Битва за Англию

Англия не спал вторые или даже третьи сутки. Состояние было крайне хреновым — его пробивала дрожь от холода, под его глазами красовались уродливые мешки, его тело болело и на нём постоянно появлялись новые кровоточащие резаные раны. Он вздрагивал от каждого звука, опасаясь что это очередной налёт на Лондон¹. Он чувствовал себя очень голодным — блокада Германией важных поставок сказалась на уровне доступности продовольствия. Поначалу Артуру, как жизненно важной персоне для страны, выделялась пища сверх положенного пайка, но потом перестали — потому что, во-первых, ему этот паёк каждый раз вставал поперёк горла, потому что он знал, что если он ест лишнее, то кто-то из его граждан ещё больше недоедает. А во-вторых — это всё равно не помогало. Похоже голод Артура был не его собственным, а отражением недоедания всего народа вследствие всё тех же разрушенных каналов поставки. Англия чувствовал себя разбитым как никогда. За последнюю тысячу лет он никогда не был так близок к поражению или даже смерти. Целые столетия никто не мог осмелиться вторгаться на его территории или как-то повреждать его столицу! Целые столетия окружающие страны смотрели на него как на великую и опасную империю, которую хоть и не любили, но уважали и боялись. Артур уже и забыл, что это такое — быть уязвимым, разбитым, отчаявшимся. И к сожалению, немцы и их союзники явно решили ему это напомнить. Было больно и страшно, но больше всего ужасал тот факт, что не было понятно, когда это всё закончится. Англия услышал стук в дверь и вздрогнул. О, он ненавидел это — что после каждой войны или во время её у него проявлялась такая гиперчувствительность к звукам. Артур искренне не понимал: если мироздание распорядилось так, что он и подобные ему существа были бессмертными и любая царапина на них заживала мгновенно (если только не была следствием исторических событий) — то почему у них не исчезают так же моментально и психические расстройства? Почему он должен в который раз страдать от проявлений тревоги и ПТСР? Артур покачал головой. Ну да, потому что это тоже след исторических событий — как шрамы от особо крупных или травмирующих войн. Подумав об этом, Англия осторожно засунул руку под рубашку, погладил давно заживший крупный рубец под сердцем и с грустью заметил, что тот по-прежнему никуда не делся. Ему долгое время не давали покоя причины, почему этот шрам вообще там появился? Он воевал с большинством стран мира, ему случалось и проигрывать, и терять гораздо больше... почему именно американская война оставила на нём настолько крупный рубец? Почему в отличие от многих других он так долго не заживал полностью, а во время англо-американской войны и вовсе открылся и кровоточил вновь? Почему этот шрам вообще находился в таком необычном месте? Насколько он помнил, Альфред не стрелял ему в сердце... По крайней мере, если мы говорим не о метафорах. Артур тяжело вздохнул и убрал руку. В глубине души он подозревал, в чëм здесь дело, но признать это означало растоптать остатки своей гордости. — Войдите! — развеяв воспоминания, Англия запоздало ответил на назойливый стук. В кабинет вошёл его премьер-министр. — Сэр Англия, вы в порядке? — встревоженно спросил Черчилль. С тех пор, как атаки на Британию превратились в нечто регулярное, премьер старался как можно чаще проверять состояние вверенной ему страны. К тому же, в связи с тем, что всемирные собрания в последнее время не проводились, а у Англии не осталось толковых союзников — персонификация страны страдала от сильного одиночества. Он находил утешение лишь в общении с собственными гражданами и премьер-министр был рад ему в этом помочь. Можно даже было сказать, что они стали кем-то вроде друзей. Конечно, Англия не стал бы по-настоящему крепко привязываться к смертному — он слишком хорошо помнил, как долго ему приходилось утешать Америку, когда от подружился с человеком и вскоре застал его смерть. Однако несмотря на некоторую дистанцию и меры предосторожности, с этим боссом Артур действительно практически дружил и доверял ему такое, что не рассказал бы большинству его предшественников. — Нет, Уинстон, я не в порядке и вы отлично это знаете, — уныло пробормотал Артур. Черчилль тяжело вздохнул. — Раны от налётов на Лондон так сильно болят? — премьер посмотрел на свою страну сочувственным взглядом. — Да, но не только. Мне страшно, Уинстон. Впервые за тысячу лет мне действительно по-настоящему страшно, — откровенно прошептал Артур. Премьеру от таких слов страны стало не по себе. Означает ли это угрозу поражения? Или это просто чувства? А если и чувства, то как успокоить и обнадежить страну в подобной ситуации? Он не очень хорошо понимал, что делать и говорить, но Англия избавил его от этой участи и продолжил сам. — Я много лет был сильнейшей в мире страной. Несмотря на то, что Лондон всегда дождлив, над моей империей никогда не заходило солнце. Я был уверен, что это продлится вечно! Я был уверен, что могу всё! Я... похоже я ошибался? — надломленным голосом прохрипел Артур. — Англия, вы всё ещё сильнейшая страна! Мы все работаем и сражаемся на ваше благо. Ваши граждане сделают всё, чтобы вы выжили и победили в этой войне! — премьер постарался придать уверенности Англии. — Я знаю. Я благодарен за это. И лично вам, и всем моим гражданам, — тихо сказал Англия. — Но что бы вы мне не говорили сейчас, в глубине души вы знаете, что я уже не так силён, как раньше. И что шансы мои не так уж и велики. Премьер снова тяжело вздохнул. Его страна была слишком умной, скептичной и упрямой, чтобы его можно было вот так просто подбодрить парой дежурных фраз. — Вы не хотите, чтобы я вас утешал, не так ли? — Если честно, не совсем. Я слишком хорошо анализирую ситуацию, чтобы меня можно было здесь чем-то успокоить, — устало отмахнулся Англия. — Тогда может быть я вам скажу, почему вы оказались в таком положении? — дерзко спросил премьер-министр. Англия вскинул брови в удивлении. — Вы считаете, я виноват в том, что меня бомбят нацисты? — огрызнулся он. — Ни в коем случае! Но... Англия, отчасти вы виноваты в том, что остались в одиночестве против них, — мягко сказал Черчилль. — Хотелось бы послушать подробности. — Я изучал вашу историю, Англия. Без тени иронии, вы были великой империей и имели полное право гордиться собой. Но вы совершенно зря считали, что вам не нужны союзники. Скажите честно, вам правда было так хорошо в период добровольной изоляции? Англия фыркнул. — Какая разница. Это было в прошлом веке. И вообще я не был один. У меня были колонии, — отрезал Артур. — Англия, это не совсем то, что нужно... — Очень много колоний! — Англия, ты и сам знаешь, их граждане не горят желанием умирать за тебя. Многие из них только и ждут, пока ты ослабнешь, чтобы обрести независимость. Тебе были нужны нормальные надёжные союзники. Друзья, если угодно. Страны, на которых ты мог бы опереться. А они на тебя, соответственно! — сказал Черчилль таким голосом, как будто разжëвывает что-то неразумному ребёнку. — Если вы думаете, что в Европе ко мне относятся лучше, чем в колониях, то вы крупно ошибаетесь, — скептически заметил Англия. — Франция любил вас, даже несмотря на характер, — спокойно отметил премьер. — О, вы так говорите только потому, что не видели нас в предыдущих веках! — усмехнулся Англия. — Впрочем, даже если сейчас это так, это ничего не меняет. Я пытался стать ему хорошим партнёром и надёжным союзником. Всё как вы говорите. Когда запахло жареным перед Первой Мировой, я тут же озадачился поиском союзников и друзей. С Францией и вовсе даже случилось перейти некоторую другую черту. Видите? Моя изоляция в девятнадцатом веке никак не объясняет то, что я сейчас один. У меня были союзники двадцать лет назад. То, что сейчас их нет, исключительно проблема того, что они оказались последними трусами! — Мне передавали, что Франсиск Бонфуа сражается сейчас на стороне французского сопротивления буквально под носом у немцев. Вы правда считаете его трусом? — задал вопрос премьер-министр. — Уинстон, чего вы от меня добиваетесь? От Франсиска сейчас уже толку ноль, даже если мы в десна с ним целоваться будем. И да, кстати, то что он тогда ушёл — отчасти и ваша вина тоже! Зачем вы тогда сговорились с людьми из его министерства и подсунули мне этот гениальный план со свадьбой, даже не посоветовавшись с ним? Да ещё и в день, когда от него требовался окончательный ответ о капитуляции или отказе от неё. Если до этого дурацкого предложения наши отношения ещё хоть как-то худо-бедно работали, то после всё окончательно рассыпалось. А Франсиск был достаточно дезориентирован, чтобы в этом состоянии поддаться на уговоры коллаборантов и уехать домой. Всё произошло так быстро! — последние несколько фраз Англия сказал с явным укором. — Могли бы и сказать своему премьеру о том, что ваши счастливые отношения тридцатилетней давности — фальшивка. Наверное, я бы тогда отказал тому французу в этой затее и придумал бы план получше, — недовольно пробубнил Черчилль. — Впрочем, возможно, мне действительно стоило догадаться. — Догадаться о чём? — О том, что вы не любите Францию, конечно. И о том, что помешанную на романтике неразделённо влюблённую страну оскорбит предложение брака по расчёту ради военного союза, — констатировал очевидное Черчилль. — Да нет, вы не должны были. Конечно, вы не знали. Я не должен был винить вас, простите, — смущённо пробормотал Англия. — Скажем так, я предполагал, что Франция — это не совсем то, что вам нужно, но своим спектаклем вы сбили меня с толку. В любом случае, если с ним наладить отношения не получилось — может быть, стоит поискать других союзников? Особенно, если от этого зависит ваше выживание, — спокойно сказал премьер. — О да, я сейчас вершина привлекательности! — саркастически усмехнулся Англия, намекая на своё разбитое состояние. — Все страны мира в очередь выстроятся на место союзника бледной, тощей и побитой страны, которую ежедневно бомбят! Да и даже если найдется кто-то... Опять будет то же самое. Мне опять не простят, что я в ответ в них не влюбился и бросят в самый ответственный момент. — Вы так уверены, что не полюбите в ответ, потому что ваше сердце уже несвободно? — усмехнулся Черчилль, но увидев злой блеск в глазах страны, поспешил ретироваться. — Не берите в голову. Совсем не обязательно искать союзника в этом смысле. Давайте сосредоточимся на поиске друзей, которые просто помогут вам защищаться от этих бомбёжек. — Уинстон, что вы имели в виду под тем, что моё сердце несвободно? — с нажимом спросил Англия. — О. Простите. Вероятно, я не должен был этого говорить, — попытался ускользнуть от неловкой темы премьер. — Вероятно, вам и правда не стоит заводить любовные отношения с союзниками. — ЧТО. ВЫ. ИМЕЛИ. В. ВИДУ! — по слогам процедил Англия, ясно давая понять, что он не собирается менять тему, пока не выяснит, что его босс имел в виду. — Ох, Англия. Неужели вы думали, что в правительстве никто ни разу не видел, каким вы становитесь накануне четвёртого июля? И что именно в этот единственный день году вы прячетесь ото всех так, что до вас невозможно достучаться? Или вы думаете, что если мы не застали американскую революцию, то мы не знаем элементарных исторических дат? К вашему сведению, в правительство и парламент попадают обычно достаточно образованные люди, — премьер осторожно намекнул Англии на то, что он имел в виду, стараясь не навлечь на себя гнев своей страны. — Неужели это всем так заметно? — в отчаянии спросил Англия. Премьер-министр молчал, позволяя Англии самостоятельно найти ответ на этот вопрос и нервно постукивал ручкой по столу. — В любом случае, это тоже не имеет никакого значения. Предлагаете мне поискать союзников за Атлантикой? О, есть маленькая проблемка! А именно — Альфреду наплевать на то, как часто я здесь истекаю кровью! Уверен, он только и делает, что нетерпеливо потирает руки, дожидаясь момента, когда империя, которая ему так мешала наконец-то сдохнет! — в сердцах прокричал Англия. Для его ослабленного изнеможенного состояния это был довольно громкий и резкий тон. Его сердце сжалось от старой, но уже довольно привычной боли. Если Альфред позволяет себе оставаться в нейтралитете даже несмотря на то, что с ним сейчас происходит — он совершенно точно его не любит. В зелёных глазах засверкали слезинки. Артур начал испытывать стыд за то, что это вообще происходит при его боссе. Дурацкие нежные чувства. Он на чертовой войне! Он не должен об этом думать. Франция вот позволил себе чуть больше думать о таких вещах, чем следовало — и где он сейчас? Если Артур позволит себе подобную слабость и малодушие, подобная судьба не заставит себя долго ждать. — Вы считаете, что я должен попросить помощи у Альфреда? — сухо спросил Англия, стараясь смахнуть слëзы так, чтобы Черчилль не заметил. — Это явно не будет лишним, согласитесь? В противном случае, пострадает только ваша самооценка, но согласитесь, если Германия вас уничтожит, вам уже будет наплевать, какая у вас была самооценка, — резонно подметил Черчилль. — О, смерть — это далеко не единственный вариант того, что можно сделать с побеждённой и захваченной страной. Далеко не самый страшный и не самый распространенный, я бы сказал, — Артур горько усмехнулся. — В результате захвата, например, можно превратить страну в свою колонию и унижать её достоинство веками. — Это то, что вы делали? — удивлённо спросил Черчилль. — Ну, не совсем. Я слишком практичен. Меня всегда больше интересовало, что мне может дать данная колония в плане ресурсов, нежели бессмысленные издевательства над персонификацией. Но это не значит, что я не был груб, когда мне пытались оказать сопротивление. И абсолютно не значит, что другие империи не делали ещё более худших вещей, — недовольно сказал Англия. — А Америка? Вы были с ним строгим, когда он был колонией? — полюбопытствовал премьер. На лице Англии нарисовалась гримаса ужаса. — Нет, ни в коем случае! Америка был моей любимой колонией. О, я так его оберегал, — грустно пробормотал Англия. — Но это лишь сподвигло его вытереть об меня ноги впоследствии. Забавно осознавать, что я потерял именно ту колонию, с которой обращался лучше всего. Однако, это предательство сделало меня очень злым. В девятнадцатом веке многим моим колониям пришлось вытерпеть кучу моего несправедливого гнева, наказаний, оскорблений и насилия... Некоторые из них уже даже обрели независимость, но так и не узнали, что злился я даже не на них... — Ох, Англия. Я даже не знаю, что и сказать вам на это, — вздохнул Черчилль. — Я вам очень доверяю, вы знаете. И только поэтому позволяю себе рассказывать подобные вещи, — обеспокоенно спросил Англия. — Я слышал, в парламенте есть сторонники моей деколонизации, но вы вроде как не из их числа? Надеюсь, вы не собираетесь меня осуждать за мою историю. — Нет, не собираюсь. Я просто удивлён, что вы через века пронесли такое особое отношение к Америке и при этом продолжаете так упорно отрицать, что любите эту страну. Англия закрыл лицо руками, чтобы премьер не увидел новых слëз. — А что ещё мне остаётся? Мне всё ясно дали понять в 1776 году. Мне не нужно повторять дважды, — отрезал Англия. — Подождите, Америка отверг именно ваши чувства? Или он просто тогда сказал, что хочет стать независимым? — осторожно поинтересовался Черчилль. — Это одно и то же! — отчаянно крикнул Англия. — Не думаю, что вы бы стали целиться в свою жену из мушкета, не так ли, Уинстон? — О, осмелюсь предположить, что ваши отношения в десятки раз сложнее, чем то, что происходит у людей. Да и у людей всё порой не так стройно и правильно, как хотелось бы, — с ноткой сожаления отметил премьер. — Пожалуй. Вы хотя бы не страдаете от разбитого сердца столетиями, — с печальной, но ироничной улыбкой сказал Артур. — Вам определённо нужно с ним поговорить. На самом деле вы ведь даже не знаете, что он сейчас чувствует по отношению к вам. Даже если он ненавидел вас во время войны за независимость, всё могло десять раз измениться, разве нет? — утешительно сказал премьер. — В конце концов, сколько войн против вас в тот же самый период вёл Франция? Вы бы вряд ли могли представить, что он будет в вас горячо влюблён, не так ли? Англия шокировано уставился на своего босса. Его зелёные глаза высохли от слез и чуть не вывалились из орбит от удивления. Артур растерялся и не сразу нашёлся, что сказать. Премьер понял, что задел нужную страну в психике своей страны и улыбнулся. — Только прошу вас, будьте осторожны, когда будете выяснять отношения. А лучше вообще отложите это до победы. Просто напишите ему, что всё ещё цените его и уважаете. Расскажите, как вам плохо, какую дрянь с вами вытворяет Германия, как он угрожает всему миру. И в конце вежливо попросите о помощи, — сказал Черчилль и протянул своей стране лист бумаги и ручку. — Может, мне ему ещё и подарок на день независимости прислать, — ощетинился Англия. — Можете и прислать. Если протянете до июля без союзников, разумеется, — мрачно ответил Черчилль. — Неужели всё действительно так плохо? — взглянул на него Артур. Премьер-министр не успел ответить — их прервал звук сирены, доносившийся с улицы. У Англии по спине пробежали холодные, неприятные мурашки. Больше всего на свете он ненавидел этот звук. И Людвига Байльшмидта с его боссом и его союзниками. — Скорее, нам нужно спуститься вниз! — премьер потянул за собой закоченевшую в ожидании ужаса страну и они быстро выбежали из комнаты в коридор и побежали по лестницам в подвал, где было оборудовано бомбоубежище. К сожалению, не каждый дом в Лондоне мог таким похвастать — но это здание принадлежало правительству и мерах безопасности здесь позаботились сполна. Спустя несколько минут Англия уже сидел в мрачном холодном подвале и искажённом от боли лицом слушал взрывы снаружи. Шрамы, оставшиеся после прошлого блица и не успевшие даже толком зажить, снова открылись и закровоточили. Англия застонал от боли. Премьер крепко сжал его руку. — Англия, вы сильная страна, вы сможете это выдержать! Ваши граждане защищают вас изо всех сил! Артуру не особо помогали эти дежурные фразы. Он вообще не любил, когда его кто-то видел в настолько уязвимом положении — от того, что кто-то это наблюдает или даже комментирует, ему обычно становилось только хуже. По крайней мере, так бы было, если бы рядом была какая-нибудь другая страна — своим гражданам, в том числе премьеру, Англия мог позволить видеть чуть больше. В конце концов, это была общая беда. Но он не хотел никого шокировать количеством повреждений. И он точно не хотел снова этих разговоров в парламенте о том, что Британия погибает. — Какая ирония. Это бомбоубежище должно быть таким безопасным... Но блиц уничтожает меня изнутри, в то время как прямое попадание бомбы выведет меня из строя максимум на сутки! — горько усмехнулся Англия. Вся его одежда уже была в жутких кровавых подтëках. Премьер снова протянул Англии письмо и ручку, которые он предусмотрительно взял с собой в бункер. — Напишите ему. Напишите, что сейчас переживаете, что чувствуете. Что вам, на самом деле, нужна его помощь! — мягко сказал Черчилль. Англия отпихнул бумагу. — Вы все из нас каких-то марионеток делаете, — Артур плакал и было непонятно, это от физической боли или от моральной. — Вы используете наши чувства и боль, чтобы получше скреплять военные союзы и заставляете нас делать то же самое! — Пожалуйста, не будьте Францией! Судьба всего мира зависит от вашей способности договариваться! — горячо сказал премьер. Сравнение с Францией было верным ходом. Англия скривился от отвращения и взял ручку в руки. — Альфред даже не распечатает его, вот увидите, — надломленным голосом сказал он. — Хотя бы попытайтесь. Англия нехотя начал царапать ручкой бумагу, периодически сгибаясь от боли и пачкая кровью лист. Экзистенциальная угроза и физическая боль несколько затмили унизительный характер процесса написания данного письма — поэтому решиться написать его было проще, чем обычно. Даже несмотря на многочисленные раны, в том числе на пишущей руке. ***** Альфред распечатал письмо сразу же, как получил. У него вообще не было привычки забывать о письмах — Артур так считал только потому, что не получал ответов на свои письма, написанные Америке сразу после войны за независимость. Но Альфред прочитал их все, полностью и не по одному разу — просто... ну, а что он должен был ответить? В письмах Артура попеременно содержались то просьбы вернуться обратно, то оскорбления и проклятья — и почти на каждом из них были подозрительные пятна, имеющие лёгкий флëр спирта. Америка точно не хотел снова становиться британской колонией, и не хотел ещё сильнее разжигать их конфликт, симметрично отвечая на оскорбления — а больше толком и не было на что отвечать. Эти письма вызывали в душе Альфреда бурю негодования и странную тянущую боль. Такой родной и близкий когда-то почерк теперь пишет ему только оскорбительные вещи (а просьба стать обратно колонией ещё оскорбительнее пустого использования бранных слов!). Если бы Артур хоть раз написал, что до сих пор ценит его и любит, что гордится тем, какой большой и сильной страной он вырос! Что хотел бы провести с ним время! Что был счастлив в те моменты, когда им случалось быть союзниками! Что восхищается его успехами в промышленности и авиации! Или даже что хочет крепко обнять Альфреда, прижать его к себе, поцеловать и признаться в вечной любви. А потом... Да, о последней версии Америка думал чаще всего, но даже не смел надеяться. Но хотя бы письма, в которых бы было проявлено приятельское уважение к нему! Разве это так много? Разве он не заслужил хотя бы этого? К сожалению, письма демонстрировали только одно — его любят только с ошейником на шее и заискивающим взглядом в глазах. Что было ещё противнее — судя по стабильным пятнам от алкоголя и несвойственному обычно Артуру грязному и неаккуратному почерку, тот в принципе вспоминает об Альфреде только в пьяном в стельку состоянии. Ну и какой смысл отвечать тому, кто на следующее утро забудет о том, что писал? В какой-то момент Артур и вовсе перестал писать письма — вероятно, обидевшись на отсутствие ответов. С одной стороны, так было легче — Альфред даже понадеялся, что у Артура получилось отпустить эту ситуацию. Но с другой... Письма хоть и несли не самый лучший месседж и не самые уместные просьбы, но это был последний мостик его взаимоотношений с Артуром, не считая переброски фразами на собраниях. Но на собраниях другое, это что-то такое общее и публичное, а письма... были чем-то интимным, близким и сокровенным. Чем-то, от чего сердце ëкало, замирало и пропускало удар. Чем-то, что источало запах любимого человека. Чем-то, что было возможностью полюбоваться родным почерком и на секунду позволить теплоте разлиться в сердце, прежде чем вчитаешься в дерьмовое содержание. Долгие годы Альфред надеется и мечтает, что однажды Артур проживёт и отпустит войну за независимость и всё, что с ней связано. А потом они встретятся — неважно, в Лондоне или в Вашингтоне — и поговорят по душам, и расскажут, как они важны друг другу. А потом Альфред признается в любви и Артур его не оттолкнет, и они будут долго-долго целоваться, не будучи в состоянии насытиться друг другом после столетий тревожного ожидания. А потом займутся любовью. А потом будут всегда заботиться друг о друге и поддерживать во всех войнах, альянсах и коалициях. Альфред уже несколько десятилетий не получает писем от Артура, как ему внезапно приносят открытку из Парижа. Он удивляется — Франсиск ему писал крайне редко. На открытке изображены два танцующих человечка и внизу подпись — Сердечное согласие. У Альфреда внутри всё сворачивается в противный липкий комок, хотя он ещё даже не перевернул открытку и не прочитал основного текста. Но предчувствие его не подводит — и у него внутри всё разбивается вдребезги к моменту, когда он заканчивает читать краткий текст, написанный на французском языке витиеватым почерком. У Альфреда внутри всё ноет и болит, он разрывает открытку на мелкие кусочки и швыряет в ведёрко для бумаг в своём кабинете с такой силой, что ведерко опрокидывается и падает. Америка в ярости и отчаянии хватается за письма, написанные ему Англией в прошлом и хочет сделать с ними то же самое, но рука не поднимается. Он плачет и слезы капают на злополучные письма. «Значит, Франция достоин союза с тобой и любви с тобой на равных, достоин слащавых открыточек и названия Сердечное согласие для вашего союза, достоин быть твоим союзником в войнах, которые уже маячат на горизонте в Европе! А я... я для тебя был всего лишь ребёнком и недостоин быть никем кроме как послушной и полезной колонией?» — думает он тогда. Альфред не может ни выбросить письма Артура, ни сохранить и каждый раз видеть, кто он для Англии на самом деле. У Альфреда всегда полно гениальный идей. Он берёт чистый лист, находит тюбик клея и хватается за ножницы — кромсая письма на мелкие кусочки так, чтобы остались одни буквы и отдельные слова. Чтобы поскорее потерялся унизительный смысл, но остался запах, почерк и... надежда? Вдохновлённый Америка старается работать очень аккуратно, тщательно выбирая по размеру и завиткам и приклеивая букву за буквой на чистое полотно и формируя новые смыслы. «Дорогой, Альфред! Я так горжусь тем, какой большой и сильной страной ты вырос!» «Поздравляю с днём независимости, дорогой Америка! Будь счастлив!» «Альфред, я люблю тебя больше всех на свете!» Америка пялится на результат своей работы горящим взглядом и первые минуты глуповато улыбается. Он так давно хотел это увидеть! Какие желанные, теплые и... фальшивые слова. Улыбка быстро сползает с лица и превращается в гримасу, а глаза щиплет слезами. Как бы он не старался, меньше фальшивкой это быть не перестанет — к тому же, буквы всё равно некоторые не совпадают по размеру, а к запаху писем и Артура примешался специфичный запах казеинового клея. Америка чувствует себя жалким и думает о том, как сейчас Англия и Франция наслаждаются друг другом, пока он сейчас тут мастерит жалкие поделки как... ребёнок? Альфред ненавидит каждую секунду этого. Несмотря на это, письмо из лоскутков сохраняет и кладёт в один из ящиков своего стола и ещё неоднократно на него посмотрит, предаваясь мечтам о невозможном. А вот к реальным письмам у него отношение портится, он не верит, что в этой пачке можно найти что-то хорошее. Нет-нет, да кто-то упомянет какой-нибудь случайный факт об англо-французском союзе. Ведь до сих пор никто не знает, насколько сильно это ранит Альфреда — с ним просто делятся расхожей сплетней. И тем не менее, Альфред продолжает регулярно проверять ящик — на самом деле, он не так уж безалаберно относится к своим обязанностям как страны, как о нём говорят. А без проверки почты вести дела невозможно. Письмо Англии он читает сразу же, как только оно попадает к нему на стол. Неужели... он просит его, Америку, о помощи? Поначалу Альфред готов прыгать от счастья по всему дому — он радостно представляет, как вытаскивает Артура из под бомбёжек, а потом они мужественно сражаются с Людвигом и, разумеется, побеждают. И потом Англия нежно обнимает его и шепчет ему на ухо, что он, Альфред, его герой. Америка очень искренне, счастливо и широко улыбается, представляя подобные истории одну за другой с незначительными отличиями. Потом он вспоминает, что правительство строго запретил ему ввязываться в очередные войны в Европе. Очень долго разные люди читали ему лекции на этот счёт. Тогда он все аргументы пропустил мимо ушей — ему и не хотелось лезть ни в Европу, ни в эту войну. Но сейчас... Америка хорошо заметил капельки крови на письме, когда читал его. Одного этого ему было достаточно, чтобы захотеть лично прилететь в Берлин и вытрясти душу из Людвига. По крайней мере попытаться. Альфред натужно пытается вспомнить, что говорил ему президент в пользу нейтралитета, чтобы заранее подобрать аргументы и убедить президента вступить в войну. «Они хотят твоими руками решать собственные проблемы». «Они опять будут все по уши в долгах и снова не вернут кредиты за оружие». «В Европе и от Европы постоянно одни проблемы. Мы должны сосредоточиться на себе» «Американцы не хотят умирать на войне. Всем хватило Первой Мировой». Ладно, в этом был смысл. Будучи бессмертным и неуязвимым воплощением, он не имел права упрекать своих граждан за желание сохранить единственную жизнь и не оказаться инвалидом. А в Европе действительно были одни проблемы — всегда. Если на его столе оказывалось письмо из Европы — это почти всегда означало, что его или хотят втянуть в очередную войну на чьей-то стороне, или впутать в какой-то другой конфликт, невоенного толка. Ну или разбить ему сердце. Точно ли стоило ввязываться на этот раз? Кто ему сказал, что Англия радостно прыгнет ему на шею, а не побежит в объятия Франции, как только он поможет им обоим освободиться? Сначала у него будут шрамы от сражений, а потом на сердце — закономерный итог почти любой поездки в Европу. Как будто он не думал во время Первой Мировой, что как только присоединится к Антанте, Англия будет тут же сражëн наповал его мужеством и красотой и тут же бросит Францию ради шанса быть с ним! Как бы не так. В какой-то момент показалось, что Англия и правда может так сделать — слишком уж странным взглядом он пялился на Америку. Но потом всё вернулось на круги своя. И хотя войну они выиграли — Англия праздновал это в объятиях Франции, а в их отношениях с Америкой ничего не изменилось. Европейцы использовали его и выбросили, не удосужившись даже своевременно выплатить долги за предоставленное Альфредом оружие. Альфред сжал кулаки, перебирая в голове неприятные воспоминания. Альфред снова вспоминает стрёмные письма от Англии, где тот просит Америку вернуться и снова стать его колонией, и всё это в ключе того, как им было хорошо быть единым целым и как плохо Англии без него. Альфред вспоминает, что даже до того, как он их порезал на тот злополучный коллаж, часть из них уже отсутствовала. Альфред помнит почему — они лежали в Белом доме, который подожли английские войска². Его сердце тогда горело от боли неделю — мало что персонификации стран переживают хуже, чем превращение столицы в пепел. Вот оно, истинное проявление английской любви и привязанности. Альфред вспоминает, как умирает от боли и сходит с ума во время гражданской войны. В его голове звучит противный голос конфедерата, который намеревается захватить его сознание и тело и стать Америкой вместо него. Англия не помогает ему — более того, Альфред однажды ловит послов конфедерации на одном из его кораблей³. Чуть позже он даже просит прощения за это и публично заявляет о нейтралитете. И тем не менее, ему Англия точно тогда не помогал. А когда помогал? Альфред не может вспомнить. Конечно, эти маленькие эгоистичные острова никогда бы не стали такой большой империей, если бы не делали всегда только то, что им выгодно. Но... Артур так много раз говорил ему, какой он для него особенный, как он много для него значит, в отличие от всех остальных колоний... Неужели даже ради него нельзя поступиться своим эгоизмом? Стоп. А с чего Альфред вообще взял, что он единственная колония, которой Артур говорил подобные вещи? Может быть, он это говорил вообще всем и это было его тактикой — очаровать и удержать в составе своей империи навечно? Альфред недовольно думает, что Европу стоит оставить разгребать свои проблемы самостоятельно и кладёт злополучное письмо в ящик стола, стараясь не обращать внимания на то, как сжимается от тоски сердце, когда он видит на нём капли крови. ***** Исторические справки и прочие замечания: 1. Речь идет о Лондонском блице - регулярных бомбардировках Лондона (и других городов Британии) немецкой авиацией в период с 7 сентября 1940 по 10 мая 1941 года. 2. Имеется в виду англо-американская война 1812—1815 годов, в ходе которой британские войска на непродолжительное время оккупировали Вашингтон и сожгли многие правительственные здания (в т.ч. Белый дом) 3. Речь идет о деле Трента, когда ВМС США захватили двух посланников конфедерации с парохода британской Королевской почты. Инцидент подпортил международные отношения между США и Великобританией и даже мог привести к войне, несмотря на то, что формально Великобритания оставалась нейтральной в отношении гражданской войны в США.