Чужие

Гудки машин лупят по мозгам хуже жары из-за слишком теплой куртки, от которой кожа плавится и, кажется, вот-вот начнет стекать по костям. И жар этот пронзает внутренности, хотя лёгкие всё ещё обжигает утренним холодом. Кажется, у Чжэнси температура. Кажется, он заболел. Кажется, ему так же, как и Цзяню — нужно свалить из школы на пару дней. Тогда он всё ещё надеялся, что это продлится всего пару дней. Какой же, блядь, наивный. Какой же, ссссука, доверчивый. Какой же он мудак, раз продолжал верить в несбыточное. Он щурится, останавливаясь у входа и застывает неподвижной статуей в ожидании. Он приходит на час раньше, когда ни один нормальный человек ещё из постели не вылез, зевая и зябко ёжась. Приходит и всматривается в каждого, кто сонно подтягивается в школу, минуя ворота. Сканирует каждого. И в каждом не находит Цзяня. Это странно. Пиздецки странно, потому что этот засранец мог бы и написать. Хотя бы. Хотя бы позвонить. Хотя бы объявиться на пороге, отпереть дверь своим ключом и устроить погром в комнате Чжэнси, выбирая для себя маньхуа, которую ещё не читал. Хотя бы крикнуть по привычке: здравствуйте, тётушка, я сегодня у вас с ночёвкой! Хотя бы услышать, как мама зачем-то — тоже по привычке — чмокает льняную макушку, треплет Цзяня по волосам и отвечает, что его пижама в шкафу, постиранная и выглаженная. Хотя бы, блядь. Но Чжэнси тут, а не дома. Ворота. Ранние лучи солнца. Пыль, оседающая на асфальте, застревающая в редких комках остатков снега. Тишина. И эта статичная картинка повторяется уже третий день. Из нового у Чжэнси только пара мозолей на ногах и осознание, что так он долго не вывезет. А из школы его самого вывезут от такого, уже вперёд ногами. Мимо Чжэнси плетётся заспанный Го, взмахивая рукой в приветствии. Чуть дальше смеются девчонки с параллели, кидая друг в друга мармеладными мишками, и, уворачиваясь, одна из них в Чжаня чуть не врезается, сбивая с себя кепку. Ловит он её на автомате — что девчонку, что бейсболку, неотрывно смотря на каждого, кто присвистывая, тащится ко входу. Пропуская мимо ушей смущённые извинения, Чжань внимательно хмурится на толпу: темные волосы — не Цзянь. Слишком низкий, хотя прическа такая же — не Цзянь. Не настолько хрупкий — не Цзянь. Девчонка что-то у него спрашивает, но Чжэнси не понимает, что конкретно — рядом слышится заливистый громкий смех, на котором обостренный слух концентрируется намертво, стирая напрочь все остальные звуки в радиусе всей планеты. В смехе проскальзывают почти истерические нотки, звонкие, словно разбивают хрусталь и Чжэнси готов разбиться вместе с ним, интуитивно подаваясь вперёд, чтобы разглядеть, не обознался ли он. Не показалось ли. Не ебанулся ли окончательно, что слышит уже фантомным воспоминанием то, чего нет. То, что ещё очень долго не появится в его жизни. Он слишком устал. Он не спал черт знает сколько. У него стопудово галлюцинации, но приход от них не менее реальный. От них реально прошибает дрожью предвкушения — вот сейчас этот придурок вырулит в поле зрения, и все будет нормально. Вот сейчас он подойдёт к Чжэнси, и можно будет вызвериться на него, старательно скрывая выдох облегчения: ты наконец здесь. Вот сейчас он ворвётся в эту пустоту, заполняя собой каждый дюйм. Вот сейчас. Сейчас прям. Ну же, Цзянь. Новый всплеск веселья взрывается где-то вне видимости Чжэнси, а кажется, что под самыми ребрами. От этого смеха внутри искрится, как от оборванных проводов, как от короткого замыкания. И тут же гаснет, обжигая короткими вспышками тлеющих углей, когда из-за поворота показывается совершенно — не Цзянь. Чжань отступает на шаг, чтобы врезаться спиной в стену — ему остро не хватает опоры. Ему остро не хватает воздуха, потому что воздух этот отравлен чем угодно, кем угодно, только не Цзянем. Только не тем, кто всю сознательную — отравлял Чжэнси жизнь. Он настолько привык травиться, что без этого навряд ли сможет выжить. У него толерантность к яду монументальная. Синдром привыкания, где в диагнозе учтиво прописали бы рекомендации: резкая отмена травящего вещества — смертельна. Тогда Чжэнси и не подозревал, что в ту секунду уже умирал. Тогда это казалось глупой нестыковкой — Цзянь так поступить не мог. Тогда всё казалось поправимым. Тогда Чжэнси ещё хоть сколько-нибудь ощущал себя подростком. Хоть сколько-нибудь беззаботным. Хоть сколько-нибудь властным над своей судьбой. Стена под спиной шершавая, и таким же шершавым царапает глотку, когда Чжань болезненным взглядом провожает того, чей смех так похож на Цзяня. Того, кто почти воскресил, обманчиво позволяя верить, что с Цзянем всё в порядке и сразу же похоронил заживо, забирая последнюю надежду. Ничерта не в порядке. И уже никогда не будет. Он безучастно замечает, что девчонка всё ещё смущённо жмется рядом, и снова о чем-то спрашивает. Но слух в порядок ещё не пришёл. Слух всё ещё автоматически пытается вычленить знакомый смех из децибельного месива голосов. А её, тихий и скромный, теряется неслышимым шелестом, белым шумом, который так просто игнорировать. Она зачем-то загораживает собой обзор и Чжань на пробу кивает — только бы отошла уже. На что он там согласился только что — нихуя не важно. Для него по крайней мере, потому что она взвизгивает, подпрыгивая на месте, ещё раз заглядывает в глаза своими по-детски счастливыми, улыбается и уносится к подругам, которые тут же обступают её в яром интересе. Она перестает существовать для Чжэнси сразу же, как только оказывается в паре шагов от него. И почему эта херня с Цзянем так же не работает — Чжэнси в душе не ебёт. Внезапно привычное спокойствие раскраивается по швам, заполняя трещины гнилью обречённого понимания: что-то не так. Что-то, мать его, не так. Воздух пусть и свежий, пусть и продирающий гортань почти горным ветром, но он тяжёлый. Попадает внутрь ледяными комками и Чжэнси готов поклясться — он единственный, у кого идёт пар изо рта, точно его подожгли изнутри. Солнце сейчас больше напоминает кварцевую лампу, от которой освещение пугающе тёмное, неестественное. В нём не рассмотреть ничерта — лишь расплывчатые очертания. Лишь гудящий шум. Лишь отсутствие критически-нужного ощущается острее. Ощущается оно так — что в первый день, что в семьсот тридцатый. И только хуже становится, когда Чжэнси смаргивает пару раз, натыкаясь взглядом на Рыжего, за которым расслабленно, почти лениво, тащится Тянь. Не то, чтобы близко, но любой, кто на них посмотрит, сразу же поймет — идут они вместе. Неожиданно мирно, с молчаливого согласия Шаня. Неожиданно спокойно — Хэ даже не пытается того обвить руками, а Рыжий не шипит в ответ. Точно эти двое, вот только что, достигли тотального согласия, золотой середины, понимания без слов. Чжэнси не завидует, нет. Он просто морщится — ведь в грудине внезапно пронзило что-то, тонко и остро. Он просто давится вдохом — ведь кислород здесь настолько пустой, что подожги Чжэнси сейчас свечку и засунь её под банку, та будет гореть новым вечным огнём. Он ведь просто ребенок, у которого отняли то, без чего жить он не умеет по факту. И давит из себя улыбку — ту изламывает всю, косит отчаянием. Она стекает оплавившейся восковой маской, открывая безобразный, но такой осязаемый страх. Тогда Чжэнси ещё не умел улыбаться так, чтобы не было видно, что его выворачивает оголенными нервами наружу. И первым это замечает Шань. Шань останавливается в нескольких шагах от Чжэнси, точно подходить ближе опасно. Шань щурится встревоженно на улыбку, которая безобразной коркой застыла на лице, и Чжань никак не может избавиться от неё. Шань ведёт внимательным взглядом вниз, стопорясь на руках, и почти впервые за все знакомство с Чжэнси — удивлённо шепчет: ох ты ж бля. Чжань и сам прослеживает взгляд Рыжего и понимает — вот же блядь. Его колотит. Как припадочного. Как пробитого током без заземления. И заземления у Чжэнси не предвидится ещё три блядских года. — В порядке всё? — Тянь останавливается около Шаня, привычно закидывает руку ему на плечо. И тоже не всекает, что происходит. Неосознанно повторяет за Рыжим траекторию взгляда, словно эти двое и в этом синхронизированы. Только вот вместо удивления — сглатывает шумно, сцепляет челюсть так, что желваки бледнеют. Ведёт дёргано шеей — не то прохрустеться пытается, не то её к херам сломать. И — Чжэнси нихрена не эксперт в поведении Хэ — тут разобраться сможет только Рыжий — но даже он видит: с ним тоже что-то не так. У него в глотке сухо, потому что на Шане он больше не виснет. Он свинчивает крышку с бутылки воды и за раз усасывает ту до того быстро, что забывает дышать, а пластик деформировано трещит, разрывая тишину. Тянь оглядывается мрачно, словно прощупывает пространство, детально выхватывая из него всё, что не кажется привычным. Он если не в курсе, то догадывается о чём-то. Этой мыслью накрывает, как стальным листом — не может быть. Тянь бы сказал. Тянь бы не стал утаивать, только если… Только если эта тайна не затрагивает его самого. Только если она не слишком безобразная и больная. Только если она не угрожает Шаню — на Чжэнси самому Тяню не то, чтобы плевать, но они никогда не были слишком близки. Не дружба по принуждению, но и не жгучее желание видеть друг друга хотя бы раз в неделю. Они рядом лишь постольку-поскольку. Лишь из желания Тяня зачем-то тоже оберегать Цзяня. Из желания Цзяня искренне дружить с Рыжим и искренне доёбывать Тяня. Из желания их троих потакать в этом Цзяню, иногда даже в ущерб себе. На Цзяне тут свет клином. На нём всё и держится. Держалось, блядь. Раньше. До того, как. — Мне кажется, Цзянь пропал. — Чжэнси сглатывает боль, которой стискивает трахею в приступе удушья. За последние пару суток он слишком много говорил о Цзяне. Слишком много о Цзяне молчал. Много думал. Даже то, о чём думать нельзя. Но эти слова кажутся самым непростительным из всего, что Цзяня касается. Самым невозможным. Самым, блядь, невероятным из всего, что Чжэнси мог произнести. — Дай челу поболеть, остынь. — голос Шаня спокойный вроде бы. Да и вид у него стабильно-напряженный. Рыжий всегда такой — точно готов к самому худшему из всего, что способна предложить ему жизнь. Но в янтаре глаз у него мельком сквозит тревога. Непонятная, и совсем уже чужая — Чжэнси такой не видел ещё. Тот скрывает её, прикрывая глаза на секунду и отводит взгляд в сторону, размышляя о чем-то своём. Даже не замечает, как цепляет пальцами замок куртки, дергая за острые края. Из них Шань на дерьмовые ситуации натаскан лучше всех вместе взятых. И кажется — Чжэнси надеется, что ему только кажется — ощущает что-то, от чего сам и морщится. Чжэнси теперь на него не смотрит. Больше куда-то сквозь, чтобы не словить панику сильнее той, что лупит по нервным окончаниям, вынуждая тело невольно вздрагивать. Пожимает плечами дёргано, отвечая: — В прошлом году мы с Цзянем угодили в больницу с отправлением, и поместили нас в противоположные крылья. Мест не было и всё такое. Нас выворачивало так, что дышать не успевали, не то, что подняться. — это воспоминание сейчас кажется от чего-то тёплым, согревающим. От чего-то Чжэнси говорит о нём с сокрушающей нежностью в голосе, которую не позволяет себе, даже обращаясь к сестрёнке. Отчего-то вернуться Чжэнси хочет именно туда, хотя тогда ему было чертовски хреново. Он выдыхает тонущий в зверской тоске смешок. — И знаешь, что он сделал? Он пришел в мою палату спустя два часа. И, чтобы ты понимал — эти два часа он полз. Не то, чтобы госпиталь был таким уж огромным, неа. Просто ему приходилось останавливаться на каждом шагу. — улыбка просится на губы ярким воспоминанием, и тут же разлетается битыми осколками сожаления. — Этот идиот умудрялся избегать медперсонал, светя голой задницей в больничной сорочке. Этот идиот ввалился ко мне весь потный, бледный и заблёванный. — и звучит это совсем без отвращения. Совсем без неприязни. Зато с тоннами хрупкой привязанности, которая у Чжэнси зачем-то удавкой на шее затягивается. — И его совсем не волновали эти мелочи. Шань кивает понимающе, переносит вес с одной ноги на вторую, переминаясь, точно ему неудобно, что он вот так заглянул в чужое сокровенное. Шань и понятия не имеет сколько этого сокровенного он хапнет от Чжэнси чуть позже. Бормочет догадкой, которая почему-то тяжестью падает на плечи: — Этот идиот не может вот так не появляться несколько дней. — Именно. — Чжань тянется к початой пачке, которую Тянь по привычке встряхивает, словно проверяет, сколько сигарет у него осталось. Игнорирует удивлённый взгляд и почти синхронно приподнятые в немом ахуе брови этих двоих, когда зажимает зубами смольную. Пробует на вкус фильтр, который обжигает кончик языка табачным привкусом. И тянется к огню, упрямо проглатывая тошноту, которую вызывает первая затяжка. — Ты к нему домой ходил? — Рыжий не обращает внимания на то, что Тянь передаёт ему уже подожженную сигарету, только проверяет нормально ли Хэ её распалил. Кивает одобрительно и обхватывает губами фильтр, который пару секунд назад точно также обхватывал Тянь. И — вот что между ними изменилось сегодня. Вот оно. Рыжему больше не противно. Его не дёргает, как от огня, от прикосновений Хэ. Его не отшвыривает на милю от того, как это было прежде. Его не напрягает то, что вызывало у Шаня почти панические атаки. Чжэнси старается не пялиться. Старается не палиться, что всё понял. Старается говорить отчётливо, фокусируясь на своей проблеме, вспоминая каждую мелочь: — Я там дежурил этой ночью. Света в окнах нет. Машины на парковке тоже. А в почтовом ящике накопилось рассылки на неделю. Тянь на это только фыркает, словно не сделал бы то же самое, пропади вдруг Шань: — А ты основательно ко всему подошёл. И становится немного стрёмно от того, что Чжэнси действительно подошёл даже более основательно, чем требовалось, потому что: — Это ещё не всё. — он потирает с силой шею, где царапается вшивная бирка на рубашке. Он говорит то, что нормальный человек посчитал бы преследованием. Чем-то совершенно ненормальным, патологически-неправильным. Но Чжэнси уверен: среди них нормальных тут нет. Осуждать Чжэнси некому. — Коврик на пороге сухой, хотя ливень же, и не намочить его было просто нереально. У всех соседей в грязи и пятнах, а его… — запинается на слове, подбирая слова слишком долго. Цыкает раздраженно на самого себя и замечает, что ни Шань, ни Тянь торопить его не собираются. И это слегка успокаивает. Чжэнси пытается снова. — Словно его только выстирали. Камеры в подъезде мне посмотреть так и не дали, и никто из соседей не видел Цзяня в районе четырёх дней. Шума за стеной не было, как и хлопков дверью. Звонок на урок слишком громкий для густой тишины, которая охватила разум. Чжэнси кажется, что трещит этот омерзительный звон где-то далеко, вне его пределов. Вне пределов Хэ и Рыжего, которые на него тоже не реагируют. Кто-то торопится, огибая их, даже не подозревая, что для троих стоящих в напряжённом молчании — время застыло. Время схватилось льдом, покрывая толстой коркой и Чжаня. Покрывая всё пространство, где нет Цзяня. И в этом холоде Чжэнси жил так несправедливо долго. Так, сука, больно. Так отчаянно делая смыслом своей жизни безрезультатные поиски того, кого он до сих пор не нашёл. Шань хмурится на солнце, словно одним только взглядом способен загнать его под облака. Шань, наверное, понимает — место в этом мире только одному солнцу, которого рядом нет. Которое не проверяет почту, не мочит грязью с ботинок коврик у входной двери, не согревает одной лишь своей улыбкой. И задаёт вопрос он так же глядя на небо, точно спрашивая у него: — Ну и что с ним могло случиться? Тянь сглатывает слишком громко для того, чтобы Чжэнси этого не заметил. Слишком напряженно, чтобы Чжэнси не обратил на это внимание. Слишком сдавленно, чтобы Чжэнси не просёк — это реакция тела. Бессознательная, некотролируемая и до сбитого пульса — честная. Реакция на догадку, которая хлещет по мозгам хуже молота по голове. — Я думаю, возможно… — он мажет языком по губам и пытается снова звучать как Хэ Тянь, а не как металлический скрежет. — Думаю, мой брат замешан в этом. Эти три дня он как с цепи сорвался, велел не приходить в школу, и вообще из студии не высовываться. И голос у него такой был… неспокойный. Чжэнси не успевает подумать. Не успевает даже узнать, что Тянь имеет ввиду. Не успевает среагировать на то, как его тело швыряет в Тяня с удушливым гневом. С тем, что Чжэнси рвано хватает того за грудки, подтаскивая к себе. С тем, как он шипит Хэ в лицо: — Возможно? — он встряхивает Тяня, пытаясь увидеть во взгляде не переломанные осколки стекла, а хоть крупицу осознанности. Вины там сейчас тонны. Тонны агрессии, направленной в себя почему-то, а не на Чжэнси, который на него накинулся. Беспощадной безнадёжности больше, чем в камере смертников, и видимо, только поэтому Тянь не пытается вырваться. Не сопротивляется даже. — Возможно, Тянь? Ты, черт возьми, должен был первым делом это проверить, мать твою. Спросить. Слова кончаются, как и гнев. Кончается сам Чжэнси, когда на его плечо — тогда ещё непривычно — падает твердая рука. Не оттаскивает силком от Тяня, не старается вжаться побольнее, чтобы привести в чувства. Только похлопывает слегка, слово ненавязчиво прося: ну ладно тебе, хватит. Не надо, тут не Тянь виноват. Это не поможет. Господи, если бы Чжэнси только знал, как эти прикосновения будут отражаться на нем совсем скоро. Если бы чуть раньше понял это. Чжэнси выдыхает часто и хрипло. С усилием разжимает хватку на футболке Тяня, оставляя после себя смятые влажные полосы на ткани. Смаргивает и отшатывается на шаг, почти оступается, ведь ноги ватные, а мышцы тяжелеют чугуном. Ведь держать себя прямо невозможно — его скручивает в приступе боли. Ему нужно сесть. Срочно. Не важно куда. Да хоть на мокрый бордюр — вообще похуй. Ему нужно вдыхать, но не получается. Ему нужно поднять голову, но каждое движение требует титанических усилий, требует сил, которые из Чжэнси сквозь пальцы утекли. Чжэнси кажется, что его сминают, как пустую жестянку из-под газировки. Кажется, что каждый орган иссыхает, обращаясь в труху. Кажется, так и наступает предсмертная агония. — А я настолько тупой еблан, что не спрашивал. — судя по голосу Тяня, ему нихрена не лучше. Он тоже тонет, он тоже задыхается, он тоже ломается изнутри и Чжэнси слышит это, ощущает физически, не в силах поднять на Хэ глаза. Тяню как угодно, но не всё равно — если Цзянь и привязывает к себе людей, то это навсегда уже. Хэ ныряет рукой в карман, достаёт телефон, быстро вводя код разблокировки и швыряет его на колени Чжэнси, даже не заботясь о том, что тот может отскочить и разбиться. — На, можешь от меня ему пару ласковых добавить, только вряд ли это его хоть как-то заденет. Я вообще не думаю, что он в городе, иначе таскался бы за мной попятам, а не посылал Би и Яо. Руки всё ещё осатанело прошибает дрожью, и Чжэнси не рискует брать телефон. Он лишь благодарно кивает, скользя затуманенным взглядом по строчкам. По монологу. По крику души Тяня, который в никуда. В тишину. В глухую стену и совершенно без ответа. В сообщения, где столько темного отчаяния, что Чжэнси давится каждым словом. Что Чжэнси проникается ненавистью к старшему Хэ, и теперь понимает, почему Рыжий смотрит на того волком, готовым кинуться в атаку каждый редкий раз, когда они его видят. Чэн не только снаружи холодный. Он ещё и внутри. Он вообще не человек, кажется, потому что Тянь его на хуях знатно протаскал, и каждое сообщение прочитано. Каждое проигнорировано. За каждое хочется разбить себе в кровь кулаки. За каждое хочется Тяню внезапно сказать: спасибо. Спасибо, что ты так о Цзяне. Так преданно. Так сильно. Так хреново, что я осознал это только сейчас. Он вынуждает себя запрокинуть голову, морщась от света, что разливают лучи по горизонту. Вынуждает себя поймать взгляд Хэ — уставший, тревожный. Вынуждает вымученно ему улыбнуться уголком рта — на большее Чжэнси сейчас не способен. Это и так сверх его возможностей. Вынуждает себя без слов, одним только взглядом, извиниться за смятую футболку, и Хэ прикрывает глаза в знак согласия — он не в обиде. Он переключает внимание на Шаня, который задумчиво кусает губы, спрашивая: — Где он может быть? Тяня почти передёргивает от догадок, проносящихся где-то в глубинах сознания, которые Чжэнси улавливает, точно случайно настроился на его волну. Тянь хмурится только сильнее: — Да где, блядь, угодно. Перед глазами разворачиваются черные дыры — Чжэнси не видит нихрена, кроме своих кед и пожирающей их темноты. Язык липнет к нёбу и шевелить им практически нереально. Поэтому и слова получаются скомканными, сбитыми в одно, ужасающе-реальными: — Как и Цзянь. Тогда Чжэнси и не представлял, что самое худшее с ним ещё не случилось.