I Come With Knives

Реквием мне послужит смешок. Как послужил началом жизни, трагедии и счастья? Как гласили повести моей матушки в моменты редкой искренности, её первенец пришел на этот свет под открытым небом на волнах Узкого моря. Мой отец, который им не был, говорил, что боги послали благосклонный знак, встретив первого Велариона от крови Таргариенов в лоне шипящих волн. Очередной фарс. Такой же, как когда моя мать, стоя в тронном зале Высокого Прилива, качая ребенка в черно-красном свертке, с нервным смешком объявила о рождении мальчика. Люцериса Велариона. Меня. Если что-то матушка и передала мне от своей крови — то была, несомненно, шутовская трагедия, в которую она повергла мою жизнь. Долгие годы, будучи ребенком, я не понимал причины тяжелых взглядов бабушки и дедушки, Рейнис Таргариен и Корлиса Велариона. Не понимал, почему первые годы мы жили в Дрифтмарке, как уверяла матушка, чтобы уберечь меня от жестоких когтей коварной королевы, мечтающей запечь меня с яблоками вместо пирога. Но когда родился Джейкерис, мать отбыла с вылупившимся, не только детенышем, но и драконом, в Королевскую Гавань, оставив меня на попечение морских змей как будущего лорда Дрифтмарка. Моя жизнь превратилась в бесконечный путь между Дрифтмарком и Королевской гаванью, где я чувствовал себя чужеземцем в равной степени. Сколько себя помню, я орошал соленые воды содержимым желудка, крепко держась за палубу, и обещал себе, что это последний выход в море. Совсем скоро я вырасту достаточно, чтобы перемещаться через волны на драконе. Это отличало меня от Веларионов: я не чувствовал себя рыбой в воде. Бабушка Рейнис только возмущенно качала головой, пока дедушка Корлис сердито сжимал челюсти и терпеливо молчал. Не было у меня ни шелковой платины волос как у матери, ни тяги к морю как у отца. Но это не единственное, чем обделила меня природа. Впервые я заметил этот странный отросток у младшего братишки, Джейкериса. Он так напугал меня, когда служанка купала братца перед сном, что я закричал. Закричал, что нужно срочно позвать матушку, отца, мейстера — не видите, у братика выросла страшная опухоль. Никогда не забуду удивленного до безумия взгляда служанки, которая всеми возможным эвфемизмами пыталась объяснять, что такое пенис. И что он есть и у меня. Когда мать вернулась в опочивальню и застала мою истерику, испуг служанки и плачущего замерзшего в ванночке Джейкериса, все перевернулось вверх дном. Служанку прогнали. Не только в этот вечер. Больше я не видел её. И вряд ли видел кто-то еще. Косые взгляды преследовали меня всю жизнь, как собственная тень. Шепот и пересуды. Обида и злость. С каждым годом шепот становился все громче, перерастая в ропот, а ропот — в возмущение. Еще один ребенок — Джоффри — пришел на этот свет из чрева Отрады Королевства темновласым и тяжеловесным. Три чернявые хорошие макушки по души серовласой семьи. Я рос крепким ребенком, как и подобает будущему лорду, рыцарю, принцу — нужное подчеркнуть, а лучше вычеркнуть — под пристальным наблюдением сира Харвина Стронга. Именно он обучил меня держать первый тренировочный меч и подобрал — как он часто выражался — особые тренировки, подходящие только для меня. Сир Стронг был терпелив и добр ко мне, и даже когда я падал в холодную, влажную землю, сбитый с ног моими дядями или младшим братом, он уверял меня, что со временем я стану таким же сильным, как и он. Но сила ни что перед кровью. Быть первым сыном законной наследницы и чувствовать себя им — разные вещи, как поведала мне жизнь. Если кто и мог ощущать себя хозяином положения, замка и всего мира, то этой мой дражайший, избалованный дядя Эйгон, заводила и повеса, ищущий легкую мишень. Этой мишенью выпала честь стать его младшему брату, Эймонду — без дракона, все терпящему и не дающему отпора, спокойному и вечно зарытому в книгах. А мы, темноволосые младшие племяшки, желали всеми силами угодить Эйгону, лишь бы не стать следующими в списке его забав. Одной части моей души, глупой и наивной, было весело, когда мы трое взрывались смехом, видя растерянное лицо Эймонда, стоящего в драконьих испражнениях, которые Эйгон подначил нас напихать в его сапоги. Но другая, потаенная, желала воспротивиться одному дяде, чтобы встать на защиту другого. Но я был слишком труслив. И только бросал тоскливые взгляды в спину каждый раз сбегающего Эймонда. Такого красивого. С невероятными шелковыми платиновыми волосами, каких у меня никогда не будет. Нечто странное, теплое и нежное просыпалось в моей груди при взгляде на дядю. Мне хотелось обнять и утешить его. Предложить отомстить Эйгону. Спрятаться вместе под обеденным столом, за ногами ищущих нас взрослых. Но я молчал. Испуганный недостойными будущего мужчины мыслями. Если когда-нибудь судьба лишит меня королевского статуса, кто знает, не сменю ли я так же легко личность, как матушка заменила мое естество, заложив во мне лицедейский талант. Немного мешковатая одежда, всегда закрывавшая горло, укрывала меня подобно доспехам от острых стрел взглядов. Чтобы скрыть особенность, в которой уверяла меня матушка в те редкие часы любопытных вопросов, почему у меня нет того, что есть у других мальчиков, я сворачивал ткань в небольшой сверток, подкладывая к своим чреслам. Я правда веровал в особенность, как веровал в детей, рожденных по воле Семерых без рук и ног. Меня окружало не так много детей, чтобы сравнить, насколько уникальна эта особенность. А то, что мельком я подглядывал у своего брата и дядей, укрепляло веру в моем одиночестве постыдной тайны. Порой меня одолевал страх: что, если этот злополучный отросток есть у всех кроме меня — даже девочек. Но однажды эта мысль подверглась сомнению. В прохладное рассветное утро, укрытое перламутровым небом, когда во время королевского похода на кабана мы тайком — я, Эйгон и Эймонд — забрели в густую росистую траву, скрывавшую нас до самых макушек. Она, спрятав нас, вывела к озеру, у которого обитали — показавшимися мне тогда — сказочные нимфы. Их смех переливался подобно песне арфы, а длинные распущенные волосы струились по обнажённым спинам. Одна из озерных нимф вышла из лона зеркальной глади, и я не обнаружил то, что обнажил на наших глазах Эйгон, обхватив своей ладонью. Не знаю, что смутило меня больше: нагая дева, родственная мне особенностью, или движения руки Эйгона. — А ты что стоишь? — захихикал Эйгон, пихая локтем Эймонда, который за несколько мгновений успел и покраснеть, и побледнеть. — Твой стручок еще слишком мелкий, да, не стоит? Эймонд, смущенный и обиженный, стоял полубоком, с опаской, но с интересом поглядывая сквозь колышущуюся от ветра траву на то, что вызвало такую бурную реакцию его старшего брата. Меня как будто бы и вовсе забыли в этой мизансцене, и я побрел по истоптанной нами тропинке обратно, слыша, как шуршат по близости гадюки. От страха, когда нечто проскользнуло под моей ногой, я едва не упал в мокрую траву, но Эймонд, который, оказывается, ступал за мной след в след, подхватил меня под локоть. Я покраснел сильнее, посмотрев на моего дядю. В те далекие годы я не ощущал разницы в возрасте между нами, он скорее казался мне братом. Очень красивым, вызывавшим теплые чувства, щекотавшие грудь. Но что-то подсказывало мне, что чувства эти, недостойные мальчишки, лучше скрывать. Розовый ужас стал последней каплей в море терпения Эймонда. Эта глупая розовая свинья зарядила катапульту неминуемой катастрофы. В тот день начался танец драконов, когда я, защищая младшего брата, выколол глаз Эймонду Таргариену. Когда злая королева Алисента из детских маминых сказок потребовала в уплату мой глаз. День, когда обвинения в моей нечистой бастардской крови — и крови моих братьев — переросли из шёпота в громогласный крик. Бастарды. Кровь Таргариенов обагрила нити судьбы, впившись в наши запястья острой болью. В те стремительные дни — потеря за потерей — я лишился как сильного, так и морского отца. И получил порочного. Той же крови, что и моя мать. Еще не позволив остыть слезам, они сыграли свадьбу. Такую красивую и необычную, что чувство тоски и восторга сражались в моем сердце, пока холодный ветер на скалистом береге уносил обеты на высоком валирийском, таком прекрасном, но еще не до конца понятном для меня языке. На мое тринадцатилетние Деймон подарил мне меч, легкий и элегантный, из тончайшей валирийской стали — не такой, какой был у моего младшего брата. Но такой, чтобы смогла удержать моя особенная рука. — Ты будешь брать скоростью, а не силой, — уверил меня Деймон. — Скорость, ловкость и огонь — все как у настоящего дракона. Забавно. В тот же год, когда мы пировали в честь моей помолвки с Рейной Таргариен, природа одарила меня незабвенным фактом. Его заметила моя нареченная суженая. Кровавый след, который я оставил за собой на бархатных креслах. Я подумал, что умираю, — страшная холера сразила меня, вызвав внезапное кровотечение и тянущие боли. И когда Рейна, еще не успев позвать мейстера, попыталась выяснить, где же находится рана… Она поведала мне историю о мейстере, о великой ученой женщине, притворившейся мужчиной, одурачившей на долгие десятилетия весь мир, вплоть до своей кончины. Её тайну раскрыла смерть в глазах молчаливых сестер, не обнаружив то, что не мог найти у себя я. Так я окончательно понял, что из меня такой же мужчина, как и Веларион. Я глядел в отражение зеркала и видел крепкое, поджарое тело, закаленное в бесконечных тренировках. Все было идеальным кроме небольшой неприятности, которую стягивали эластичные бинты, перекрывающие мне кислород, наверняка как корсеты на платьях перекрывали его прекрасным девам. С завистью я любовался роскошно сшитыми платьями, всех цветов и фасонов, пытаясь представить, как бы они смотрелись на моем уже и не скажешь что девичьем теле. Каково это шелестеть длинными юбками по ступеням, приподнимать подол, чтобы не испачкаться, выходя из кареты. Каково это ходить с тяжелыми, заплетенными вокруг чела косами. Но в ответ на меня глядело смурное лицо мальчишки — с пышными каштановыми волосами, едва касающимися скул. С теплыми, как закат, глазами. И кривоватым носом, сломанным рукой моего дядюшки Эймонда в роковую ночь. Лишь однажды я усомнился в своей роли. Ни Веларион, ни Таргариен. Ни мальчик, ни девочка. Не пойми что. За что мать обрекла меня на этот фарс, именуемый судьбой. Эхом разносились в промерзлых стенах Драконьего камня мои истошные крики, мои постыдные секреты. Лишь раз мать обняла меня как дочь, а не как сына, приговаривая: «Важно лишь то, что ты Таргариен». Царственная и величественная, она успокаивающе гладила меня по голове. Просила понять. Простить. Все зашло слишком далеко. После всех выдвинутых обвинений нельзя раскрывать еще одну тайну. Слишком многое поставлено на кон. Мне уже обещали Рейну. Мне обещали Дрифтмарк. А что будет с дедушкой, королем Визерисом, чье здоровье ухудшалось с каждым годом; как ложь правда, отразится на его больном душой и телом сердце. Она не хотела. Правда не хотела. Просто испугалась, когда была молода. Когда увидела девочку, извлеченную из её лона. Испугалась, что её постигнет участь матери. А вдруг и следующие дети родятся девочками. А вдруг — и вовсе мертворожденными. Мальчик бы, как следующий престолонаследник, закрепил её право на трон. А потом, а потом… — Есть свои преимущества, если ты все будешь правильно делать, ты никогда не познаешь родовых мук. Ты сможешь прожить вольготную, идеальную жизнь. Тебя никогда не выдадут за седого старика, обросшего животом и долгами перед Железным банком. Ты будешь править в Дрифтмарке. Королевство не знает войн — тебе не придется сражаться, мальчик мой. Но слова матери сопровождал снова смешок. Нервный смешок Деймона, который не мог укротить даже сердитый взгляд матушки. — Представил его брачную ночь, — пояснил Деймон, и после его слов я разразился новыми рыданиями. Следующий смешок, вырвавшийся по глупости из моей груди, послужил первой главой истории гибели бравого лорда Люцериса Велариона. Тучи клубились долгими годами над репутацией матушки, чтобы поразить громом и молнией в тронном зале Красного замка устами истинного Велариона. В Королевскую Гавань спустя долгие, казалось, бесконечные годы, проведенные на безлюдном и унылом Драконьем камне, мы прибыли, чтобы защитить честь и достоинство — в той трактовке, в какой их понимала Отрада Королевства. Мои права на Дрифтмарк впервые оспорили официально. Впервые истина из клеветы прозвучала на весь королевский двор под громкие вздохи даже тех, кто смел только шептаться. Но эти обвинения стремительно рассекли взмахом клинка порочного отца. Быстро и решительно. Тогда прозвучало окончательное, ничего не значащее, как показало время, решение Визериса, чье слово подразумевало закон. Тогда мы собрались на пышных похоронах вражды, именуемых пиром в честь выздоровления короля. И именно тогда я не сдержал смешок. Я бы не узнал Эймонда Таргариена — не оставь собственноручно на нем подпись пером кинжала. Сколько ни старался не встречаться с ним взглядом в тронном зале, не пересекаться в людных холодных коридорах, прячась за спинами братьев, но за столом мы оказались друг напротив друга, подобно шахматных фигурам. О, Семеро, не представляю, на что был бы способен этот человек, имей два своих прекрасных глаза, но только одним, цепким и пытливым, он медленно вспарывал меня. Раскладывал по частям и собирал заново — так, как угодно только ему одному. Пока я летел верхом на Арраксе над водами Узкого моря, то представлял, как сильно мог измениться человек, мысли о котором вызывали у меня приступы удушающей паники. Время не оставило в нем ничего от того мальчишки, которого я помнил до того, как закрыл ему левый глаз. Постыдные, недостойные мысли из наивных детских лет снова шептали слова «красивый», и я топил их вином, захмелев достаточно, чтобы издать злополучный смешок, когда зажаренного поросёнка поставили прямиком перед дядей. Когда задвигались желваки на его челюсти, а вены напряглись на сжатом кулаке, я готов был поклясться, что столовый нож пролетит через весь стол прямиком в мой лоб, но… Все обошлось, как мне показалось. Я смелел в своей наглости, полностью утвержденный королевским словом, шутил то с младшими братьями, то со своей суженой. Пригласил на танец Хелейну натренированным низким голосом, галантно протянув ей руку, и успел уловить встретившиеся взгляды Эйгона и Эймонда, полные возмущения. — Вино не вино, дурманит рассудок. Мужчина к деве идет с ножом, — таинственной скороговоркой проговорила Хелейна, пока мы осторожно кружили в танце. Она, всегда ушедшая глубоко в себя, казалась самой доброй и милой, какие бы слухи ни ходили о её рассудке и что бы она ни бормотала себе под нос, понятное только ей одной. Я вежливо улыбнулся. Как родитель улыбается услышанной глупости ребенка. Вежливый тон вечера окончился, когда унесли уставшего короля, подав на десерт былые обиды, приправленные острой специей родовой желчности. Тост за трех сильных мальчиков. Вероятно, его дядя Эймонд вынашивал весь вечер, выжидая идеального момента. Когда все достаточно расслабятся, захмелеют, подобреют… Чтобы вспыхнуть вновь. Когда я покинул грустный пир, осушив еще один кубок вина после короткой потасовки, мир вокруг зарябил. Но не радостными красками, нет. Я почувствовал себя вновь на корабле, качаемый ненавистными волнами. В голове было пусто, хорошо и одновременно плохо. Картинка перед глазами расплывалась, как полы под ногами. Перепил. Так я успокаивал себя, держась за каменные прохладные стены, к которым припал лбом, а после заставил себя переставить одну ногу за другой, слушая, как грохочет о барабанные перепонки сердце. Так громко, что я не сразу расслышал голос над собой, за собой, в себе. «В чем дело, племянник, неужели ни один из твоих многих отцов не научил тебя пить». На плечо мое легла рука, приобняла по-дружески, по-теплому, ведя как путеводная звезда. Я не сопротивлялся. Совершенно потерянный в пространстве и времени. Напротив — наклонил голову к услужливо подставленному плечу, и на мою макушку опустился острый подбородок. Еще секунду назад я был в коридоре — веки опустились — и я уже в комнате, все еще придерживаемый любезным объятием. Упал на кровать. Попытался забраться выше, чтобы не свешивались ноги, но кто-то подтянул меня, ухватив за подмышки, ровненько разложив на матрасе. Веки налились тяжестью. Кровать прогнулась. На лоб мой, горячий и мокрый, легла тяжелая ледяная рука. Я потянулся к ней навстречу, но на голову мою надавили со всей силы, прижав к постели. Переборов себя, я открыл глаза. Сквозь пепельную дымку дурмана не с первой попытки я различил нависшую надо мной фигуру. Длинные платиновые волосы ласково касались моего лица. Взгляд мой наконец сфокусировался на черной повязке на левом глазу. Меня прошило иглой страха, когда рука на моем лбу, зачесала мне волосы назад и оттянула верхнее и нижнее веки на левом глазу. Эймонд — а это был без сомнения он — сидел поверх моих бедер и примерялся кинжалом к моему глазу. — Не бойся, племянник, я не изверг. Виночерп подлил в твой кубок макового молока. Боль будет не такой сильной, какую ты заставил испытать меня. Я справедлив, и заберу только один глаз. Не ослепнешь. Я вяло поднял руку, пытаясь отвести кинжал от лица, и тогда Эймонд перехватил запястья, прижав их к моей груди, которую использовал как точку опоры. Веки мои снова затрепетали, но закроются они или нет — есть ли разница? Не вырежут ли мне веко вместе с глазом? Странно, действовало ли маковое молоко, или то была сила неизбежного — фатум, который поджидал меня с момента нашей неминуемой встречи. То, чего я боялся, видел в своих кошмарах — во сне и наяву — наконец случится, а грех, который я веригами носил в своей душе, падет к моим ногам. Сознание покидало меня. Только ресницы трепетали, касаясь валирийской стали. Я почувствовал руку, давившую на мою грудь, а после кинжал резко рассек воздух, и я потерял сознание. Когда я очнулся, не думал, что смогу открыть оба глаза. Один — да, но не два — точно. Не веря, я дотронулся сначала до левого, затем до правого. Поморгал, всматриваясь в сводчатый потолок, тонувший в сумерках. Повернул голову, встретившись с взбитыми подушками на собранной постели — я лежал поперёк кровати. Чужой кровати. Я бы мог списать все на очередной кошмар, вызванный стремительными события: обвинение, вечер, тост, дядя. Но когда поднялся и огляделся, пришел к жестокой истине не только пробуждения в чужой постели, но и в чьей именно постели я оказался. Эймонд Таргариен сидел в кресле, напротив камина, свет чадящих свечей падал на его задумчивый профиль, обращенный ко мне левой стороной — кожаной повязкой. Его пальцы играли по воздуху точно по струнам арфы и, когда я зашевелился на смятом одеяле, резко замерли. Эймонд обернулся ко мне. — Ты наконец-то проснулся… — странным, нет, даже пугающе довольным тоном поприветствовал меня Эймонд, и улыбка его вскрыла ямочки на щеках. — Точнее проснулась. Племянница. В душе моей клубком свернулась ядовитая змея, способная отравить все мое существование. И эта змея смотрела на меня цепким глазом дяди. В ужасе я опустил голову — вся моя верхняя одежда была разрезана вместе с бинтами, обнажившими два полушария секрета. Я поспешил прикрыться. Попытался нащупать кинжал за поясом, но Эймонд заранее разоружил меня. А маковое молоко все еще действовало на мое ослабевшее тело. — Это многое объясняет, — продолжал самодовольную песню дядя, — причину, по которой ты всегда так плохо владела тренировочным мечом. — Я отлично владел мечом! — хриплым голосом возразил я, не в силах поднять взгляда. — Самообман не изменит очевидного. — В его голосе слышался откровенный смешок. — Повязка на твоём глазу говорит обратное, — парировал я и понял, какую глупость совершил. Эймонд подскочил стремительно, не успел я увернуться, как он схватил меня за лицо, с силой сжав щеки, и потянул к себе вверх. — Не в твоем положении дерзить мне, племянница, — гневно процедил он сквозь зубы, и я наконец-то нашел в себе силы поднять взгляд; глаз его хаотично бегал по моему лицу, а зрачок сузился как у дракона. — После официально брошенных обвинений… Подумать только. Будущий лорд Дрифтмарка не просто бастард — женщина! Как думаешь, какой из этих двух фактов оскорбит двор сильнее? В этот раз никто не защитит тебя волей Семерых! — Он наклонил голову, позволив улыбке растянуть его тонкие губы. — Твоя шлюха-мать просто сумасшедшая! — Не смей оскорблять мою мать! — прорычал я, вывернувшись из его рук. — Твою мать невозможно оскорбить сильнее, чем то оскорбление, которое она нанесла всей королевской семье за последние шестнадцать лет. Твою мать ждет виселица. — Дедушка не позволит. Никогда. И ты сам это понимаешь, раз не позвал королеву сразу. Корона на стороне моей семьи! — Ты правда так думаешь? Хочешь проверить? В моём состоянии думать было не так просто, но одно я понимал точно: мы оба блефуем, не ведая королевской воли. — К чему весь этот разговор? Что ты хочешь от меня? — осторожно спросил я, глядя в ухмыляющийся взгляд моего палача. — Хочу, чтобы ты расплатилась со мной. — Ты хочешь мой глаз… — обреченно заключил я, и горло мое сжалось. — Я хотел твой глаз, — чинно подчеркнул Эймонд, — но это слишком просто. Минута агонии и месяцы боли слишком низкая плата за поруганную честь семьи. — Поруганную честь… — Хаотично я пытался сопоставить связь: честь, семья, плата, тайна. И пришел к смехотворному заключению: — Ты хочешь мою девственность? Лицо Эймонда потемнело от гнева, его ноздри затрепетали, а губы сжались в и без того тонкую линию. Он резко схватил меня за горло и наклонился к моему лицу. — Ты оцениваешь мой глаз в стоимость своей бастардской щелки? — Его дрожащие пальцы зацепили повязку, и он сорвал её, обнажив оставленную мной печать. — Смотри, смотри внимательно на плоды своих рук. Что ты сделала со мной! Считаешь, что несколько капель твоей девственной крови хватит в качестве расплаты за те дни, за те недели и месяцы невыносимой боли? За годы лжи и насмешки над домом Таргариен. Ты так просто не отделаешься, племянничек. Я не мог отвести взгляда от сапфира, заменившего ему глаз. Голубого, как само небо, отраженное в море. То, как он произнес племянник, прозвучало страшнее приговора. Он оттолкнул меня и выпрямился, гордо вздернув подбородок. — Я не скажу о твоем секрете. Пока. А может, и никогда. — Легкое пожатие плечами. — Не важно, простит король твою мать или нет… — Он сделал выразительную паузу и отвернулся к пламени в камине. — Иди к себе. Приведи себя в порядок. Сегодня на общем обеде я приглашу тебя погостить в Королевском замке. В знак примирения. И ты с радостью примешь приглашение. Я сильнее запахнулся, вытащив из-под одежды бесполезные изодранные бинты. — Как я пойду в таком виде? — Не вижу проблемы. Ты ведь не безрассудная девица, над чьей честью надругался пьяный стражник? А всего лишь не умеющий пить маленький лорд, порвавший в драке с дядей одежду, — саркастично заключил Эймонд, жестоко усмехнувшись. — Верни мой кинжал, дядя, — осмелился потребовать я напоследок. Эймонд извлек мой кинжал, вложенный в его правый сапог, и, подбросив в воздух, ловко швырнул мне. Я поймал его за рукоятку и попятился к двери, не выпуская Эймонда из поля зрения. Только в коридоре я позволил вырваться из моей груди глухому утробному рычанию, жалея, что мои лёгкие не могут выпустить клубы огня.