Мальчики не плачут

О, Архонты.. Нет, нет, как же так? Он же точно ставил будильник? Точно заводил его, точно включал и.. Почему тот не сработал? Что происходит? Всё достаточно просто: Кадзуха проспал. Проспал безбожно и слишком сильно, ведь телефон в который раз разрывался от входящих сообщений, а на первом этаже давно долбили в дверь, призывая хозяина к тому, чтобы тот впустил гостя внутрь. А после, как узналось, дома не было ни первой матери, ни второй — те решили действительно не мешать и просто ушли пораньше. Как оказалось, совершенно зря. Потому что Каэдэхара не был морально готов к тому, чтобы встрёпанным и сонным открывать дверь перед разозлённым Скарамуччей. Или горящим? Как осенний листопад, как закат над засыпающим городом, как.. — Чего уставился? Ты хоть понимаешь, сколько мне пришлось торчать на пороге, а? — темноволосый грубовато пихает Кадзуху плечом, заходит внутрь квартиры и с шумом ставит прямоугольную сумку на пол, хмурясь, — родители дома? — Н-нет, — светловолосый запинается, качая головой. Медленно закрывает дверь за одноклассником, выдыхает рвано, а после, неловко одёрнув рукава рубашки, добавляет чуть тише: — Прости, я.. проспал будильник. И не услышал твоих сообщений. Я.. — Архонты, да помолчи ты, — Сказитель в ответ лишь морщится, снимая кроссовки, снова хватает сумку и переводит наэлектризованные аметисты на Каэдэхару, хмурясь, — ещё хоть раз услышу извинения — врежу. Веди в свою комнату. Чем быстрее начнём, тем быстрее я уйду. Вот так: резко и прямо. Без приветствий и уловок, ясно давая понять, что одноклассник тут сейчас находится лишь из-за совместной работы. Стоило ли говорить, что приближать момент чужого ухода Кадзуха не хотел? Но мысли так и остаются всего лишь мыслями, зависающими на периферии сознания, пока голова кивает бездумно, и школьник идёт в сторону лестницы, потирая ладонями лицо, пытаясь проснуться окончательно. Это почти удаётся, правда. Не сразу, конечно, для этого приходится неловко споткнуться на пороге комнаты, застелить кровать в спешке и включить свет, но всё же. А Скарамучча идёт следом. И смотрит внимательно. Окидывает взглядом светлые стены, на которых висели одинокие рисунки, письменный стол и мягкий ковёр. Ряд каких-то слащавых подушек, засохший букет сессилий на подоконнике и.. всё. Больше ничего, что могло бросаться в глаза. А Каэдэхара, словно ощущая чужое предельное внимание, напрягается, хмурясь. — Думаю, надо сходить за водой.. — говорит несколько растерянно, прикусывает нижнюю губу. А после, схватив стакан со стола, спешно ретируется обратно в коридор, оставляя Сказителя в гордом одиночестве. И руки предательски дрожат, когда набирают проточную воду из крана, похолодевшие пальцы потерянно сжимают грань стекла, а с губ срываются медленные выдохи, пытаясь привести нервы в порядок. Всё нормально. Просто занятие проектом, не более того. И.. — На кой чёрт тебе веник в комнате? И вновь бесцеремонно врывается холодный голос, разрезая приятное полотно мыслей. От этого голоса Кадзуха дёргается, резко оборачиваясь на темноволосого, смотрит на него несколько затравленно. Но через пару секунд берёт себя в руки, сменяя взгляд на вопросительный. — Что? — и в голосе действительно сквозит толща непонимания. По крайней мере, до тех пор, пока Скарамучча не вносит конкретики в свой интерес: — Цветы. Засохшие цветы. Зачем они тебе? — он действительно не понимает, зачем Каэдэхаре этот мусор в вазе. Не понимает, но умеряет свой пыл, когда видит странную эмоцию в чужих глазах. Что это? Боль? Тоска? Отчаяние или ненависть? Такая палитра, но так сложно разобраться в преобладающем цвете, что.. — Это подарок от очень дорогого мне человека. Вот оно что. Слишком личное, слишком больное. И хотелось вставить колкий комментарий, хотелось зацепиться за эту очевидную рану и вскрыть её, вырывая куски мяса, только вот Скарамучча себя одёргивает. Почему — не знает, но в ответ лишь кивает молча, забирая стакан из рук Кадзухи и уходя обратно в комнату. Эта тема его не касается и откровение одноклассника ему было не нужно. А тот и говорить не собирался — лишь посмотрел между лопаток с мерзкой благодарностью, да пошёл следом, покидая ванную комнату. В собственной спальне уже были разложены листы, разбросанные в странном беспорядке. На ковре покоилась палитра с красками, валялись кисти. И от этой картины сердце щемит слишком сильно, ведь всё это — так знакомо, так удачно стреляет по памяти, что пуля проходит насквозь, почти моментально убивая. — Сначала склеим, после — рисуем, — Сказитель кивает в сторону клея, ставит стакан на стол и, взглядом пробежавшись в последний раз по старым рисункам, отворачивается, — чего встал? Или не услышал? — Услышал, — говорит тихо и голос схож с шелестом ветра в кронах деревьев, — ты не против, если я включу что-нибудь на фон? Вряд ли мы будем много говорить, так что.. — Делай, что хочешь, — темноволосый фыркает, садится на пол и, дотянувшись до клея, откручивает крышку тюбика, неспешно промазывая бумагу, — только побыстрее. Иначе будешь всем этим сам заниматься. В ответ молчаливый кивок. Передвигается Кадзуха, на удивление, тоже бесшумно — как кошка. Берёт телефон с кровати, что-то быстро нажимает и садится напротив, опустив взгляд. И из динамика вырывается тихая мелодия гитары, наполняя стены комнаты мягкими нотами. Наверное, тоже личное. Потому что грустный репертуар Скарамучче не нравится совершенно. Но язык не поворачивается сказать Каэдэхаре надеть наушники — и это странно. Потому что за этот вечер темноволосый себя затыкал столько раз, сколько этого не делал в школьной жизни ни разу. «Ароматы ванили, Сладкой ваты клубы Надо мной проплывают, Пропадая вдали» — Вот так? — тихий вопрос разрезает плотную тишину. Кадзуха кивает в сторону склеенных листов, получает такое же тихое «угу» и снова замолкает, опуская взгляд. Руки мягко перебирают бумагу, соединяют её неспешно, разглаживают, немного сдвигают в сторону. А после тянутся к карандашу, натыкаясь на ладонь Сказителя, — прости. Тоже тихо. В ответ же не получает ничего — никакой острой реакции, никакого взгляда. Абсолютный тотальный игнор, от которого даже легче как-то становится. И дышать становится свободнее, как только всё внимание фокусируется на белоснежном полотне, а пальцы начинают неловко вести грифелем по бумаге, заставляя серые линии расцветать. «Заплетаются косы Виноградной лозы, Оставляя улыбку И немного слезы..» Эту песню хочется заткнуть напрочь. Разбить телефон, вышвырнуть его в окно, наорать на Кадзуху. Сделать всё, что угодно, лишь бы не вслушиваться в идиотский текст, заставляющий собственные губы незаметно вздрагивать в болезненном движении. Ему не нравится это произведение. Не нравится, что оно, отчего-то, находит отклик глубоко внутри. И не нравится, что он слушает её, находясь с Каэдэхарой в одной комнате. Потому что тот, кажется, окончательно утонул в своих мыслях, даже не замечая своего перекошенного выражения лица. И выглядело бы оно забавно, становясь таким перед Скарамуччей. Только вряд ли одноклассник вообще помнил о том, что предмет его болезненного воздыхания сейчас сидит напротив и пытается рисовать, вскипая постепенно изнутри от текста, вырывающегося из динамика. «А дождь на окнах рисует, Напоминая о твоих поцелуях. Все дело в том, что дождь ничем не рискует, А я боюсь, что потерял тебя» Блять. Карандаш отлетает в сторону. И на шум Кадзуха испуганно дёргается, поднимая взгляд. Сталкивается с потемневшими аметистами, замирает. А после жмурит глаза, когда Сказитель резко встаёт, скалясь. — Выключай. Это пиздец, какого хера, Каэдэхара? — Что-то не так? — он действительно не понимает. Вот вообще. И, кажется, Скарамуччу это непонимание бесит ещё сильнее. Потому что у того к чёрту крышу срывает: он перешагивает через листы, толкая светловолосого в грудь ногой, припечатывает того к полу и нависает сверху, хватая за воротник. — Всё, блять, не так! Ты!.. «Я невозможно скучаю. Я очень болен, я почти умираю, А где-то ты и ничего не узнаешь, А я боюсь, что потерял тебя» Замах. И резкая тишина. Кадзуха выключает телефон вовсе, тяжело дыша, прижимает этот мобильный к грудной клетке. И смотрит так затравленно, что темноволосого сейчас просто стошнит. Кажется, он говорит что-то, смотрит уже обеспокоенно, но шум в ушах не даёт ни единому слову протиснуться в сознание, чтобы там основаться. Лишь резкий удар по груди заставляет раздражённо прошипеть, дёргая одноклассника резче. — Да что?! — У тебя кровь.. — уже тише. Сдавленней. И багрянец смотрит на рукава чужой рубашки, пока лицо стремительно бледнеет, — почему у тебя кровь?..