонить, ни писать не надо — для Чжэнси у Шаня открыто всё: двери, душа, редкие, но такие удушающе-целительные объятия. Хотя, с тактильностью у них двоих по жизни совсем не заладилось — друг для друга это правило неприкосновенности идёт к чёрту. Чжэнси выдыхает опустошенно: — А ты сам-то в свои слова веришь? И поднимает глаза на Шаня. И смотрит на него побитой псиной, отчего Рыжий не выдерживает — потирает затылок и шипит себе под нос что-то нецензурное. И делает он так — Чжэнси точно знает, Чжэнси хорошо успел его изучить — лишь потому, что ему не всё равно. Потому что всё, что Чжэнси чувствует, автоматически транслируется на Шаня — связь почище, чем у однояйцевых близнецов. Иногда это дерьмо здорово мешает жить. Иногда это дерьмо загоняет в угол обоих. Иногда это дерьмо обоих рушит. — Не знаю. — Шань пожимает плечами. Он, блядь, и сам не уверен. А когда Шань в чем-то не уверен, привычный мир Чжэнси разъезжается по швам. Шань - это константа стабильности, устойчивости, постоянства. И когда Шань сомневается, Чжэнси знает, что вселенная в любой момент может схлопнуться, не выдержав этого. Чжэнси внимательно наблюдает за ним, ища хоть слабые отголоски привычной твердости, которые в себе судорожно раскапывает Рыжий. И находит, кажется, потому что выдыхает он с облегчением. Потому что кивает, задумавшись дольше, чем требовалось и отвечает, щурясь от солнца. — Больше нет, чем да. — Тычет пальцем в сторону Цзяня в доказательство своих слов. — Но я его вижу, и это ебать аргумент. Чжэнси его тоже видит. Видит и не узнаёт. Видит, что что-то не так. Видит, и нихуя не может исправить. Не может помочь ни себе, ни Цзяню. Видит, и задыхается от этого — легче уж выколоть себе глаза, может быть хоть тогда он сможет себя обмануть. Построить замки из песка, поверив в несуществующее. Убедить себя, что всё ро́вно, когда на самом деле оно криво, косо, и до тошноты уродливо. Может быть. Теперь эта идея не выглядит такой уж и плохой. На секунду она кажется единственно-правильной, потому что Чжэнси не может отказаться от Цзяня. — И видишь, что вернули нам не того? — Чжэнси усмехается мрачно. Опасно так усмехается, и Шань узнает эту улыбку. Подходит на шаг, чтобы Чжэнси этой кривой и сколотой никого не задел. Подаётся вперёд, чтобы в зоне видимости Чжэнси был только он сам. Принимает весь удар на себя. Принимает такие вот патологически уродливые улыбки без осуждения или страха — нормальный человек уже давно бы от Чжаня отшатнулся, начал жечь благовония и, вполне возможно, вызвал бы монаха изгонять демонов. Шань изгонять их даже не пытался — подружился с ними. Усыпил бдительность и поразительно быстро приучил к себе. Приучил себя к ним. И это почему-то отзывается тоскливой болью внутри ровно до тех пор, пока Шань не поворачивается полубоком к площадке. Пока не приваливается своим плечом к плечу Чжэнси, в который раз давая ему точку опоры. И — блядь. Блядь. Это неправильно, но Чжэнси чувствует — знает — что теперь он может перевернуть мир. Такой опоры не было даже у Архимеда. — Мне того Цзяня вернули, а тебе нет. — Шань толкается слабо, вызывая сбитый смешок, шмыгает сухо носом и бурчит. — Мы его по-разному знали вообще-то. Просто иногда… Чжэнси возвращает толчок — только более грубый, более яростный, вынуждая Шаня замолчать. Это на него совсем не похоже. На него нет, а на них — да. Ребра окисляет неясным раздражением, и кажется, что те плавятся идеально ровной дырой в грудине. Той самой, из-за которой внутри уже давно месиво из сквозняков и ледяных наростов. Из горя утраты и невозможности отпустить прошлое. И Чжэнси не знает, какое именно прошлое. Прошлое, когда он Цзяня потерял. Или когда обрёл Шаня. Блядь. Он делает вдох. Второй. Третий. Порционно, вот так. Тише. Медленнее. Прикрывает глаза на долю секунды, поправляя: — Всегда, Шань. Шань на него только тянет кривую ухмылку с многозначительным «пф-ф-ф». И нарочно чётко продолжает: — Иногда он совсем чужой. — смещает фокус на обычное слово. На слово, которым Чжэнси изнутри вскрывает. На слово, которое для Чжэнси правдой не является. Но Шань тут же поясняет. — Но ты прикинь, сколько времени прошло. Для нас три года, а он хер знает где был, и как для него там время тянулось. — слух режет пугающей серьезностью его голоса, что вынуждает Чжэнси только внимательнее вслушиваться, напрягая слух. Что вынуждает Чжэнси бережно ловить каждое тихое слово. Что вынуждает упереть тяжелый взгляд в землю, ведь посмотри сейчас Чжэнси на небо — то обрушится им на головы. — Я видел, чем тебя ломает здесь. А чем и кем его ломало там, могу только предположить. — Шань тон понижает, почти переходя на шёпот. Понижает своим шёпотом мрачную тревогу, рвущую бритвенными когтями нутро. Понижает раздражение, что пузырится где-то в глотке. — У него, в отличие от тебя, не было меня рядом. — и тепло от плеча Шаня распространяется по собственному, разительно ощутимее. Проникает куда-то под мышцы. Под ребра, гася кислоту, что их разъедает. — Никто после такого не будет прежним. И последнее Шань произносит по-особенному. Последнее у него лихорадочно выходит. Выходит с чудовищным надломом — и Чжэнси почти слышит, как Шаня этими словами дробит в костное крошево. Слышит, как внутри него что-то звонко ломается в который раз. Слышит, как тому не хватает воздуха, даже если Шань этого не показывает. Чжэнси знает. Чжэнси чувствует. Чжэнси распадается обломками вместе с ним. Потому что ответ он и так уже знает, но остановить себя не успевает: — И даже… Сухой кивок. Поджатая, огрубевшая вмиг линия губ. Взгляд в пустоту исподлобья и складка у бровей более отчётливая, чем обычно. Всего Шаня вытягивает, как струну, что вот-вот разорвётся. Он бледнеет до ненормального быстро и сглатывает насухую, отчего его кадык дёргает резко и наверняка больно. Больно, блядь, на него такого смотреть. Больно слышать глухое и потерянное: — Ага, даже Тянь. — он слизывает сухость с губ, и это ничерта не помогает. Чжэнси испытывает обжигающее желание притащить ему воды, целые озера пресной, чтобы окунуть Шаня в них башкой, только бы в себя быстрее пришёл. Но Чжэнси знает: пока он сам не будет в порядке, в порядке не будет и Шань. Пока Шань не будет в порядке, в порядке не будет и Чжэнси. И тут не нужно быть долбаным гением, чтобы понять, что оба они никогда не будут в порядке. Но всегда будут друг у друга. Всегда можно незаметно на ощупь найти его влажную похолодевшую руку. Всегда можно мазнуть пальцами по пальцам. Можно не встретить сопротивления. Можно на какие-то жалкие секунды сжать окаменевшую ладонь. Сжать плотно, передавая вибрацией напрягшихся мышц посыл, который способен понять только Шань. Я рядом. Я с тобой. Я всегда. Я навечно, Шань. Ты ведь знаешь, да? Знаешь ведь? И да — Шань знает. Прямая линия плеч слегка опадает. Чужая ладонь чуть расслабляется под натиском собственной, и мягко выскользает из хватки. Губы его уже не прямая линия. Там появляется намек на улыбку. На избитую, искалеченную, но все же улыбку, что сквозит тоской в голосе. — Иногда этот сукин сын меня действительно пугает. — Шань проходится пятернёй по волосам, точно пытается стряхнуть с себя эту скорбь, которая мёртвым слоем сковала всё тело. Пожимает плечами, а лицевую мышцу у него дёргает. — Никто не возвращается тем, кем был до. Эти слова оседают пустотой внутри. Оседают ошмётками пепла того, что было у них обоих. Того, что у них отобрали. Выдрали с мясом. То, что в них двоих ещё трепыхается в немых агонических муках. То, что в других двоих уже давно умерло. И они смотрят. Смотрят вперёд, где один из тех мёртвых. Где один сосредоточен на мяче, точно это единственное, что имеет для него значение. Цзянь разрезает воздух потрясающе точными движениями, за которыми остальные даже не успевают уследить. И это ранит ещё больше. Настоящий Цзянь, тот, кто был до — мог наебнуться даже на ровном асфальте. Не было в нём этой резкости и расчётливости каждого шага, каждого взмаха рукой, поворота. Он с удивительной небрежностью обходит движущиеся препятствия, точно их тут вообще нет. С лёгкостью забрасывает мяч в корзину и, не обращая внимания на свисток, продолжает вести в одного. Чжэнси ведёт от всего этого тошнотой, с которой он оседает на бордюр. Он не знает, сколько времени наблюдал, потому что солнце, что беспощадно лупило по глазам, закатывается за горизонт, а Шаня рядом нет. С ним такое бывает — он тупо выпадает из реальности. Он тупо не в себе. Ему нужно прекратить вести себя, как поехавший, но в порядке он никогда уже не будет. Он потирает лицо, уставше, до красных пятен на лбу, продавливает пальцами виски и ждёт, когда его самого уже перестанет давить к земле, чтобы встать и свалить. И не успевает, потому что ощущает знакомо-незнакомый запах. Знакомо-незнакомую фигуру, нависшую над ним. Знакомо-незнакомый тон голоса, в котором Чжэнси с болезненной чёткостью улавливает безнадёгу: — А что было между тобой и Шанем, пока меня… От Цзяня даже потом не пахнет. У Цзяня даже нет одышки, хотят пот с него каплями на землю. У Цзяня отличное, как оказалось, зрение, раз он всё увидел. Раз он вычленил из их общения то важное, что они берегут от других. От чужих. Чжэнси почти умоляет, опуская голову ещё ниже к коленям и закрываясь руками, только бы не взглянуть вверх. Только бы не увидеть чужого, а не своего. Только бы: — Молчи, Цзянь. Просто молчи. И этот чертов вопрос, заданный не в то время, не в том месте, не тем человеком — разблокирует ту часть сознания, в которой Чжэнси надеялся похоронить то, что было между ним и Шанем. Их общее. Их личное. То, что они поклялись друг другу — никому, никогда и ни за что. То, что Цзянь сейчас самовольно эксгумирует, вынуждая Чжэнси болезненно кривиться и рушится внутри. Блядь. Ведь Чжэнси даже себе объяснить не может, как так вышло, что одним лишь своим присутствием Шань заменил ему весь грёбаный мир. И как Чжэнси сейчас осатанело пытается этот мир себе вернуть, не понимая, кто теперь конкретно им является.