Мальчики не плачут

Воротник Кадзухи достаточно резко выпускают. И почему только это произошло именно сейчас? Почему не в любой другой день, когда Скарамучча находился бы дома? Где угодно, лишь бы не видеть эту разливающуюся в чужих глазах жалость. Как же мерзко. — Тебя это ебать не должно, — темноволосый выпрямляется, сжимая ладони, разворачивается. А после достаточно быстро уходит из чужой комнаты, направляясь обратно в ванную, — и не смей предлагать свою помощь, — говорит на опережение, слыша, как Каэдэхара пошёл следом, — она мне не нужна. Дверь захлопывается прямо перед чужим носом. И запирается тут же, дабы одноклассник не решил предпринять попытку зайти внутрь. Не нужна ему ничья жалость. И эта хвалебная помощь, от которой будут потом кичиться, строя из себя мега важного человека. — Аптечка где стоит? — звучит отрывисто, пока за рукава тянут, заворачивая, а бинты неспешно разматывают, кривя губами. Больно. Пиздецки больно. — Под раковиной, — слышится глухое из коридора. И ящики тут же открывают, доставая медикаменты. Хватают бинты с перекисью, проворачивают ту же процедуру, которую делали ещё дома. А после, медленно выдохнув, кривят губы. Мать его просто убьёт. Рубашка заляпана кровью и безнадёжно испачкана, за такое по голове не погладят, а одарят ещё несколькими взмахами линейки. По пальцам. Чтобы после заставить отстирывать всё вручную под ледяной водой, ведь стиральная машина — слишком просто. Сына ведь надо наказать. — Если ты скажешь по этому поводу хоть слово, я тебе врежу, — срывается с губ короткое предупреждение, с которым Скарамучча медленно открывает дверь, хмуро смотря на Кадзуху, — и кому-либо другому тоже не смей что-либо разболтать. Иначе побоями не отделаешься, уяснил? — Я и не собирался, — светловолосый лишь слабо качает головой, отводя взгляд в сторону, выдыхает тихо. И, медленно направившись обратно в комнату, добавляет чуть тише: — Я дам тебе сменную рубашку. — Мне ничего не.. — Вернёшь в следующий раз, — безоговорочно. Твёрдо. И от такого поворота Сказитель хмурится, замолчав. И отчего-то принимает чужую одежду, слегка сжимая её пальцами. Отворачивается, расстёгивая пуговицы, хмурится сильнее, чувствуя на себе взгляд. И, не поворачиваясь обратно, кидает: — Отвернись. А Кадзуха в ответ лишь краснеет, поворачивая голову в сторону окна. Пытается за его пределами что-то рассмотреть, словно найдя что-то занимательное, но радужка периодически возвращается обратно, цепляясь за худую спину. Скользит по рукам, касается поясницы. И ненадолго задерживается на бинтах, мутнея. И всё же. Откуда у Скарамуччи раны? С кем-то подрался? Или это более личное? — Я закончил. Продолжим завтра, мне пора домой, — а на деле просто сбегает. Сбегает от ненужных вопросов, сбегает от чужой жалости и сбегает от этого идиотского тепла во взгляде, которое он безуспешно пытается потушить уже год. Не выходит, и это бесит ещё сильнее, — приду к трём. И, ради Архонтов, не проспи. Иначе в порошок сотру. На это Кадзуха лишь кивает отрывисто, идя за Сказителем. И когда за тем захлопывается дверь, запоздало вспоминает про забытую чужую рубашку. А про неё темноволосый даже не вспоминает — ни завтра. Ни в следующую их встречу, ни в последующую. С каждым разом колких фраз становится чуть меньше, тишины — больше. Рисунков прибавляется, они хаотично лежат на полу, приковывая к себе внимание по ночам, пока Каэдэхара бессовестно прижимает к себе чужую выстиранную рубашку. Пока он аккуратно вдыхает запах порошка, перемешанного со впитавшимся одеколоном, и клянётся себе, что обязательно отдаст одежду Скарамучче в следующий раз. И ещё раз. И ещё, не замечая, как круг таких обещаний замыкается, превращаясь в цикличный. Да и, честно говоря, его рубашку тоже возвращать не спешили — та всё равно была по размеру и оказалась идентичной той, что носил сам Скарамучча. Забыл или просто отдавать не хотел? Такая глупая и полная надежд на второй вариант мысль периодически крутилась в голове, как назойливая муха. И каждый раз вспыхивала огоньком, когда багрянец натыкался на белоснежную ткань, мелькающую среди толпы в школе. — Скара, — срывается с губ тихое, когда они в негласном молчании выходят за ворота учебного заведения, — слушай, я.. — Как ты меня назвал? — звучит резкое. Шипящее. И таких стальных ноток Кадзуха не слышал слишком давно, — кто тебе дал право сокращать моё имя, а? Если я тебя терплю, это не означает, что тебе всё позволено, Каэдэхара, — к однокласснику не поворачиваются. Но надвигающаяся гроза ощущается буквально за метр, — катись отсюда, пока я тебя снова не избил. Очередная угроза. Немного пустая, потому что у Сказителя, отчего-то, желания руку поднимать не было. Но Кадзуха слушается — разворачивается, быстро уходя в противоположную сторону. И даже не чувствует тяжёлого взгляда, упирающегося между лопаток. А после они к проекту не возвращаются в течение недели. Скарамучче написать не осмеливаются, а первый и в школе-то не появлялся — заболел. Вот так легко и слишком внезапно. Правда, в курсе об этом был лишь классный руководитель, не более того. Поэтому все расспросы от Чайльда по поводу пропажи парня в личных сообщениях успешно игнорировались. Как и назойливый вечный онлайн Каэдэхары, которому, отчего-то, хотелось написать. Не иначе, как влияние высокой температуры и извечной сонливости. И в один из очередных тягучих, как патока, вечеров, на телефон приходит уведомление, коротко мигнув в темноте комнаты. «Каэдэхара Кадзуха: Ты пропал. Почему?..» «Скарамучча: Заболел.» «Каэдэхара Кадзуха: Вот как.. Тогда скорейшего выздоровления» Вот весь диалог, которого почему-то оказалось слишком мало. И, не в силах сдерживать странный голод по общению, ненавистному однокласснику отправляется короткое: «Скарамучча: Зайди завтра утром. Адрес скину.» Матери как раз не будет и.. Блять. Какого чёрта он вообще зовёт этого педика к себе? Зачем? Почему? Для, мать его, чего? Пальцы зажимают тут же сообщение, собираясь его удалить. Вот только ответ приходит раньше. «Каэдэхара Кадзуха: Тогда я принесу тебе лекарств заодно. Любишь сладкое?»