I Come With Knives

Часто нас уверяют, что надежда умирает последней. Надежда в моем случае умерла не последней — она даже не соизволила явиться на этот свет мертворожденной. Весь обеденный час в комнате королевы, куда пригласили матушку и нас, подросших принцев, я провёл в безмолвной молитве, вздрагивая от каждого тихо-мышиного шороха слуг, приносящих-уносящих блюда. Эймонд, к моему несчастью, сдержал слово. Снова в негласной шахматной партии мы оказались за столом напротив друг друга, и сегодня шах и мат суждено было снести мне. Все в его надменном и самодовольном виде говорило о моей скорой гибели. Я чувствовал себя хрустальной шкатулкой, которую дядя, подбрасывая в воздух словно камень, одним неверным движением — словом — был способен обратить в осколки. Мы оба это понимали. Поэтому, когда Эймонд неожиданно поднялся — совсем как прошлым вечером — и вместо тоста произнес проникновенную речь о примирении и прощении, я покорно принял свою судьбу. — Почему бы моему дорогому племяннику не остаться погостить, — нарочно выделив «племянник», промолвил Эймонд, — скажем, на месяц или даже два. Зароем топор юношеской вражды и узнаем друг друга лучше. Единственное око, сверкающее лихорадочным блеском, расширилось подобно драконьей пасти. Против моей воли я злостно усмехнулся: этот грубый сарказм уловило бы даже самое наивное дитя. Но кажется, две матери, мечтающие видеть своих сыновей дружными и счастливыми, услышали то, что желали услышать ещё прошлым вечером. Замечательная идея! — был их довольный, почти синхронный возглас, в котором звучал мой приговор. И я согласился взойти на эшафот. Я держался бойко и достойно, пока ощущал, как стынет драконья кровь в бастардских жилах. Никогда меня не сковывал такой холод, как холод в стенах Красного замка, в окружении одной семьи, провожающей другую. Матушка долго обнимала меня, справляясь, действительно ли я хочу остаться. А я только глядел на её округлый живот, где брезжило начало новой жизни, — третий законный Таргариен, к которому мать неосознанно тянула руки. — Да, уверен, это хорошая идея, — уверенно отвечал я, не веря ни единому своему слову. — Так я смогу приглядеть за королем. Не волнуйся, в любой момент я могу вернуться на драконе. Мать одарила меня благословенной улыбкой, шепнув, чтобы я вел себя осторожнее. Поблизости будет верный мне сир Одли, чтобы разделить со мной секрет и оказать помощь — на крайний случай, если что-то пойдёт не так. И если матушку я смог убедить в радости семейной идиллии, то Деймон, не скрывая подозрительной ухмылки, отвел меня в сторону, расслабленно держа руки на эфесе меча. — Люк, точно все в порядке? — Абсолютно, — менее уверенно ответил я. — Вам не о чем беспокоиться. — Не пойми меня неправильно, — зашептал Деймон, искоса поглядывая на маячившего у ворот Эймонда, — но я, как Таргариен, знаю, что слова приглашения зачастую подразумевают нечто иное. Например, добровольную сдачу в плен. — Не понимаю, о чем вы... — Обвинение, тост, драка. — Слова Деймона отдавались в моей голове стуком наковальни. — А на следующий день любезное приглашение Эймонда, который смотрит на тебя так, словно не может решить, какой из твоих глаз вставить в гарду меча. — Я способен защитить себя, милорд. — Я знаю. Но уверен ли ты в своих силах? Сил мне хватило только на кивок. А Деймон понимающе похлопал меня по плечу. — Если что, ты знаешь, куда целиться. — И после некоторой паузы добавил: — Для симметрии. Я не выдержал и захохотал на весь двор, чем вызвал пристальное внимание дяди, словно почувствовавшего причину моего смеха: челюсть его тут же сжалась в тиски. Только боги ведали, что уготовил мне дражайший дядя. Я не мог заставить себя предположить, что подразумевало собой «зарытие топора вражды». И их перечню был удивлен не меньше королевы, изредка застававшей часы семейного единения. Королева была жеманна и моральна, истово моральна — едва ли в силах было что-то опорочить её предосудительной чертой. Один грех ей был только не подвластен — слепая материнская любовь. Она была слепа к своим детям, как дедушка был слеп по отношению к моей матери. Она спросила лишь раз. Удивленно. Заинтригованно. Что происходит? Люк, почему ты чистишь обувь Эймонда, преклонив колени, пока он читает философский трактат, изредка поглядывая на мыски своих сапог, которые, по его мнению, недостаточно блестели. Люк, почему ты носишь оружие за своим дядей. Люк, почему ты подливаешь вино в кубок Эймонда, стоит тому сделать маленький глоток. — Племянник просто хочет порадовать любимого дядю. Я прав, Люк? — загадочным тоном не то спрашивал, не то утверждал Эймонд, пока я, стоя за его плечом, мечтал подлить ему яду вместо вина. — Помнится, моя единокровная сестра была виночерпием короля в его возрасте. В этом нет ничего предосудительного. С этими словами он дотронулся до моего запястья — его пальцы скользнули под рукав, к тонким синим венкам — там, где бился встревоженный пульс. Он медленно и нежно провел большим пальцем по моему запястью, а я от растерянности, от его невинной улыбки и пальцев на моей коже, не удосужился ни подтвердить, ни опровергнуть. Только молчал и хмурился. Мой ответ не имел значения — все равно королева Алисента щебетала, как же нам пошло на пользу «близкое общение». — Я так рада, что вы наконец примирились и нашли общий язык. Эймонд весь светится от счастья, — заметила королева, покровительственно погладив меня по плечу, а у меня нервно задрожали губы. Знала бы королева причину счастья своего сына, причину его не сходящих с лица ухмылок. Одну из таких ухмылок я обеспечил ему во время тренировки. Стрельбы из лука. Где я выступал мишенью. А точнее яблоко на моей ненавистной темновласой макушке. Сир Одли даже справился, все ли в порядке, заподозрив неладное. Но я на радость Эймонду и сиру Кристону Колю — подстрекателю, получавшему удовольствие от моих унижений не меньше дяди, — уверил, что все в порядке, пока находился в ужасе от одного вида, как одноглазый стрелок целится в мою голову яблоко. Стрела размозжила яблоко, упавшее ошметками на мои недрогнувшие плечи. Но в душе я пал. С каждым днем я позволял метафорической подошве дядиных сапог втаптывать меня в грязь, каким бы невозмутимым и непоколебимым я ни казался. Сражаясь на мечах, он всегда целился в неприкрытые участки тела — плечи, руки, ноги, — оставляя несмертельные росписи на моем теле. Как многие любят выражаться, — царапины. Печати, подтверждавшие право на мою жизнь. И как бы стоически я ни сносил удары, оставаясь на ногах — что неимоверно злило дядю, — мы знали, кто проиграл. Тот, кто вынужден зализывать раны сам, не смея подпустить к себе ни одного мейстера. Ужиная наедине, Эймонд мог запросто оставить меня при себе, чтобы я развлек его. — Все, на что способна твоя лицедейская натура, племянник. Пой, танцуй, играй. Уверен, ты припас для нас много нераскрытых талантов, — торжественно «просил» он, разламывая хлеб за маленьким пиршеством. — Я тебе не скоморох, Эймонд! — оскорбленно возражал я. — Я… — Да-да, ты дочь Рейниры Таргариен и... все время забываю, какой из твоих отцов тебе милее… — Растягивая губы в тонкую улыбку, Эймонд разрезал ягненка и не сводил с меня голодного до зрелищ взгляда. Я не умел ни петь, ни танцевать, ни играть. В уроки мои, как и подобает будущему принцу, входили езда верхом, фехтование и науки. Но я понимал, что эстетика и профессионализм последнее, что интересовало моего дядю в танцах или пении. Он, искушенный другим искусством, ждал красоты мести и унижения, которые я преподносил ему на блюдце вместо десерта. Я пел, танцевал и изображал известные мне роли, воспроизводя лирических героев Эссоса. Это приводило дядю в восторг — такой, что однажды он едва не подавился виноградом. О, как я мечтал, чтобы эта косточка застряла в его злосчастном горле! Хуже всего было, когда нас заставал Эйгон, сначала опешивший при виде меня, скакавшего верхом на мече вместо лошади и изображавшего языком цокот копыт — по креслам вверх-вниз, вверх-вниз. Как никто не позволял нам прыгать будучи детьми. Но старший дядя быстро смекнул причину представлений и стал вторым зрителем моего позорного часа. Благо Эймонд не позволял ему контролировать процесс — дядя ревностно относился к принадлежащим ему вещам. И я, увы, попал в их число. А когда я пел или читал поэмы — последнее особо пришлось дяде по вкусу, — Эймонд надменно смеялся, замечая, что мне стоит прекратить попытки говорить низким голосом — слишком фальшиво. Но унизительней всего оказалось слышать обращения к себе в минуты нашего уединения. — Племянница, — обращался он ко мне тоном довольным и жеманным, почти ласкающим, если бы не заложенный в нем яд. И я игнорировал. Не оборачивался. Не поднимал взгляда, вынуждая его повторяться, а тон наполняться нетерпеливыми опасными нотками: — Племянница. — А потом следовали острые слова, которые он вгонял мне под ребра. — Лорд Стронг. В эти часы, минуты, секунды я чувствовал себя снова ребенком — легко воспламеняющимся гневом и обидой. Я готов был вцепиться ему в шею, волосы, глаз. Единственный глаз. Точно по совету Деймона. Чтобы больше никогда не видеть этого надменного взгляда. — Не смей называть меня ни племянницей, ни тем более лордом Стронгом, — чеканил я каждое слово, смотря в его невозмутимое лицо. — То есть ты готов слышать все кроме правды? — усмехался дядя, пока его язык собирал вербальный яд с его губ. — Но соглашусь, что слукавил, говоря о правде… моя леди Стронг. Я готов был выхватить кинжал из ножен, и если не всадить его в правый дядин глаз, то в свое сердце — только бы он оставил меня в покое. Но я принял решение железное, как кольчуга, — терпеливо снести плату за ошибку юных лет. Проявить сдержанность и редкое терпение, молясь, что рано или поздно Эймонду набьет оскомину держать в руке хрупкую судьбу. Часто по ночам, измученный и усталый, я недвижимо лежал, от слабости не в силах даже уснуть. Я не мог поверить, что когда-то детьми мы могли сидеть в библиотеке, тихо и мирно. Эймонд читал мне трактаты об Эйгоне Завоевателе и объяснял значение тогда еще непонятных мне валирийских слов. Однажды я напомнил ему: — Помнишь, дядя, как в детстве ты читал мне поэмы на высоком валирийском. Одна запомнилась мне особо хорошо. О драконе, тоскующем по Древней Валирии. По небу и свободе. Мы даже хотели выпустить драконов из Драконьего Логова, боясь, что они зачахнут в неволе как дракон из сказки. Но Эймонд молчал, издав только задумчивый звук, похожий на драконье рычание. Но все это оказалось ничем по сравнению с уготованным мне унижением. Ни о чем не подозревая, в час летучей мыши, когда месяц серпом висел над замком, я покорно следовал за хранителем моей тайны. В этот вечер Эймонду удалось сломить твердыню моей невозмутимости, когда передо мной предстала чугунная ванна, приготовленная слугами. Эймонд прогнал всех, потянувшись к застежкам кожаного дублета, и я попятился к двери следом за слугами, но был немедля остановлен. — Я не отпускал тебя, племянник. Мне казалось, что я снова нахожусь под воздействием тумана макового молока. Я не мог заставить себя пошевелиться, окаменев подобно статуям Семерых в саду. Эймонд обнажался, не таясь, с такой грацией и легкостью. Серебро распущенных волос заструилось по обнаженной спине, и я вышел из оцепенения. — Ты с ума сошёл? Что ты делаешь? — Просто хочу принять ванну, — пожал он плечами, смотря с вызовом, поглаживая большим пальцем ремень брюк. — При мне? — К щекам моим тревожно прилила кровь. — Тебя что-то смущает, дорогой племянник? — Медленно Эймонд подкрался ко мне. — Что может смутить тебя из того, что есть у меня, но нет у тебя? — Он остановился так близко, что я почувствовал его дыхание на своем лице и отвел взгляд, впав в еще больше оцепенение, когда неожиданно он схватил меня за промежность. — Ах да, как я мог забыть, здесь же совсем пусто. — И рука его несколько раз прошлась вдоль моей тайны. Дрожь по моему телу прошлась яростной вспышкой, тихо погасшей в сжатом кулаке. Эймонд отступил, и смех его эхом разнесся по каменным стенам, в тенях которых играл свет свечей. С трепетным страхом я не мог отвести взгляда от своего дяди: он был ловок и высок, строен и прекрасно сложен, будто слепленное из мрамора божество. В его осанке читались величие и надменность. Этот человек, будучи полностью обнаженным, был способен обезоружить меня любого. Умом я понимал, что нет никакого смысла прятать взгляда, когда он демонстративно прошел мимо и погрузился в ванну, расплескав на каменные плиты воду. Но я был так потрясен и взволнован его дерзостью, что не мог совладать с сердцем. Дотронься он сейчас до моего запястья — понял бы, как быстро одержал победу в этой битве. — И что ты стоишь, племянник? Неужели не хочешь помочь дяде принять ванну? Я повиновался воле дяди судьбе и с робкой покорностью взял заготовленные мыло и мочалку и присел подле ванны. Под головой Эймонда лежала небольшая бархатная зеленая подушка, глаз дяди был умиротворенно закрыт, пока другой, не скрытый повязкой, сверкал в полумраке лазурным сапфиром. Я не мог отвести от него взгляда, некая потусторонняя сила, заключенная в камне, притягивала меня к нему, пока я словно в гипнотическом трансе выплачивал долг неслышимым, невидимым серебром. Я старался быть осторожным, аккуратным, представляя, что ухаживаю за драконом, за Арраксом, вычищая его чешую. Но сколько бы ни обманывал себя, единственный дракон, оказавшийся под моими ледяными пальцами, был моим дядей. Когда я замедлил движения, не решаясь опуститься ниже, от груди, он открыл глаз, издав уже знакомое недовольное мычание. И поддался вперед, позволив мне перейти к спине. А затем ленивым голосом приказал позаботиться о волосах. К его волосам притронуться я страшился сильнее, чем к телу. Они всегда казались мне чем-то сакральным, удивительным и интимным. Я даже выронил мыло из рук. Ничто в расслабленной позе дяди не предвещало беды, он только усмехнулся эфемерно и прикрыл вновь устало глаз, позволив моим пальцам погрузиться в шелк его волос. Я массировал его голову осторожно, не спеша, не заметив, как и сам погрузился в умиротворенное, вызывающее тепло в душе состояние. Я заботливо стер пену с его лба, чтобы она не попала в глаз. А после наклонил кувшин, где плавали лепестки роз, и по лицу дяди заструилась теплая вода. Я боялся спрашивать, можно ли воде соприкасаться с камнем. Боялся лишний раз будить гнев дракона. Но стоило мне подняться, чтобы убрать кувшин, как я услышал всплеск воды, а после на моей талии оказались руки, и меня резко потянуло назад. Я только коротко вскрикнул — как уже оказался в воде. Сначала мне показалось, что я просто поскользнулся на образовавшихся возле ванны лужах, но когда шок отступил, когда пришло ясное сознание, что я нахожусь в ванне, сижу на Эймонде, а он крепко держит меня, — внутри меня все заклокотало. Порыв гнева овладел мной, как Таргариены овладевали драконами. Я вцепился в руку Эймонда, попытался выкрутиться из неудобного положения, но смог только принять более удобную позу, сев поперек ванны, ноги мои оказались на левом бортике, а голова — на правом. — Прекрати это немедленно! Ты не имеешь права так обращаться с дочерью наследницы престола! — вскричал я, пытаясь разжать его пальцы, вцепившиеся в мой дублет. Наконец наши взгляды скрестились: мой — разгневанный, но, признаться, испуганный, и дядин — спокойный и ироничный. — Дочерью? — в притворном удивлении переспросил он и чуть подался вверх, выпрямляясь. — Когда это выгодно для тебя, ты снова становишься дочерью, племянничек? Смущенный, я отвернулся, но Эймонд заставил меня вернуться в прежнее положение, схватив за подбородок. — Помниться, мы договорились узнать друг друга получше. — Интригующая пауза. — Ну же, расскажи любимому дяде ваш с матерью план. Женишься на Рейне и заведёшь себе любовника из Королевской гвардии? Или не только себе, но и для своей суженой? Одного на обеих? Прикажешь ему обрюхатить свою жену, и у вас родится ещё парочка темноволосых бастардов? Я угадал? Одну руку он положил за мою спину, другой все еще держал за дублет, как нашкодившего щенка. — Ты обвиняешь меня в том, что ещё не успело произойти, это несправедливо, — горько усмехнулся я, но вырываться перестал. — Несправедливо? — с расстановкой переспросил Эймонд, глядя прямо в мои глаза — впервые за долгие годы я видел этот необычайный фиалковый родовой цвет глаз. — А шестнадцать лет притворяться не только Веларионом, но и мужчиной, значит, честно? — Его пальцы сильнее сжались на моем боку. — Ты точно сошла с ума, племянница, если позволила сделать себя пешкой в руках своей матери. Вот только ни одна пешка не может стать королем, кем угодно, но не королем! — Все мы пешки в руках наших родителей, твоя роль ничем не отличается от моей! И ты так же защищал бы честь своей матери, какой бы бесчестной она ни была. — В этом и отличие, дорогая племянница, моя мать знает, что такое честь. Я не желал продолжать этот разговор, прекрасно понимая, чем он может окончиться. Я попытался оттолкнуться о край ванны, но Эймонд сильнее прижал меня к своим бедрам, и я готов был поклясться, как почувствовал своим левым бедром то, чего у меня отродясь не было. — Итак, когда ты собираешься рассказать Рейне, что её нарекли не мужу, а жене? Я смолчал, злостно усмехнувшись, и в этом смешке Эймонд услышал ответ. — Значит, она уже знает. Забавно, мне её даже жаль. — Несмотря на младые годы, лицо Эймонда уже успели тронуть первые морщины — три горизонтальные полосы, точно едва видимые шрамы, рассекли его лоб. — Я забрал дракона её матери взамен на вырванный тобою глаз, а она получила тебя. Ироничный обмен. Я прикрыл глаза, вода остывала, не знаю, как Эймонд, но в мокрой одежде я начинал замерзать, и легкая дрожь одолевала мое тело. В контраст этому теплое дыхание Эймонда скользнуло по моей щеке. — Сколько еще дому Веларионов придётся терпеть унижения из-за твоей матери? Или, быть может, Рейне передались особенности её дяди? И вы, напротив, заживёте душа в душу? — горячо шептал Эймонд мне на ухо, и я вцепился в его руку. — Это не твое дело, дядя. Переживай за будущее своей супруги вместо моей. — А её у меня пока нет. — Могу я уже встать? Эймонд убрал руки, не с первой попытки мне удалось выбраться из ванны — всеми силами я старался не прикасаться к дяде. И все же мне удалось выбраться, только когда Эймонд позволил использовать его руку как точку опоры. Когда я опустился на пол, он вышел следом из остывшей воды подобно морскому божеству — мокрые волосы стали еще светлее, змеясь по лицу и плечам. — В чем дело, племянник, долго мне еще ждать? Я не мог поверить, что он недвусмысленно намекает, властно указывая на полотенце. Этого я уже не мог снести. — Я не стану тебя вытирать. Я не слуга, Эймонд. Должны быть границы дозволенного и приличного. — Вот как. — Стоя передо мной обнаженным, Эймонд горделиво вздернул подбородок, глядя на меня сверху вниз — одним взглядом опровергая мои заявления. — Хорошо, тогда почему бы перед сном нам не посетить короля, пожелать ему добрых снов и упомянуть об особенностях строения тела его внука? — Неужели цена твоего глаза так низка и мелочна — мои унижения? — печально покачал я головой. — О нет, будем считать, что твои унижения цена за вставленный в мой глаз сапфир. Я сорвал с подставки полотенце и подошел к Эймонду, всеми силами стараясь не фокусировать взгляда на его теле, — как никогда сейчас я желал по-настоящему ослепнуть. Я обтирал его злостно и порывисто. — В чем дело? Нежнее, племянница. Где всеми известная грация ласковых женских рук? Я искренне старался совершать движения, как он упомянул, ласково и нежно, но я весь дрожал — от мокрой одежды, злости, обиды и… смущения. Отбросив мокрое полотенце, я подхватил ночной халат и помог дяде надеть его, точнее он помог мне надеть халат на него, слегка пригнувшись. — Идем, расчешешь мне волосы. — Я весь мокрый, я заляпаю полы и ковры. И мне очень холодно. Позволь мне уйти. — Если тебе мешает мокрая одежда, ты можешь просто скинуть её, — завязывая халат, заметил Эймонд. Что я мог сделать: стиснуть челюсть, сжать кулаки и покориться воле, но сохранить остатки чести, дрожа от холода в промокшей одежде.