P.S. We promise to love each other

      Чуя не рассказывает прям всё, что было, но он рассказывает ему большую часть. Дазай был первым человеком, который узнавал так много про Чую, он не привык делиться этим, да и вообще хоть чем-то.       — И что он сделал? — осторожно спросил Дазай.       — Что он сделал?! — повторил Чуя. — Он избил меня, — пожал плечами он. — Так, чтобы удовлетворить все свои желания, показать, какой он классный.       — Зачем? — вопрос прозвучал с искренним непониманием, и Чуе на удивление не вызывало трудностей отвечать.       — Тогда я не знал ответ на этот вопрос, — сразу начал Накахара, — но сейчас думаю, что он, да и Мотоджиро тоже, хотели быть единственными такими. Кто-то новенький значил, что они уже не особенные, не такие крутые, — пожал плечами Чуя. — И потом ничего не изменилось, всё было так же. Они полгода били меня, — Чуя громко выдохнул, потому что ему стыдно было даже говорить это. Он больше не такой и не собирается больше быть слабым и трусливым. Он ненавидел эти качества и из-за этого презирал такое своё прошлое. — И так было всё это время. Я ходил в синяках и с переломами, прячась от мамы или придумывая глупые отмазки, когда всё было слишком серьёзно.       — Твоя мама не замечала? — начал Осаму, будто просматривая, можно ли ему говорить на эту тему. Чуя тоже мало говорил о семье, а Дазай знал, что это бывает неприятно.       — Мои родители творческие люди, — будто заступаясь за них, говорил Чуя, хотя никто их и не обвинял ни в чём, — которые подумали, что будут хорошими родителями, но у них не всегда это получается, — признался он. — Мама видит только то, что хочет видеть, и то, что входит в её картинку идеального мира. Всё остальное лишнее. Папа также, — Накахаре не было трудно говорить на эту тему, во-первых, потому что его слушателем был Осаму, а во-вторых, потому что Чуя никогда не придавал сильного значения своим проблемам и переживаниям. Он по большей части игнорировал их.       — Ты не говорил об этом вообще никому? — приподнял брови Дазай, хоть Чуя и не видел это.       — Было некому, — пожал плечами Чуя. — В школе я был не первым таким и уж точно не последним.       — Но-но это ужасно, Чуя, — говорит Дазай то, что уже давно мечтает сказать. — Когда они прекратили?       — Прошло полгода, — подумав, ответил Чуя, — Кацура пришёл поговорить со мной. Сказал, что узнал про то, что было за это время. Сказал, что если я хочу прекратить, то должен сделать то, что он скажет.       — Ты сделал? — неуверенно спросил голос в трубке, будто он со своими догадками пошёл дальше, придумывая свои теории.       — Ага, — без намёка на враньё отвечает Чуя. Он поджёг ещё одну сигарету и высунулся в окно под прохладный ночной воздух. Пусть Чуя и знал, что Бари запрещала курить в комнатах, хоть и сама грешила этим иногда, он не знал, выдержит ли столько правды от себя без никотина в лёгких. Гроза приятно успокаивала.

*** 4 года назад ***

Февраль.       — Что я должен делать? — серьёзно спросил Чуя, когда Кацура перевёл на него свой холодный взгляд.       — Я уже говорил тебе, — лукаво улыбнулся брюнет. Его ухмылка походила на кислый лимон. Неприятная.       — Потом привыкнешь, — отчеканил Тачихара и скривил подобие улыбки, которая скорее походила на ухмылку. Теперь Чуя знал, у кого он научился. За последнее время Мичизу стал благосклоннее к Чуе, и это не могло не радовать, потому что все синяки и гематомы у него начали сходить.       — Хорошо, — цокнул Накахара. Он выглядел серьёзно и непоколебимо, но внутри сердце хотело выпрыгнуть наружу от волнения. Он не думал, что всё, что его спросят — правильно, но его не спрашивали перед тем, как сказать, что он должен.       Он медленными шагами меряет двор перед школой, пока после уроков к нему не выходит Тачихара. Чуя сегодня пропустил все занятия, но вряд ли его отсутствие заметит кто-то, кроме Марка. Мичизу смерил Чую беглым взглядом, а потом кивнул в сторону заднего выхода из ворот школы, не сказав при этом ни слова. Они прошли пару кварталов и без того окраины города, пока не вышли в ещё более жуткий район. И как бы Чуя не пытался скорчить деловое выражения лица, у него не получалось, волнение брало над ним верх. В начале улицы с одинаковыми грязными кирпичными домами, на которую они свернули, была драка, если избиение лежачего вообще считается за неё. Один мужчина практически до смерти забил другого, лежачий выплюнул собственную кровь. Чуя испугано отшатнулся от них, он никогда раньше не видел, чтобы что-то подобное происходило прямо посреди улицы. Он отвёл взгляд, вытаращив его в спину уверенно идущего Тачихары, тот даже не посмотрел на мордобой. Он удовлетворительно кивнул, когда прочитал название улицы, которое было написано на поломанной синей табличке. Значит, нам сюда,— подумал Чуя. Накахара неуверенно позвал Мичизу, но тот даже не отреагировал и продолжил вести его до конца, пока не свернул в набитую мусором и заполненную ужасной вонью подворотню. Чуе показалось, что он даже увидел крысу, но он уже ни в чём не был уверен. Это место было заполнено звуками криков и иногда даже полицейских сирен.       — Пришли, — кивнув в глубь, сказал Тачихара. — Ну, дальше сам, мелкий, — он без лишних слов развернулся и ушёл, оставляя Чую в этом жутком месте. Он не привык видеть подобное. Все кирпичные стены домов были исписаны потускневшими от времени граффити и были богаты на разные номера телефонов неизвестного происхождения и матерные предложения. Чуя правда видел такое впервые в Японии. Окраины улицы Берлина и Франкфурта могли предоставить ему подобный опыт, но он всегда сторонился их. И чувствовал себя в мнимой безопасности за плечами родителей.       Чуя успокаивал себя внутри, напоминая, что так он точно сможет перестать быть таким трусом. Это будет лучше для тебя же, — повторял внутренний голос. Конечно, Кацура предупредил его, что конкретно ему нужно будет делать, но это уверенности не добавляло. Накахара в который раз полез в карман, проверяя наличие того, что ему отдали, и теперь ему остаётся только ждать. Но когда ты в таком месте, как это, всё становиться сложнее. Чую окутал зловонный запах, а красные кроссовки превратились в одно сплошное грязное пятно. Он стоял около пятнадцати минут, подпрыгивая от каждого звука и шороха, но в нужный момент он просто услышал тихие шаги сзади. Накахара обернулся с испугом в глазах, но его встретила лишь нагловатая улыбка, которая, казалось, зашла первее своего хозяина. Перед ним стоял невысокий, но всё равно выше Чуи мужчина с карикатурным пучком волос на голове. У него был большой и, видимо, не раз сломанный нос и неприятное самодовольное выражение пухлого лица. Он немного запрокинул голову назад и молча протянул потную, даже несмотря на холод, руку с парочкой шрамов на ладони.       — Деньги вперёд, — Чуя пытался говорить как можно увереннее и, судя по смятению на лице шатена, у него это получилось. Кацура сказал, что такие типы, как этот, горазды на обман и поэтому он должен быть серьёзным и непоколебимым. — Давайте, — с нажимом пригрозил Накахара. Ему нравилось ощущать, что он имеет власть над кем-то, пусть и в такой пустяковой ситуации. Он начал понимать Тачихару.       — А кажешься идиотом, — лезя в карман, сказал неприятный мужской голос.       Накахара гордо вскинул подбородок.       Чуя нащупал в кармане зип-пакет и, смотря на спокойно стоящего мужчину, заметно выдохнул, расслабляясь, пока полный покупатель не сделал пару шагов, подходя прямо к нему, он невольно отшатнулся, но мужчина сделал ещё пару шагов, пока Чуя не откинулся в кирпичную стену. Мужчина подошёл совсем близко и крепко схватил Накахару за руку подтягивая к себе. Он одним простым движением развернул его, заламывая Чуину руку за спиной. Накахара чуть ли не уткнулся носом в стену, он хотел было вырваться, но хватка на его руке усилилась. Он непроизвольно ойкнул. Чуя услышал шуршание в кармане, что напрягло ещё сильнее. Парень не знал, как реагировать, но он явно понимал, что силы у них неравные. Класс, Чуя, теперь тебя обворуют или ещё и убьют, как помойную крысу, — как баннер возникло у Чуи перед глазами. И он бы и хотел позвать на помощь, но когда они только шли, Чуя не видел никого, кроме бомжей и наркоманов. Их явно не интересовала собственная жизнь, не то что Чуи. Через пару секунд Чуя уже почувствовал острое лезвие, которое было приставлено к его горлу. Вероятно, нож был у кадыка, но давил несильно, так, чтобы напугать, а не убить. Чуя понял это, но это совсем не успокоило его, сердце забилось в несколько раз быстрее. Накахара округлил глаза, стараясь делать вдохи как можно аккуратнее, чтобы его не полоснули ножом. Кацура между слов упоминал, что может случиться всё, что угодно, но сейчас Чуя стоит с ножом у горла, поэтому он забывает всё, что ему говорили. Шатен пытается что-то сказать, скорее пригрозить, но Чуя едва ли может его услышать. Он чувствует, как капелька пота падает с его виска, а нож делает аккуратную царапину на горле, которое начинает немного кровоточить.       — Эй, — громко и очень грубо крикнул знакомый голос, — Пушкин, ты в край ахуел? — шатен недовольно цокнул, но острое лезвие ножа опустил, засовывая его назад в карман. Чуя отшатнулся, делая глубокие выдохи при этом, чтобы нормализовать дыхание. Ему хватает секунды, чтобы узнать владельца голоса.       — Я проверил вашего нового работника на трусость, — самодовольно хмыкнул названный Пушкин, — и ты кричишь на меня, Тачи? Как грубо, — искусственно рассмеялся мужчина, оголяя желтоватые зубы.       — Кто тебе разрешал, пидор? — сжал зубы Мичизу, Чуе это напомнило их первую встречу, только теперь его гнев был для него, а не против. — Гони деньги, идиот, и вали на все четыре стороны, — с Тачихарой уже никто спорить не стал, и мужчина, закатив болотные глаза, отдал Чуе в руку нужную сумму, прихватив с собой два маленьких зип-пакетика.       — Ты хорош, — сказал Тачихара с однобокой улыбкой, когда Пушкин быстро удалился от них, — достаточно стойко.       — Едва ли, — хмыкнул Чуя, убирая небольшую полоску крови с шеи. — Но спасибо, — Чуя посмотрел ему прямо в глаза, — и спасибо, что спас, — уголки его губ непроизвольно поползли наверх. Его похвалили, и он справился, он, наверное, мог быть доволен собой даже несмотря на то, что испугался.       — Обращайся, — Мичизу оттолкнулся от кирпичной стены и развернулся, чтобы выйти из неблагополучных переулков.       Когда Чуе сказали, что он справился, он подумал, что на этом всё закончится. Он сделал то, что его попросили, но дальше он не хотел повторять это снова. Быть торговцем нелегальщины он не собирался уж точно. Но внутренний голос не уставал твердить, что на этом от него не отстанут.       — У тебя рука посинела, мелкий, — сказал Мизичу, когда они уже подходили назад к школе. После долгой дороги в тишине его реплика оказалась неожиданной, Чуя поднял взгляд на Тичихару, но тот выглядел сосредоточенным.       — Да? — Накахара посмотрел на правую руку, и та и вправду немного посинела, видимо оттого, насколько они были худые у Чуи и насколько Пушкин сильно схватил его руку. — Я даже не заметил, — неловко улыбнулся он, хотя и сам не знал, уместна ли сейчас его улыбка и почему он вообще улыбается.

*** наше время ***

       — Я-я не говорил тебе, — повторил Чуя после пересказа истории из того времени, — потому что не знал, захочешь ли ты общаться со мной после всего этого.       — Ты продавал наркотики? — равнодушно спросил Осаму, проигнорировав то, что сказал Чуя.       — Не только, но в основном, — честно отвечает Накахара, он не видел никакого смысла скрывать это от своего друга.       — Ясно, — бодро и будто даже со смехом отозвался Дазай. Тогда Чуя совсем не понял его причины.       Чуя похлопал глазами, но, скорее всего, он и не ожидал от Дазая другой реакции.       — А дальше? — с негодованием, почему Чуя остановился, спросил Дазай.       — Наверное, дальше было хуже всего, — помолчав ещё немного, продолжил Накахара. — Потому что когда они начали общаться со мной, я стал похож на них. Через пару месяцев Кацура умер от передоза в школьном туалете. Мы с Мичи… Тачихарой, — виновато исправился Чуя, — нашли его и вызвали скорую. Тогда они двое решили, что сделай они меня частью компании, на меня никто и никогда не подумает, если им нужно будет провернуть что-то. Я-я согласился. Я не думал, что всё это плохо тогда, да и до нашего разговора так не думал, но когда ты всё это озвучиваешь, это кажется дико.       — У тебя разве был выбор? — попытался смягчить рассказ Чуи Дазай.       — Выбор есть всегда, Осаму, — сразу присёк эту возможность Чуя. Он и сам не хотел себя оправдывать, то, что он делал, никогда не было хорошими поступками.       — Да, — соглашается Осаму, — и ты сделал неправильный, но это не делает тебя плохим человеком, Чуя, — серьёзно, насколько только может, говорит Дазай. — Это делает твой выбор плохим. Хотя, — задумавшись, сказал Дазай, — на твоём месте я поступил бы так же, — пожимает плечами он.       — Думаешь? — только уголками губ улыбается Чуя, подкуривая очередную сигарету. Он не совсем стыдился за все эти истории, потому что уже ничего не сможет изменить, но это было его мнение, а рассказывать это другим людям, особенно Дазаю, было страшно. Он не знал, какая должна быть реакция и какая была бы у него.       — Ага, — с полуулыбкой соглашается Дазай. — А ещё?       Чуя слабо улыбнулся, затянув подальше в лёгкие очередную порцию дыма. Он чувствует, как его голос постепенно начинает приобретать хрипотцу, а комната всё больше заполняется табачным запахом. Ему было приятно, что Дазаю интересно то, что он говорит, и у него есть достаточно того, что он мог бы рассказать, но он этого не сделает, ограничиваясь поверхностными историями. И не потому, что он не доверяет Осаму. Он доверяет ему больше кого либо в своей жизни, ему просто искренне страшно оттого, что он не может предвидеть реакцию друга на все его истории. Не станет ли ему неприятно или страшно?       — У нас в школе был мальчик, — всё же начинает Чуя. Он не может просто молчать в ответ на вопрос, — он только перешёл в нашу школу, это было когда мне только исполнилось пятнадцать. Парень был возрастом, как я, иностранец, который не общался ни с кем. И отчего-то Тачихара не возлюбил его. Очень, — Накахара сильно выделяет последнее слово, а факт того, что и сам не был к нему радушен и вовсе упускает. — Он хотел, чтобы мальчонка «знал своё место в этой школе», хотя парень и не делал ничего. У него был друг, такой же приезжий, и Тачихара ещё в первый день избил их двоих, просто потому что, ну, ему захотелось. Так, как он делал всегда, и так, как он делал со мной. И знаешь, что меня удивляло больше всего? — задал Чуя немой вопрос, но Дазай угукнул. — Что парни те ничего не отвечали. Не говорили, не плакали, не бесились, про то, чтобы дать сдачу, я вообще молчу, — Накахара замолкает, когда понимает, как это звучит.       Для него это было просто прошлое, которому он не предавал значение, но как это могло выглядеть в глазах Осаму?       — Я не горжусь своими поступками, — добавил Чуя, чувствуя, что это сможет как-то помочь, — и я изменился, — Накахара говорит намного тише, потому что он не сказал благодаря чему он изменился. Он чувствует себя полным вруном в этот момент, когда намекает, что история закончилась. Он не будет говорить Осаму то, что крутиться у него в голове.       — Я думаю, — через очень долгую паузу наконец подал голос Осаму, — он тебе нравился, Чуя, — уверено выдал он.       — Что? — глаза у Чуи, казалось, сейчас вылезут наружу от удивления. — Кто?       — Тачихара или как там его, — абсолютно спокойным и будничным тоном отвечает Дазай.       — Что? — переспрашивает Чуя, будто не услышал, что ему сказали. — Нет эт-это не так, — быстро начал Накахара.       — Но ты буквально пошёл на криминал ради него, — аргументирует собеседник.       — Я сделал всё это, потому что был ребёнком, который почувствовал себя крутым, — пытается оправдаться Чуя.       — Но ты мог не делать этого, если не хотел бы, — Накахара замолкает, когда до него доходить точный смысл того, что сказал Осаму, потому что он не знает, что на это ответить.       Чуя не помнит, чтобы думал о Тачихаре хоть когда-то и хоть как-то в романтическом плане. Чуя знает, что Мизичу презирает это, да и Чуя в то время пытался подстраиваться под те взгляды, которых держались и его друзья. Рассказав сейчас всё это Дазаю, он только понял, что всё это время имел право отказаться, но не делал этого. Но он никогда не задавался вопросом: почему? Почему он никогда не перечил Тачихаре, хотя мог нагрубить тому же Мотоджиро? Почему Чуя выполнял любую его просьбу по первому зову? Почему Накахара пытался быть на него похожим? А может, он не хотел быть как он, а хотел быть с ним? От этой мысли стынет кровь в жилах, потому что это кажется до невозможности глупым. Чуя никогда не позиционировал себя как гея и никогда не мог представить, что ему может нравиться кто-то кроме Осаму. С одной стороны, он понимает, что это дико и меняет для него очень многое, но с другой, разве это имеет смысл сейчас? Он точно знает, что сейчас Тачихара вызывает у него только отвращение и именно когда ему сказал Осаму, он понял, что это, на самом деле, были за чувства.       — Я не знал всего этого, — будто виновато говорит Дазай, когда слышит, что пауза затянулась. Он специально делает вид, будто последних его фраз вовсе не было, возвращаясь к теме их разговора до этого.       — Боже, не будь идиотом, Осаму, ты и не мог знать этого, — закатил глаза Чуя. Дождь в окне не прекращался, это было и хорошо, потому что Чуя любил дождь и любил его звук, который успокаивает и делает этот разговор не таким паршивым. — Я никому не говорил об этом, — потише сказал Накахара.       — Тогда мне приятно, что я был первым, с кем ты поделился, — так же тихо ответил Осаму. — И я тоже могу сделать так же.       — Ты не обязан, — подчёркивает Чуя.       — Да, но я хотел бы, — с полуулыбкой произносит Дазай. — Я пропал на месяц, Чуя. Я уже поэтому обязан объяснить, где был, — он начал говорить быстрее, стараясь перекрыть этим волнение, — а если я буду делать это, тогда мне нужно рассказать про маму. Когда-то я бы всё равно сделал это.       Чуя слушает его и не смеет перебивать, потому что за это время он научился чувствовать, когда темы для Дазая становятся неприятные.       — Я не говорил про неё не потому, что не доверял тебе, — начал Дазай.       — Я никогда не думал так, — спокойно отвечает Чуя.       — Она просто непростая.

*** 14 лет назад ***

      Дазай проснулся от ощущения, которое он ненавидит больше всего — это страх, темнота, ужасное чувство, что кто-то смотрит на тебя изо угла, пронзая своим налитым кровью и ненавистью взглядом. За окном не светит ни одного фонаря, а в его комнате холодно, и тени, которые рисует воображение, бегают по комнате. Осаму протёр сонные глаза и медленно сел на своей кроватке. Ему было страшно опускать ноги на холодный и скрипучий пол, но оставаться здесь совсем одному было ещё страшнее. Он хотел в тёплые объятья своей мамы, в её кровать, где ему будет безопасно и спокойно. Он поставил свои худые, даже слишком худые для малыша пяти лет ноги, и их обдало волной мурашек из-за холода. Дазай сделал пару маленьких и аккуратных шагов, пока дверь с клацаньем не открылась. Его мама любила, когда он закрывает дверь сразу после ужина и уходит к себе, так обычно он и делал. Он быстро и аккуратно оглянулся в надежде, что тени с длинными непропорциональными руками и ногами не идут за ним или не прячутся где-то в тёмных углах коридора. Мальчишка пробежал по длинному коридору до комнаты своей мамы, пока страшная тень в его голове не догнала его. Но когда он зашёл в комнату, взяв с собой зайчика, которого ему подарила мама, когда он только родился, Осаму уже представлял себе сказку от неё и тёплые, укутывавшие его полностью объятья, но в комнате было пусто и мрачно, как и в его собственной. Дазай вышел, пока слёзы на глазах начали падали на детские щёчки. Единственный приглушенный свет в доме горел на первом этаже, и пусть идти туда и было до трясучки боязно, монстров там было в два раза больше, там могла быть мама. Осаму преодолел лестницу с зайкой вместе, пару раз чуть сонно не поскользнувшись на старых ступеньках. На кухне он увидел маму и тётю вместе, сидящих за столом при приглушенном свете настольной лампы, поэтому это стоило того.       — Я не люблю его, Михо, — дошло до ушей маленького Осаму то, что сказала его мама, опустив голову в руки. Каштановые волосы рассыпались по рукам, закрывая мамино лицо. — Знаешь, иногда мне хочется отдать его куда-то, — Дазай посмотрел на маму через поцарапанные перила и присел на лестницу, чтобы не мешать ей. Она часто говорила, что он мешает ей. Ишико не любила, когда кто-то перебивает её и когда он встаёт по ночам, поэтому он сел на последнюю ступеньку ждать её. Ждать, когда останется замеченным. — Боже… Я не выношу этого. Не выношу его! — громко построила женщина. Сердце Осаму кольнуло болью.       — Он твой ребёнок, Ишико, — положив руку на плечо своей сестры, сказала тётя Осаму. — Ты не можешь говорить так и при Моране.       — Я устала, — Дазай увидел, как из маминых глаз полились слёзы, которые были еле заметны в полумраке, но любящий сын всегда увидит, когда мама плачет. Его губки сжались от безысходности, он не любил, когда его мамочка плачет. Неужели это из-за меня? — подумал он. — Устала! — сказала она громче, да так, что тётя немного отпрянула он Ишико.       — Ты родила его, — склонив голову вбок, сказала Михо. — Он твой сын, — она провела рукой по её шоколадным, слегка волнистым и мягким волосам. — Ты сейчас устала, но потом-потом, может, ты полюбишь его?       Мама грустит, потому что я сделал что-то не так? — крутилось в его голове. Дазай не заметил, как начал шмыгать покрасневшим носом, солёные дорожки слёз не останавливались. Он не знал, что ему сделать и как сделать так, чтобы из прекрасных маминых глаз не текли слёзы. Ему было страшно. Хотя боялся он уже совсем не монстров.       — Нет, Михо! — Ишико закричала так громко, что Осаму подпрыгнул на месте. — Если бы я могла, я бы умерла прямо сейчас, лишь бы не видеться с ним, я бы сделала это, не задумываясь!       — Мама, — крикнул Осаму сквозь водопад слёз, который лился из его детских глаз. — Мамочка, я люблю тебя, — он подбежал к ней, стараясь обнимать её, но Ишико только оттолкнула сына. — Я люблю тебя и поэтому тебе не обязательно любить меня. Я не хочу, чтобы ты умерла, — его мама лишь пронзила его взглядом, который понял даже пятилетний ребёнок. Он был ей не нужен, — эта мысль пронзила его, заставляя сделать шаг назад, чтобы отойти.       Осаму знал, что он ей мешает, но видеть, как мама плачет, было невыносимо. Он не хотел этого. Дазай смотрел, стараясь заглянуть ей в глаза и увидеть на её лице улыбку, но их взгляды так и не встретились. Вместо неё из-за стола встала Михо. Его тётя оглядела мальчика взглядом, будто он виноват в чём-то, да Осаму и сам начинал так думать, только он не знал, что ему нужно сделать, чтобы хоть кто-то в этом доме не смотрел на него, как на только родившегося котёнка, которого каждый хочет утопить в ведре с водой. Михо одним движением руки схватила его за запястье своими холодными, но отчего-то влажными руками, вцепившись ярко-фиолетовыми ногтями, оставляя после себя синяки. Серебряные браслеты на руке звякнули, а она кинула на него быстрый недовольный взгляд и повела в комнату. Сколько бы Осаму не припирался, зовя маму, чтобы она хотя бы обратила на него внимание, он не удостоился даже тем, чтобы Ишико повернула на него голову.       — Закрой уже рот, — женщина, не ослабевая хватку на детском запястье, толкнула мальчика в комнату, даже не обращая внимание, что Осаму упал на колени на холодный деревянный пол, — ты доставляешь одни только проблемы, Осаму, — его тётя, которая нередко одаривала их своими приездами, любила командовать и, что бы не случилось, защищала сестру. И пусть она и рассказывала про то, что Дазай «её ребёнок», мальчик знал, что тётя не любила его ни минуты. Осаму знал, что стоит Михо появится на их пороге, мама забудет про него, а женщина будет наливать Ишико напитков, которые носили спиртовой запах.        Карие глаза женщины всего на минуту встретились с его собственными, и её взгляд из-под прямой чёлки пестрил отвращением. Дверь с грохотом и звоном в ушах закрылась. Через пару секунд Дазай услышал ненавистный им звук поворота ключа по ту сторону двери. Он снова остался совсем один в маленькой комнате. Освещалась она только тонкой полоской лунного света, которая просачивается из под плотных синих штор. Дазай прислушивался к шагам тёти и их разговорам с мамой, чтобы сдержать слёзы в карих глазах, но сколько бы мальчик не пытался, обида и злость на самого себя заставила опустил голову на острые коленки и зарыдать так тихо, как он только научился за всю свою недолгую жизнь.

*** Наше время ***

      Дазай не говорит про какой-то конкретный случай, потому что всё его детство было одинаковым. Всё своё детство он был ненужным и брошенным, нелюбимым и одиноким. Он всегда лишь хотел от мамы внимания и хоть намёка на материнскую любовь, про которую так твердили в мультиках. Но вместо этого Ишико убегала от своего сына. Убегала в алкоголь с Михо по вечерам или из дома на вечерние, переходящие в ночные, прогулки. Ишико бежала от своего сына даже на тот свет. Только каждая её попытка не видеть ненавистные карие глаза не заканчивалась для неё ничем удачным. И всё это время, что его мама обвиняла его во всех её проблемах, Дазай правда в это верил. Верил и винил в этом себя. Перед тем как Ишико забрали в психушку после очередной попытки суицида, она сказала ему, что любит его и что обязательно за ним вернётся. И вот больше месяца назад она вернулась. Осаму и не ждал её, приняв те слова за бред своей не очень здоровой матери. Ему было сложно поверить, что та и вправду его любит, но когда Дазай увидел её, увидел такую, какую помнил в далёком детстве, он не смог ей отказать ни в чём. Где-то в глубине души Осаму знал, что всё, что говорит ему мама, говорит вовсе не она. Её болезни, которые ей ставили десятками, лекарства, что угодно, но не его мама. Ишико никогда перед этим не говорила, что любит его. Осаму просто привык делать всё, чтобы мама была довольна, а если это «всё» — собрать вещи и сесть с ней в старую машину, которая вероятно даже и не его мамы, он согласен и на это.       — Я помню, — снова начал Осаму после небольшой паузы, — когда лежал с мамой в кровати, она обнимала меня и всегда улыбалась, когда я прибегал к ней утром. Мне постоянно снились кошмары, а она успокаивала меня. Раньше она готовила мне блинчики, и мы вместе смотрели мультики по воскресеньям.       — А потом? — Дазай слышит, что Чуя искренне удивляется, когда слышит, что его мама не всегда была такой.       — В восемь я увидел её с изрезанными руками в своей комнате, — без особой сложности говорит Осаму.       Он рад, что сейчас может вот так поговорит с Чуей. Ему безумно приятно снова слышать его голос и знать, что за это время он волновался за него и Чуя не забыл его. Когда он сбросил трубку, ничего не объяснив, он почувствовал себя подонком сразу же, как его мозги встали на место от шока с приездом мамы. Ему было стыдно, но когда он представлял, что может подумать Чуя, ему становилось совсем не по себе. Осаму убедил себя в том, что как только у него проявится интернет, он поговорит со своим другом, и может, тогда он наконец-то перестанет быть просто другом. И он правда бы так и сделал, но их машина врезалась в другую. Дазай помнит звук бьющегося стекла, вкус металла во рту, потом громкий оглушающий ор сирен, а потом тихие затуманенные разговоры врачей. Это было всё. А позже он открывает глаза, и их сразу же засвечивают яркие лампы и белые стены. Не трудно было догадаться, где он. Дазай огляделся и обнаружил молодую медсестру, которая с испуганными глазами выдавливала из себя доброжелательную улыбку. А потом врачей, которые сбежались, будто он умирает и его первый вопрос был про маму, он не знал, что с ней и это пугало, но тут ему снова улыбнулась медсестра Фрау Хайден Джида, как было написано у неё на бейджике, будто ничего другого она и не умела делать. Она кивнула и сказала, что все выжили, только тогда Дазай смог расслабленно выдохнуть. Фрау Хайден села рядом, будто она могла бы как-то помочь, и она правда помогла, когда учтиво пересказала всё, что знала сама. Когда Дазай садился в машину к своей маме, он знал, что это вряд ли закончится хоть чем-то хорошим, но в этот раз Ишико превзошла все ожидания.       — Вы в больнице из-за аварии, — Дазаю повезло, что за всё время, которое он провёл в Германии, он достаточно хорошо выучил немецкий, чтобы понимать, что ему говорят. — Ваша машина столкнулась с другой, — Джида говорила медленно и спокойно, нервно поправляя светлые волосы, в какой-то момент Осаму даже улыбнулся ей в ответ, — проезжающая машина вызвала скорую, и вас, и вашу маму привезли к нам в больницу Базеля.       — Простите, куда? — в горле пересохло и говорить было трудновато.       — Извините, Дазай, вы знаете, в какой вы стране? — зелёные глаза девушки за секунду сделались огромными, а с тонких губ упала всякая улыбка. Осаму сразу обратил внимание на то, какая девушка впечатлительная. — В-вы в Швейцарии, город Базель, — в ответ на отрицательный кивок пациента объяснила медсестра. — Когда скорая приехала, — продолжала Хайден, — у вас была сломана левая нога, правая рука, сотрясение мозга и перелом носа, порезы от стекол, но это самая меньшая из бед, — осторожно сказала девушка.       — А моя мама?       — Ишико Дазай тоже нехило пострадала. У неё перелом двух рук и черепно-мозговая травма, — еле слышно произнесла медсестра. — Но с ней всё будет в порядке, все врачи уверены в этом, — она положила свою руку с длинными, как говорят музыкальным, пальцами сверху на руку Дазая в ободрительном жесте. — Вам нужно провести в больнице ещё недели три.       — Спасибо, — краями губ улыбнулся Осаму.       — И Дазай, — Джида, которая была уже у двери, неловко обернулась, переступая с ноги на ногу, — нам пришлось снять ваши бинты, — девушка опустила взгляд в пол, стараясь не пересекаться глазами с пациентом, — но если вы хотите, то я могу попросить принести их вам.       — Да, было бы неплохо, — Дазай как только проснулся, почувствовал, что что-то не так. Он давно не видел себя без бинтов, и сейчас его взгляд устремился на левую руку, покрытую белыми, а где-то и розовыми полосками шрамов, — спасибо, — повторил он.       Осаму пролежал в больнице дольше, чем ему сказала медсестра, во-первых, потому что через пару дней у него нашли перелом ребра, который отчего-то не обнаружили сразу, а во-вторых, потому что его лечащий врач посчитал, что ему нужен психолог. Особенно после того, как врачи узнали про болезнь его мамы и увидели его собственные шрамы, которые покрывали две руки. Полиция тоже не забыла навестить их, как Осаму, так и его маму. Его отца поставили в известность только спустя три недели, когда срок пребывания Осаму в больнице подходил к концу. Дазай не удивился, когда узнал, что Моран и не искал его, и не удивился тому, что когда он забрал его, отец не задал ни единого вопроса и даже не попытался сделать свой взгляд сожалеющим. Дазай ехал домой, преследуя одну лишь цель. Ту цель, о которой он думал каждый божий день, пролёживая бока в больнице. Он не мог избежать ощущения, что Накахара теперь будет его ненавидеть. Чуя теперь точно считает, что Дазай бросил его. Осаму был уверен в этом. Он сбросил трубку, ничего не объяснив, а теперь пропал больше чем на месяц. Дазай был уверен, что Накахара завалил его сообщениями, на которые не получал ответа всё это время. Следовательно, сейчас, когда он слышит знакомый голос, он не может сдержать глупую улыбку, которая так и сочится из него. Он скучал. Скучал сильнее, чем думал, что умеет.       — А когда мне было девять, — спокойным будничным тоном продолжил он. Обычно открываться кому-то для Дазая было сродни анекдоту, но с Чуей всё было по-другому. С ним вообще всё было по-другому, — я нашёл её в петле.

*** 11 лет назад ***

      Дазай сидел на скрипучем диване, пронзая взглядом телевизор с мультиком, который он уже знал наизусть. Телевизор издал помехи, а главная героиня с криком упала в объятья к злодею, мальчик беззлобно хмыкнул. Его отец с громким звуком перелистывал страницы книги, сидя за кухонным столом, а мама уже который час сидела в своей комнате с ясным распоряжением, чтобы никто не заходил. Осаму помнил про это правило, но в тот момент, когда экран сообщил ему, что в мультике счастливый конец, а его отец даже и не думал хоть посмотреть на сына, Дазай подумал заглянуть к маме. Дазай тихо опустил ноги на зелёный ковёр, несколько раз прожжённый сигаретами, и так же тихо дошёл до деревянной двери. Он постучал пару раз, как это всегда просила делать Ишико и, дождавшись разрешения, неуверенно шагнул внутрь. Его мама сидела на кровати в темноте, смотря в одну лишь невидимую точку на стене. Дазай не впервые видел её такой, но пару дней назад всё было нормально, поэтому он не понимал, что произошло.       — Мама, — еле слышно позвал её сын. — Мама, у тебя всё хорошо?       — Тихо, — даже не посмотрев на Осаму, сказала женщина. — Почему ты кричишь? — громко спросила она.       Его мама выглядела уставшей. Её некогда прекрасные длинные волосы были запутанными и неухоженными, как и вся она, собственно. И вся их длина смылась в унитаз, когда пару месяцев назад Осаму застал её с кривыми ржавыми ножницами в руках, а шоколадные космы без всякой жалости падали на пол. Осаму было больно смотреть на неё такую. Мальчик помнил яркую мамину улыбку и светящиеся карие глаза. Когда она стала такой? В какой момент она стала засыхать и чахнуть, как давно брошенный цветок?       — Мам, я-я не не кричал, — Дазай сделал маленький шаг вперёд, чтобы дотронуться до Ишико рукой. Холодная маленькая ручка опустилась на чужое плечо, женщина никак не отреагировала, смотря в стену с голубыми обоями в светло-бежевый цветочек.       — Не кричи! — снова, так же громко повторила она. — Боже мой, заткнись! — заорала она дрожащим голосом. — Я прошу тебя, замолчи!       — М-мама, я молчал, — Осаму ненавидел, когда его родители кричали хоть друг на друга, хоть на него. Крик вызывал у него панику и страх. По бледным щекам покатились знакомые капли слёз, которые он не мог в себе удерживать. Иногда Осаму считал себя глупым, ни на что не способным нытиком, так же ему говорил его отец. Он сделал голубой вдох, шмыгая покрасневшим носом, он не хотел, чтобы мама увидела, как он плачет.       — Ты мне врёшь, засранец, — Ишико повернула голову на сына и скинула его руку со своего плеча. — Почему ты плачешь?! — с округлившимися глазами спросила женщина.       — Мамочка, я молчал, честно, — в который раз повторил Осаму. Он сделал большой шаг назад, опустив плачущие глаза в пол и утирая руками слёзы с щёк, чтобы те не блестели.       — Не смотри на меня, — отвернув взгляд от сына и вернув его на стену, спокойным тоном сказала она.       — Я-я не смотрел.       — Тихо, Осаму, зайка, ты слышишь? — с усталой улыбкой спросила женщина. Руки у Дазая начинали немного подрагивать, он искренне не понимал, почему мама меняет тон и громкость, почему она такая расстроенная и куда она вообще смотрит? Почему мальчику никто не объяснил, что с этим делать?       — Нет, — Дазай не врал, не считая их голосов и еле слышного лая собак и проезжающих машин за окном, в комнате была абсолютная тишина.       — Дядя врач говорит, что с моей больной ногой мне лучше умереть, — улыбка не уходит с её лица и из-за этого слышать то, что она говорит, было ещё жутче.       — Какой дядя врач, мам? — Дазай помнит разговор с отцом, когда тот посадил его перед собой и со строгим лицом, без капли жалости к своему сыну, сказал, что его мама больна. Осаму тогда было шесть, и за эти два года он уже наизусть выучил все состояния своей матери. Ишико бывает весёлая, когда улыбка не покидает её лицо, иногда она ничего не хочет делать и не встаёт с кровати. Но в какое-то время, самое страшное для Дазая, ей видеться то, чего никто кроме неё не видит. И часто это кто-то или что-то преследует её или говорит, что ей нужно сделать.       — Который сидит на столе, глупый ты ребёнок, — снова закричала она. Дазаю было страшно даже признать, что он боится собственную мать, но это было правдой.       Дазай оглядел тёмную комнату, будто и вправду думал, что увидит врача в пустой до этого спальне. Он не знал, что должен сейчас сказать своей маме, он только за пару шагов встал перед ней, кладя две руки ей на плечи, так она посмотрит на него, а не на выдуманного в её голове врача.       — Зачем ты сделал это? — женщина опустила взгляд на худые руки на своих плечах.       — Что? — непонимающе спросил он.       — Твои руки, — Ишико крепкой хваткой схватилась за две руки своего сына, — они в крови, Осаму.       — Нет, мама, они уже не в крови, — совсем по-взрослому улыбнулся мальчик. — Я-я порезал их вчера вечером. Ты говорила, что устала от меня, и я хотел, чтобы тебе стало легче, мама.       — Наконец-то ты сделал что-то умное, — сквозь зубы процедила она. Когда она в психозе, говорить с ней бесполезно, — прокрутились в голове слова отца. Но разве он мог оставить её саму?       Женщина встала, выпуская руки сына из своей хватки, она обогнула кровать, подходя к тумбочке. Уже через пару секунд Осаму увидел, как в её руках появился кухонный нож, который почему-то лежал в спальне.       — Мама, что ты делаешь? — испугано спросил Дазай.       — Я уже говорила, сын, — закатила глаза Ишико. — Ясуо-сенсей сказал, что с моей больной ногой мне будет лучше умереть прямо сейчас.       — Мамочка, нет, — дрожащим голосом позвал её сын, — с твоей ногой всё хорошо, посмотри.       — То есть ты, мелкий идиот, считаешь, что знаешь больше врача?       Женщина приставила остриё ножа к передней части руки. В её взгляде была непоколебимая уверенность в том, что она хочет сделать дальше. Она без труда и страха провела ножом по своей руке, и ещё раз, и ещё, оставляя на ней полоски крови. Алая жидкость маленькими каплями начала капать на пол. Дазай искренне не знал, что ему делать, и это до жути его пугало. Неужели она начала это из-за меня? Из-за того, что увидела мои порезы? Если его мама прямо сейчас умрёт на его глазах, он никогда не простит себе этого. Он возненавидит себя ещё сильнее, чем уже ненавидит. Мальчик сделал пару неуверенных шагов к родителю, хотя и не знал, чем это поможет. Его собственные руки начали трястись, а глаза округлились до размера большой монеты. Каждый нашёл бы сейчас в карих детских глазах животный страх и безысходность. Ишико за несколько секунд побледнела, становясь похожей на лист бумаги, и осела на пол. Дазай увидел, как кровь стремительно покидала мамины руки, но он ничего не мог сделать. Он стоял как вкопанный, не в силах даже сделать шаг, его мозг говорил позвать на помощь или помочь ей самому, но всё тело отказывалось подчиняться. Он продолжал смотреть на самую страшную картину в своей жизни. В его голове прошла вечность, прежде чем он смог подойти к Ишико, руки которой украшали глубокие порезы. От вида крови, мяса и бледной матери голова у Осаму пошла кругом, а ноги подкосились. Он медленно опустился на колени, заглядывая в карие глаза, которые постепенно начинают прикрываться. Дазай и понятия не имел, серьёзные ли раны у неё, он видел только то, что его мама истекает кровью. Две его руки прижались к её запястью, оставляя алые следы на собственных ладонях.       — Мама, — еле слышно позвал он. В горле пересохло, а на щеках Осаму почувствовал мокрые капли. — Мамочка, — сказал он чуть громче, Ишико не отвечала, её глаза были закрыты. — Мама, не умирай пожалуйста. Мама, мне страшно, — Дазаю показалось, что он кричал.       И это подтвердилось, когда он услышал тяжелые шаги отца, который поднимался по лестнице. Детские ладони ещё крепче вцепились в руку мамы. Через пару секунд дверь открылась, издав скрип, и он услышал, как его отец чертыхнулся. Он зажёг свет, который ослепил глаза после вечерней темноты.       — Блятская психичка, — пошипел его отец, делая пару шагов к Ишико. Осаму увидел, как его кулаки сжались до белых костяшек.       — Отец, тут—       — Отойди, Осаму, — строгим тоном приказал Моран.       — Мама, она в-в крови, — подняв глаза на родителя, сказал Дазай. Он не мог видеть выражения лица своего отца сквозь слёзы, но даже так он знал, что тот в ярости.       — Я сказал, отойди, — так громко закричал Моран, что Осаму вздрогнул.       Он знал, что боялся отца, поэтому Дазай молча поднялся на ноги, вытирая кровавыми руками мокрые щёки. Он отошёл в угол комнаты, когда его отец, сцепив зубы, подошёл к Ишико вплотную. Осаму видел только в его взгляде все эмоции, которые испытывает отец. Он присел на корточки перед своей женой и брезгливым взглядом окинул её порезы. Его рука схватилась за предплечье и потянула Ишико на себя, женщина не реагировала.       — Вставай, сука, — закричал мужчина.       — Отец, — закричал его сын, — пожалуйста, — мальчик знал, что будет дальше. Он непроизвольно сделал маленький шаг назад, упираясь спиной в стену.       — Закрой рот, — выплюнул Моран, через плечо смотря на сына.       Он расцепил крепкую хватку на руке Ишико, и та с глухим звуком упала назад на пол. Моран поднялся на ноги и с размаха пихнул женщину в бок.       — Я сказал, вставай, — крикнул мужчина снова, прежде чем ударить женщину ещё раз и ещё, она не отвечала ему, но Осаму видел, как её тело содрогается при каждом ударе.       — Отец, мамины руки, они в крови, — слёзы снова обожгли его глаза, — пожалуйста, отец, прекрати, — закричал Осаму, когда нога Морана снова прилетела в Ишико.       — Как же ты меня уже заебала, Ишико, — Моран не обращал никакого внимания на сына. Он присел и снова схватил жену за каштановые волосы.       Дазай не знал, что ему делать, но и торчать тут, как столб, он не мог. Его отец не знал меры, а пол, руки и одежда мамы были в крови. Он бы не простил себе, если бы она умерла тогда, когда он мог ей помочь. Дазай до чёртиков боялся отца и никогда не смел ему перечить, но ещё больше его пугала даже мысль о смерти матери. Он сделал шаг вперёд, надеясь, что его отец не видит этого. Ему нужно только проскочить к двери и выйти из комнаты. Ему нужно проскочить к двери и выйти из комнаты не побитым, — подумал он. Осаму сделал пару медленных шагов, стараясь не шмыгать носом и не наступать на скрипучие участки пола. Если у тебя строгие родители, которых может разозлить даже то, что ты не так дышишь, ты точно будешь знать, где в твоём доме скрипучие половицы, а где нет. Когда он вышел, он побежал вниз по лестнице, не наступая на половину из ступенек, ему нужен был отцовский телефон, и он мог бы вызвать скорую.       — Осаму! — раздался громкий ор родителя, он услышал, что отец кинул Ишико на пол снова и вышел из комнаты.       У мальчика было несколько секунд, чтобы вызвать помощь для своей мамы. Он нашёл телефон-раскладушку на кухонном столе, детские пальчики быстро затараторили по выпуклым кнопкам. Голос у Дазая дрожал, и когда трубку после второго гудка подняли, он старался звучать серьёзно, но вместо этого он смог только протараторить адрес и неразборчиво ответить на вопросы женщины-диспетчера, после этого телефон с силой вырвали у него из рук. Перед ним стоял отец, в глазах которого мальчик мог прочитать всё, что он хотел бы сейчас сказать или сделать сыну.       — Ты сейчас же перезвонишь и скажешь, что это неправда, — хватая сына за плечо, строго сказал Моран Дазай.       — От-тец, маме нужна помощь, — смотря прямо в тёмно-зелёные от гнева глаза отца, сказал Осаму, — из её рук шла кровь и—       — Я сказал, что ты перезвонишь и скажешь, что наврал, — отцовская хватка стала сильнее и мальчику показалось, что он может сломать ему плечо. — Сейчас же, — заорал мужчина.       В школе говорили, что средний приезд скорой в Японии это от шести до десяти минут, это значило, что ему нужно ещё немного потерпеть. Ты его не боишься. Он ничего страшного не сделает, — пытался убедить его мозг. Правая рука замахнулась и с громким шлепком прилетела Осаму по щеке, через долю секунды её охватил жар. Ты можешь потерпеть, — повторил внутренний голос. Сердце внутри колотилось бешено. Давай чувствовал на себе прожигающий взгляд мужчины, который явно думает, что ему делать дальше. Он схватил Дазая за левое запястье и потянул на себя. Хватка у отца была стальная и оставляющая после себя синяки. Они дошли до его комнаты, и Моран с силой толкнул её, открывая дверь. Они оба знали, что будет дальше. Дазай старший сделал пару шагов к сыну, который уже даже не отходит от него. Тебе нужно подождать ещё около шести минут, — орал голос в голове. Моран сжал зубы и в комнате эхом прокололся не единственный звук удара. Мальчик упал на пол, смотря в глаза отца, там не было ни капли жалости. Нога мужчины точно так же, как и с его матерью, ударила его в живот. Кислород на минуту покинул его легкие, а сам он сжался, чтобы не простонать от боли. Отец не обошёлся одним ударом и даже не двумя.       — Ты знаешь, Осаму, что я терпеть не могу, когда кто-то мне перечит или приносит проблемы, — спокойным голосом сказал он. — А за сегодняшний вечер вы с твоей сумасшедшей мамашей прошлись по всем пунктам.       Осаму закусил и без того покусанные губы, капли крови начали собираться у нижней. Удар отца пришёлся в нос, и струйки алой житкости начали размазываться по всему его лицу. Он мечтал ответить отцу хоть что-то, ощущая себя никчёмным. Не убьёт же он тебя в конце концов? — подумал он. Осаму никогда, до сегодняшнего дня, и слова отцу лишнего не говорил, но он будет ещё долго чувствовать себя ничтожеством, если не скажет сейчас хоть что-то. Он ненавидел, когда Моран говорит так про его маму. Он открыл рот, хоть ему было тяжело даже дышать, отец не думал о том, с какой силой бить своего сына и не жалел вкладывать в удары всю силу и ненависть. И Осаму уже искренне начал сомневаться, что Моран не прикончит его, но через секунду комнату залили сине-красные огни мигалки скорой. И как он не услышал звук сирены? Он услышал только, как его отец снова чертыхнулся. Осаму подумал: а жива ли вообще его мама? Сколько времени прошло с её порезов? Слишком ли они были глубокие для смерти?       — Слушай сюда, — прошипел отец, хватая сына за плечо, — ты лежишь здесь и не высовываешься. С Ишико я сам разберусь, понял?       Дазай не в силах был разводить с ним споры на эту тему, главное, что маме помогут. Дазай слабо кивнул. Ему казалось, что каждый сантиметр его тела болел, но глаза уже не способны были выдать слёзы. Он услышал, как дверь его комнаты закрылась, а потом скрип от быстрых шагов по лестнице. Он лежал на полу в своей тёмной комнате и на пару минут, как ему показалось, он прикрыл глаза. Он слышал тихий звук шагов парамедиков, а потом их разговоры с отцом, он слышал звуки сирены, а потом была тишина. Осаму заснул прям там.

***

      Дазай Осаму помнит весь следующий год, потому что он был точно такой же. Он был ужасный. Ишико выпустили из психиатрической больницы через три долгих месяца наедине с отцом. А потом? Потом его мама предприняла ещё больше трёх попыток суицида. И каждый раз как по новой. Скорая, больница, месяцы без мамы, а потом она приезжает домой и даже улыбается, крепко обнимая сына. Осаму больше не был свидетелем того, как его мама пытается убить себя, но через какое-то время он понял, что Ишико не пьёт таблетки, которые ей из раза в раз прописывает её психиатр. Теперь в их дом раз в неделю заходит врач его мамы. Реико-сенсей — улыбчивая брюнетка с короткими волосами и духами с запахом яблочного пирога. Дазай замечает в её глазах жалость, когда она смотрит на него, но ему это совсем не нравится. Он не любил и не привык к жалости. Но в то же время он не отказывается, когда Реико просит показать его руки, с которых уже долгое время не сходят порезы. Она аккуратно смотрит в карие глаза даже не своего пациента и спокойно спрашивает, зачем Осаму делает это, но Реико никогда не получает ответ. Дазай знает, что она всё и так понимает. Все эмоции читаются во взгляде психотерапевта, в её неловких улыбках и в том, как она клацает своей фиолетовой ручкой. Из-за этого Дазай не раз чувствовал себя испорченным или неправильным. По крайней мере, так говорил ему отец, а Осаму верит ему. Он не может не верить, когда каждый, кого он встречает, смотрит на него так. Он думает об этом каждый раз, когда острое лезвие прикасается к бледной руке с тонкой кожей, на которой виднеются вены. Ему не страшно видеть кровь, а потом совсем не страшно видеть белые полоски шрамов на своей руке. Их видит только он, потому что порезы у него совсем не глубокие. Просто, чтобы наказать себя. Дазай помнит, что когда он был совсем маленьким, он подолгу держал ладошки в горячей воде или над паром чайника, тогда он не знал, зачем это делает, но чем старше он становился, тем больше он привыкал к такой своей привычке. Он уверен, что это пошло от мамы, которая и сама делала так часто, или от отца, который бил его за любую оплошность. Осаму не сильно хочет обдумывать это. Он не любит, когда его мысли забиты чем-то лишним. Он вообще не сильно любит думать о чём-то серьезном и, как часто говорила его тётя, о том, что только для взрослых и его никак не касается. Осаму забивает свои мысли чепухой, и тогда он не вспоминает, как смывал мамину кровь с пола или как прятал синяки под длинными кофтами.       Дазай наблюдал за приезжающими машинами и фонарями, которые постепенно включаются на улицах с наступлением темноты. Он прогуливался, идя из школы, специально долгими дорогами. Ему никогда не хотелось идти домой. Его собственный дом всегда ассоциировался с местом, где нет ни намёка на безопасность. Только мнимое детское ощущения семьи, которое ушло с наступлением пяти. Когда Дазаю было четыре, и его ноги сами вели его на детскую площадку, лишь бы не слышать оры родителей, он всегда наблюдал, сидя на лавочке. Он смотрел на детей, которые играют со сверстниками, а кого-то катают на качелях родители. Это не имело никакого отношения к нему. Он всегда наблюдал со стороны, а не был участникам чего-то подобного. Никто не водил его в школу или на прогулки, Ишико никогда не приходила на родительские собрания и не общалась с другими мамами. Когда он уходил в гости к школьным друзьям, она не задавала ему вопросом о том, куда идёт её девятилетний сын. Дазай никогда не был любим своими родителями, и он принимал это как что-то обычное, что-то, что он не в силах изменить.       На улице было холодно. Декабрь, который не принёс с собой ни единой снежинки, только промозглый холод. Входная дверь дома с оглушительным скрипом закрылась за спиной Осаму. Внутри было не намного теплее улицы. Света на первом этаже не было, его отец, к счастью, был ещё на работе, несмотря на позднее время, а может, просто говорил, что был там. Дазай не раз видел его с другими женщинами. Но вот его мама должна быть дома, она практически всегда дома, и Осаму определенно не был поэтому расстроен. Он любил проводить время с ней, пусть часто и в беззвучном молчании.       Каждый его шаг сопровождал скрип половиц в тишине, которую не перебивало ничего. Это казалось жутким. Дазай скинул с плеч тяжёлый рюкзак и по-быстрому разулся на середине коридора, он знал, что отец не любил, когда он так делал и поэтому пообещал себе убрать к приходу Морана.       — Мам, — Ишико должна быть дома, она не любит зиму и холод, так что вряд ли пошла куда-то. У неё не было работы или друзей, и обычно она сидела в гостиной за телевизором, так что Осаму сразу напрягся, когда первый этаж встретил его темнотой. — Мама, — повторил он.       Такая же тишина, затягивающая в яму паники. Дазай никогда не отрицал, что был тревожным ребёнком. Потому что он знал свою мать. Она заставила его быть таким. Тишина в его доме никогда не несла ничего хорошего. Он оглядел весь первый этаж сквозь темноту, не рискуя включать свет. Там было пусто. Осаму стянул куртку, уже увереннее кинув её явно не на своё место. Ноги повели на второй.       — Мама, — громче позвал он. Третья попытка не увенчалась успехом.       Он стоял прямо перед дверью родительской комнаты, в которую ему нельзя было войти. Одно из правил его мамы. Стучать тоже нельзя, звук был слишком раздражающий, — как говорила ему Ишико. Он слегка толкнул дверь, и та поддалась с первого раза. Ишико Дазай всегда, всегда, закрывала дверь.       — Мам, можно я войду? — его голос совсем чуть-чуть начинал дрожать.       Он сам не может объяснить почему, но глаза начало щипать, а в горле застыл ком, который драл изнутри. Его мама не любила, когда он плачет, это её раздражало, и Дазай это не любил, потому что чувствовал себя нытиком. Но сейчас он был на пределе. Случай год назад до сих пор снится ему в кошмарах, и он ничего не может с этим сделать. Он плотно зажмурил глаза и слегка толкнул дверь ногой ещё сильнее. Та жутко скрипнула, издавая адские звуки в полной гробовой тишине. Он делает неуверенный шаг внутрь, натягивая спокойную улыбку.       — Мама, я—       Дазай замолкает.       Он поднимает глаза, когда видит, что на уровне его лица мамины ноги в домашней розовой пижаме. Ишико висела на голубом шарфе, в котором когда-то ходила с сыном в кинотеатр. Его мама была бледная, а глаза прикрыты. На полу валялась старая табуретка с чердака. Из Осаму будто выбили весь воздух разом, будто кто-то ударил его в живот с животной силой. Ноги подкосились, а коленки начали ходить ходуном. Дазай непроизвольно сделал шаг назад, будто он мог сейчас убежать из дома и не видеть этого, а потом он бы вернулся, и его мама сидела бы у телевизора. Нет, нет, нет только не снова. В это раз ты не будешь стоять, как идиот, — заорал внутренний голос. А что надо сделать? — будто вступая в спор с самим собой, подумал Осаму. Он сделал ещё один шаг назад, даже не зная, что ему поможет. Голос в голове орал, что ему нужно сделать хоть что-то, но он только пятился назад. Он снова вернулся в ситуацию год назад. Ему снова страшно, и он в безысходности. Тогда дома был отец и телефон, чтобы вызвать на помощь, но сейчас ему не с чего звонить. Собственного телефона у него не было, а маме его не разрешал иметь отец. Он очнулся, когда чуть не упал с лестницы спиной вниз. Дазай, точно как год назад, побежал по деревянным ступенькам на кухню. Он схватил первый попавшийся под руку нож и снова побежал к маме. Прошло не больше двух минут с того момента, как он зашёл в комнату, но в его голове это была вечность. Он забежал в комнату, не зная, спасёт ли он вообще свою маму. Или уже её труп? Он не знал, как определить это. От этой мысли кровь в жилах начинала стынуть. Дазай поднял шаткую старую табуретку, вставая на неё двумя ногами. Со стороны это могло выглядеть, будто ему совсем не девять лет и будто мальчик не впервые спасает кого-то из петли. Но в тот момент, когда его маму забрали в больницу, он пошёл к отцовскому компьютеру, пока тот был на работе, и он занялся тем, что перечитал все статьи, как спасать людей из таких ситуаций. Тогда мальчик даже улыбнулся подумав, что его маме это больше не нужно, а он сам, может, даже сможет стать врачом. Только бы маме помогли там, — сказал он себе тогда и вспоминает это сейчас. Ей не помогли. И на что ты надеялся? — прокрутилась мысль в голове, когда его роста не хватало даже наполовину, чтобы достать до шеи женщины. Дазай быстро спрыгнул на пол, ударяясь пятками, только едва ли это заботило его сейчас, он, сориентировавшись, поставил табурет на родительскую кровать, подумав, что лучше его потом накажут, чем его мама умрёт прям так, а он будет просто смотреть. Дазай не считал, сколько времени прошло, стоял ли он десять минут на шаткой табуретке или всё произошло за долю секунды, но он поднял бледные худые руки к шарфу. Он хотел порезать шарф, руки тряслись, поэтому первая попытка и Осаму случайно прошёлся острым ножом по своему запястью. Из руки потекла кровь, но боли мальчик совсем не почувствовал. Адреналин зарыл все его эмоции и чувства в глубокую яму. Нож разрезал ткань только с третьей попытки, и Дазай услышал глухой стук падающего тела мамы. Он рухнул на пол за ней, ударяясь и без того побитыми коленками.       Дазай замолкает, прислушиваясь к дыханию. Ему было так страшно, собственное сердце заглушало все звуки вокруг. Он подлезает ближе к Ишико, которая совсем походила на мёртвую, да ещё и синяком на горле. Сердце начало колотиться ещё быстрее, когда он услышал успокаивающий жадный вдох. Ишико открыла карие глаза с лопнувшими капиллярами и уставилась на сына. Она медленно встала, садясь. Дазай сидел рядом с мамой, из его детских глаз ни капало ни слезинки, но руки, запущенные в волосы, хотели вырвать их с корнями. На искусанных губах появились очередные капли алой крови. Его мама кашляла, не прекращая. Она держалась за горло, а из её красных пересохших глаз рекой текли слёзы, тому виной был кашель, но никак не сожаление о своих действиях, Дазай знал это.       — Идиот, — процедила она сквозь зубы, когда прекратила кашлять. — Сейчас я мечтала бы не рожать тебя никогда, — она оказалась у своего сына и крепко схватила его за плечи, заставляя посмотреть ей в глаза, которые как две капли воды были похожи на его собственные. И в них так же, как и в его, отражалась ненависть к девятилетнему мальчику. — Ты-ты испортил мне жизнь.       — Прости, мама, — с его глаз потекла первая порция слёз, — прости меня. Я-я подумал, что-что ты умираешь.       — Я хотела умереть, чтобы избавиться от тебя, — прошипела женщина, вытирая солёные капли с щёк.       Осаму посмотрел на неё виноватым взглядом, но не нашёл там прощения. Дазай встал на хрупкие ноги, которые предательски подкосились и уронили мальчика на землю. Осаму сразу же подумал, что позже ещё накажет их очередной порцией порезов. Малыш делал так, потому что ещё в раннем детстве увидел, как мама делает длинные кровавые полоски на своих руках. А потом женщина бледнеет с лёгкой улыбкой на тонких, белых, как белки, губах. Обычно, когда его мама пытается убить себя, рядом с Дазаем есть отец, но сейчас он совсем один с мамой, которую только что смог спасти. Он поднялся на ноги, и те сами понесли его к соседскому дому, забыв про обувь и куртку в зимний вечер. У него не было никого другого, кто мог бы помочь, и телефона, чтобы этому кому-то позвонить. Он неловко мнётся с ноги на ногу, когда ему нужно постучать в дверь. Он познакомился с Барбарой около двух лет назад, когда она перекладывала коробки из своей красной машины на крыльцо нового дома. Дазаю мало рассказывали о помощи другим людям, но женщина широко ему улыбнулась губами с алой помадой, и ему захотелось ей помочь. Он мужественно справился с картонными коробками, которые были больше его в три раза, а потом неловко пожал плечами, когда перед ним поставили чашку с зелёным чаем. И с тех пор чашка с группой «Linkin Park» стала его собственной, а соседка подругой, которая машет по утрам и когда он возвращается из школы, приносит выпечку, которую покупает в магазине, а потом её разогревает в духовке или радушно открывает дверь, даже поздно вечером, как сейчас.       Он встречает на лице беспокойство сразу же, как только белые локоны показались в дверном проёме. Время близилось к семи, а улица, погруженная во тьму, встречала холодом. Женщина окинула его быстрым взглядом сверху-вниз, и когда её глаза наткнулись на босые ноги, Дазай заметил, как её зрачки расширились. Он быстро спрятал кровавую руку с порезом за спину, пока голубо-зелёные глаза не нашли её. Женщина рефлекторно открывает дверь посильнее, пропуская мальчика внутрь. Осаму делает неуверенный шаг в чужой дом и слышит, как Барбара медленно захлопывает за ним дверь. Его ноги продолжают дрожать, и Осаму кажется, что ещё чуть-чуть, и те и вовсе подведут его снова и уронят на пол. Он должен был что-то сказать Барбаре, хоть как-то объясниться, но вместо этого он просто молчал, пока она пронзала его взглядом, который Дазай чувствовал даже спиной. Он прокручивал в голове всю ситуацию и слова мамы. Это правда он виноват? Пока он оставил её, не сделает ли она это снова? Может, ему действительно лучше умереть и тогда его мама будет счастлива?       — Боже, — вырывает Осаму из размышлений женщина. Дазай подскакивает от неожиданности и разворачивается к соседке, его встречают округлённые глаза, в которых читался испуг. — Дазай, что с твоей рукой?       — Я-я, — Осаму переводит взгляд на запястье с длинным порезом. Он был не глубокий, но с кровью, которая размазалась чуть ли не по всей руке. Выглядело это и вправду хуже, чем было на самом деле, — порезался.       Барбара его не дослушала, она быстро побежала в ванную, оставляя его в коридоре одного. Через минуту она быстрым шагом подошла к Дазаю, на губах у неё была не очень удачная пародия спокойной улыбки, хотя мальчик видел, как бегают её глаза, видимо, ища ещё какие-то раны. Она положила руку на плечо, и она обожгла теплом даже сквозь футболку и немного подтолкнула к дивану в гостиной. Дома у Барбары всегда было тепло и уютно. Осаму нравилось бывать у неё, сидеть с женщиной на светло-красном диване, смотря с ней телевизор, или пить чай за барной стойкой. В этом месте всегда были магазинные печенья для него и объятья, которыми его каждый раз встречали и провожали. Барбара даже выделила ему комнату, которая отдалённо была похожа на кабинет, специально купив туда кровать. Он нередко проводил вечера и ночи у неё. Благо отец, зная соседку, разрешал, а его маме было наплевать, где он пропадает иногда даже неделями. Видимо расклад того, что его не было дома, всем был только в радость.       Барбара садиться прямо перед ним на корточки, забирая раненую руку. Она аккуратно обрабатывает её и заматывает в тонкий слой бинтов. Дазай чувствует, что когда женщина сделала последний оборот вокруг его руки, она поднимает на него взгляд, но ничего не говорит, хоть было видно, что у неё есть, что сказать или спросить.       — М-мне нужна твоя помощь, — первым начинает Дазай.       — Да, конечно, — полуулыбка на лице Барбары заметно дрогнула. — Что случилось, Осаму? — осторожно спросила она.       — Моя мама, она снова, — он замолчал, но по глазам было видно, что соседка и так поняла, что хочет сказать ей мальчик.       Барбара вскакивает, стараясь сохранять спокойное лицо, но они оба знают, что у неё это не получается. Она берёт пульт и одним движением включает телевизор, звук которого заливает комнату, разбавляя напряжённую тишину. Барбара ставит чайник, делая всё быстро и уже не более чем через две минуты перед носом у Дазая цокнула об стол чашка.       — Осаму, я думаю, мне нужно вызвать скорую, — садясь прямо перед мальчиком, говорит она. Дазаю нравилось, что Барбара никогда не делала из него ребёнка, который ничего не понимает. Она всегда говорила то, что думает, не фильтруя на «детское» и «взрослое». — Твой маме нужно будет помочь, хорошо?       Осаму только кивнул, поджимая под себя острые коленки. Через пару минут дом опустел, и Дазай остался наедине с мыслями, которые съедали его изнутри и никак не могли покинуть голову. Ком, который драл горло, будто он съел осколки разбитого стакана, не мог выйти в слёзы. Дазай смотрел в телевизор, вовсе не вникая в суть, а просто стараясь уйти от своего голоса в голове, который, как надоедливая муха, жужжал ему в уху. Это ты виноват, Осаму, — повторял он. И Дазай правда так думал. Он не знает, сколько времени прошло с тех пор, как он подпрыгнул от громкого гула сирен и света красно-синих мигалок, который залил гостиную. Снова.

*** Наше время ***

      — А, — Чуя оборвал себя, потому что просто не знал, что сможет сказать сейчас. Шок был первые здравых мыслей.       — Её забрали в психушку, — тихо произнёс Дазай, — впервые было, когда позвонил я, — Дазай, конечно, не говорил про избиение отца и собственные слёзы. Это он не смог бы сказать. Он упускает детали и многое то, что не хотел бы рассказывать Чуе. И, конечно, не потому, что он не доверяет ему, просто он не знал реакции его на это. — Следующие разы звонил отец, меня не было рядом. Последний, что я видел, — Бари, — спокойно ответил он.       Чуя подумал, что оказывается его соседка знала все эти истории, но ни разу не упоминала о настолько тяжёлом детстве Дазая.       — А когда она вышла?       — Когда она вышла, она перестала говорить со мной, мучая меня тишиной в пустом доме, — Дазай говорил еле слышно, и Чуя знал, что ему нелегко. — Мне так трудно было признать, что я боялся её. Боялся, что она сделает с собой что-то ещё. И знаешь, Чуя, я стоял перед её комнатой по ночам, чтобы помочь, если что-то случится, — Накахара боялся отвечать что-то или спрашивать самому, ему казалось, что он может спугнуть Дазая, и тот снова замолчит. — Наверное, я прозвучу как идиот, но, Чуя, я боюсь темноты. Больше всего на свете боюсь увидеть маму, которая снова висит на люстре, только уже мёртвой. Чуя, мне было так страшно спать одному весь тот год, что часто я уходил к Барбаре, стучась к ней посреди ночи. Мне так часто было страшно, что я перестал отличать, где у меня трясутся руки от тревоги, а где это моё обычное состояние, — это звучало так искренне, что на секунды Чуе показалось, что его собственные глаза начали мокреть.       — Твоя мама била тебя? — набравшись уверенности, произносит Чуя после долгой паузы.       — Нет-нет. Никогда, — Дазай замотал головой, будто Чуя рядом и сможет это увидеть. — Мама никогда не била меня.       — Дазай, но—       — Я любил её, Чу-чу.       — И ты—       — И я хотел умереть, когда она винила меня за то, что я родился. Я и сам часто винил себя за это. Она говорила, что умри я, ей было бы легче. Она говорила, что мы можем умереть вместе, и тогда она всегда будет рядом со мной. Часто она говорила, что если бы умер я, то она смогла бы полюбить жизнь и не хотела бы покончить с ней, — он понял, к чему он ведёт. — Я не хотел, чтобы она умирала. Она была моей мамой, Чуя.       — Да, конечно, — виновато соглашается Чуя, будто спросил что-то глупое. — Но ты не должен был, Осаму, — Чуя слышит медленные вдохи и выдохи, и он и сам сейчас нервничает, если быть честным. — Никому не стало бы легче от смерти девятилетнего ребёнка. Просто-просто твоей маме нужна была помощь. Ей было тяжело, — он подбирает слова, потому что никогда не думал, что за обычными бинтами, которые он всегда видел в камере монитора, стоит такая история. Его голова рисовала страшные картинки, и самое страшное было для него то, что он не знал, в каком состоянии Осаму сейчас. Он не знал, остались ли у него до сих пор какие-то «привычки» из детства. Чуя не знал и как спросить это. И стоит ли вообще?       — Наверное, так и есть, — спокойно согласился Дазай.       — А сейчас?       — А? — непонимающе переспросил Осаму.       — Где твоя мама сейчас? Вы же попали в аварию и неужели никто не разбирался из-за кого и как? — договаривая последнее слово, Чуе начало казаться, что прозвучало это грубо, но это был вопрос, который давно крутился у него в голове. Он не мог не задать его.       — На самом деле, когда мы попали в больницу, врачи сказали, что мы настолько легко отделались, насколько могли, — будто даже с улыбкой произнес Осаму, его интонация далеко разнилась с темой, о которой они говорят. — У мамы было больше переломов, и ей сказали, что ей нужно будет полежать в больнице пару месяцев, но она закатила им истерику, и врачи поняли, в чём проблема, — оборвал сам себя Дазай.       — И что они сказали? — после молчания со стороны обоих, подтолкнул его Чуя.       — Они подтвердили её психическое заболевание, то же, что и все другие врачи до них, — его голос звучал равнодушно, но Чуя прекрасно знал, что это далеко не так. Он просто устал к концу их разговора, и Накахара понимал его. Открываться кому-то всегда трудно, особенно, если раньше не делал этого. — Сказали, что лучше ей переместиться назад в психиатрическую больницу.       — Назад? — Накахара помнил о всех предыдущих разах, но Осаму не упоминал, сколько их было всего и когда был последний.       — Когда она приехала, чтобы забрать меня, она должна была быть в больнице, но врачи ей сказали, что она сможет выйти досрочно за хорошее поведение. Как в тюрьме, — с раздражением хмыкнул Дазай, — и тогда, когда она приехала за мной, она была в немецкой больнице. Мы отправили её туда немного раньше нашего переезда. Ей не было лучше, вообще. Сейчас её вернули в немецкую клинику, но когда все её травмы заживут, она поедет в Японию.       — Ты скучаешь по ней? — спросил он то, что Дазай бы сам не сказал, это подтверждает его пауза на раздумья.       — Я скучаю по времени с ней, — тихо и с осторожностью произносит Осаму, будто своими словами предаёт её, — по времени с ней в детстве, — уточняет он.       — Осаму, — с нежной улыбкой в голосе позвал своего друга Чуя, — если бы я знал, я бы не просил тебя рассказать всё это.       — Не говори так, будто я поломанный ребёнок, а ты у нас рос в самых лучших условиях. У нас обоих хуёвое детство, Чуя, — Осаму напомнил Накахаре самого себя, он тоже ненавидел, когда из него делают слабака.       — Я-я никогда не считал своё детство хуёвым раньше, — честно и будто виновато признаётся Чуя.       — Но ты же понимаешь, что ты был недостоин такого отношения к себе? — с искренним удивлением спрашивает Дазай, — понимаешь, что то, что твои родители не замечали тебя, и то, что тебя избивали — это ненормально? — шатен не боялся показаться грубым или обидеть Чую, хотя и знал, что спокойно мог говорить то, что думал на данный момент.       — Наверное, — Чуя никогда не думал о своих родителях в плохом ключе, но сегодня? Сегодня он подумал, что всё это и вправду не походило на здоровые отношения в семье. Люси и Сэтору не замечают не только Чую и его проблемы, но и игнорировали его сестру тогда, когда она могла прийти под наркотиками. И может, если бы им не было так всё равно на детей, с Кимико бы ничего не случилось. У Чуи вылезло на поверхность раздражение на родителей. — Ты прав, Дазай, — согласился он.       Что Осаму, что Чуя замолчали, находясь в приятной и такой спокойной тишине. Чуя прислушивался к каплям, стучащим по земле, и мирному дыханию своего друга. А Дазай слушал еле слышные частые затяжки сигареты и чуть сопливые вздохи Накахары. Им двоим было спокойно и хорошо, зная, что они друг с другом рядом, пусть и только голосом. Пусть и виртуально. Они вдвоём знали, что хотели бы большего и хотели бы быть рядом друг с другом, и впервые Чуя так сильно нуждался в Дазае под боком. Им двоим было сложно это время, и они не привыкли не слышать друг друга настолько долго. Чуя понял это за эти полтора месяца, но только сейчас он точно и окончательно понял, что ему нравится Дазай. Ни как друг, не случайно, и это не гормоны, и ни одно из дурацких оправданий, которые он с таким старанием придумывал себе всё это время. Этот разговор был не просто для того, чтобы узнать что-то о прошлом, они рассказали то, что не говорили никогда и никому. Этот разговор значил высшую степень доверия. Они знакомы без пары месяцев год, но Дазай настолько удивительный, что бесповоротно влюбил в себя Чую. Ему стопроцентно было страшно от всего, к чему он пришёл, но страшно было не от чувств к парню, а от последствия, которые могли бы быть. И сейчас ему отчего-то до безумия захотелось обнять Осаму. Чуя никогда и не думал, как пройдёт их первая встреча и случиться ли она вообще. Он просто общался с Дазаем без «завтра», но сейчас, когда для него всё изменилось, он не может не думать об этом. Чуе было бы интересно, какой Осаму в жизни, и он достаточно честен с собой, чтобы сказать, что очень хочет его увидеть. Пусть это и практически невозможно, они всё-таки находятся на разных континентах, и их разделяют тысячи километров, но заставлять себя перехотеть он не будет.       — Чуя, — первый прервал тишину Дазай. Он говорил тихим и спокойным тоном, но звучал вымотано. Они вдвоём выпотрошили всю душу друг другу, и это было сложно для каждого. Чуя улыбнулся оттого, что мог различать интонации и мимику Дазая лишь по голосу, но это было и неудивительно, они так часто говорили по видеозвонкам, что было бы странно, если бы Чуя не мог сделать это. Или он просто изначально следил за такими мелкими деталями. Неужели это случилось настолько давно?       — Да, — улыбка Накахары стала шире, он прислушался, насколько нежно его имя звучит из уст Осаму.       — У нас было много попыток поговорить, — начинает Дазай, будто прочитал мысли Накахары за последние пятнадцать минут, — но все они прерывались, и сейчас, — он делает паузу, — сейчас мы можем поговорить.       — Я не знаю, — будто испугавшись, быстро выдаёт Чуя. — Мне кажется, что это будет огромная ошибка, Осаму, — подумав, сказал Накахара. Он точно знал, про что сейчас говорит его друг.       —Ошибка — это не всегда плохо, — быстро отвечает Дазай. — М-мы можем попробовать, — снова повторяет голос в трубке.       — Даже с тем, что я рассказал тебе? — не отступал Чуя.       — Боже, Чуя, — закатывает глаза Дазай, — мне всё равно на то, каким ты был раньше, ведь ты мне нравишься сейчас, — признаётся Дазай, и Чуя чувствует, как сердце внутри забилось быстрее. Теперь Дазай напрямую признался, что Чуя ему нравится. — Я-я тоже рассказал тебе немало, чтобы ты передумал.       — Не говори глупостей, — Накахаре не нравилось, когда Дазай начинал сомневаться в его верности к нему. И Чуя был безумно согласен с Осаму, ему не важно, каким он был, если сейчас Дазай такой, каким он нравится Чуе. — А-а если я пойму, что всё это неправда, и кину тебя? Тебе будет больно, Осаму, — Чуя сел, подгребая под себя колени и устало роняя на них голову. Его голос был хриплым из-за сквозняка, обдувающего со всех сторон, и выкуренных сигарет. После пятой Чуя и вовсе перестал считать.       — Может быть, — признаётся Дазай. Он не хочет давить на Чую, но он очень хочет быть с ним. Осаму хочет не метаться в неопределенностях, а узнать ответ. И отступить, если это будет «нет», — но пока ты этого не сделаешь, мне будет хорошо с тобой рядом.       — Я не думаю, что в принципе способен любить кого-то, — говорит он настолько тихо, что Дазай еле услышал его. Чуя не думает сейчас, что ему может разонравиться Дазай, это даже звучит невозможным, но он очень боится сделать что-то неправильное. Он боится навредить Осаму.       — Я думаю по-другому, — с улыбкой произносит голос по ту сторону телефона, — и мы можем проверить это вместе, Чу.       — Ты думаешь, у нас получится что-то? — уже не так скептически отвечает Чуя. — Я никогда не встречался с парнем до тебя, я даже не мог подумать, что он может мне понравиться, пока, — он делает долгую паузу, а собеседник послушно ждёт ответа, — т-ты просто особенный, и поэтому…       — Ты тоже, Чуя. И даже не представляешь, насколько, — Чуя еле слышит, что говорит ему Дазай, но когда до него доходит суть, его лицо не может остаться без улыбки.       — Я не знаю, Осаму, — честно признался Чуя, — но, наверное, ты прав, мы можем попробовать.