I Come With Knives

Я бы слукавил, заявив, что совесть точила меня годами кошмарными сновидениями и бесчестными воспоминаниями. Нет, на протяжении девяти лет они приходили внезапно, подобно порывам ветра. Всегда сильные и болезненные. Заставляющие биение сердца учащаться, а горло сжиматься. И так же внезапно и быстро они растворялись, исчезая редкими каплями дождя на прохладной от страха коже. Но проходя через весь фарс, на который обрек меня дядя, я все чаще оправдывал свой поступок: так и должно было случиться. Быть может, я закрыл его глаз, отомстив заранее за будущие унижения. Ведь расплачивался я наверняка не столько за кинжал в тогда еще детских руках, сколько за тайну, по неосторожности выпавшую из моих расслабившихся пальцев. Такое случается, если долго с силой что-то сжимать. После «совместной ванны» ожидаемо меня постигли легкие симптомы недомогания, которые я надеялся скрыть, тихонько покашливая в кулак. Но гостеприимный дядя не мог позволить такому почтенному гостю мучиться больным горлом. Мне с трудом удалось отбиться от присланного мейстера, ретиво желающего осмотреть меня с головы до пят. От злости и смущения я так покраснел, что только сильнее вызвал беспокойство королевских лекарей. Но мне удалось сохранить неприкосновенность своего тела, уверив, что достаточно только микстуры от першащего горла. Эймонд, оскорбленный моим неблагодарным поведением, уверял, что прислал мейстера только из благих намерений: — Если ты заболеешь и сляжешь в постель, мы упустим столько возможностей. Не хотелось бы терять зря драгоценные минуты, которые я могу провести с любимой племянницей. — Он наклонил голову слегка набок, быстрым, почти незаметным жестом, — раздражающая привычка, которую я невольно подметил в первые же дни. — Я всего лишь беспокоюсь о своей племяннице, силы которой не хватило для сопротивления какому-то кашлю. Подонок. Идея сорвать с меня покров тайны чужими руками так пришлась его упивающейся местью душе, что Эймонд запугал прислугу, приказав каждое утро и вечер переодевать меня. Мои дни начинались и заканчивались неловкими минутами, в которых мы — лже-принц и напуганная служанка — стояли напротив друг друга, каждый думая о своей безрадостной судьбе. Эта несчастная, хорошенькая девчушка, наверняка моя ровесница, косилась на дверь, как будто боялась, что тот, кто прислал её, может ворваться в один прекрасный день и разоблачить её плохо выполняемую работу. — Благодарю за ваше беспокойство, но я привык переодеваться сам. Есть одна особенность… мне неприятны чужие прикосновения, — уверил я это бледное от страха дитя в первый же день. — Но принц Эймонд приказал переодевать вас. Каждое утро и вечер. Пожалуйста, не прогоняйте меня, принц Люцерис. Вы не представляете, на что способен ваш дядя в гневе. — Её голос панически дрожал, девушка проглатывала слова, а её глаза блестели слезами с такой искренностью и страхом, что я не решился выставить её вон. О, я прекрасно понимал, что представляют собой дуэт вспыльчивости и гнева. Был не только наслышан, что шепчут стены об Одноглазом принце. Но и успел проверить на собственной шкуре. Я позволил ей оставаться в покоях, приказав отвернуться к стене, пока не закончу переодеваться за ширмой. А после отпускал. Эймонд наверняка догадывался о нашем сговоре — иначе стены эхом разносили бы новые тревожные слухи. Но ему хватало и этого обжигающего драконьего дыхания в мою макушку. — Прекрати присылать ко мне служанок, — однажды не выдержал я, зашипев на дядю сквозь зубы, застегивая на нем пояс для оружия — порой роль слуги приходилось исполнять мне. — Это не смешно, дядя. Ты же знаешь, что я не могу позволить им… увидеть себя в неглиже. Он даже не мог сдержать торжествующей улыбки, которая резала больнее кинжала. Его кинжал был выкован из дерзких улыбок, жестоких реплик и довольных смешков. А сталь этого клинка отливала сияющим фиолетовым цветом его глаза. — Я всего лишь пытаюсь соблюсти приличия гостеприимства как хороший дядя. Ты должна чувствовать себя как дома, на Драконьем камне. Разве в вашем замке слуги не переодевали тебя? — Ему нравилось прикасаться ко мне, видя, как инстинктивно мое тело напрягается от каждого легкого хлопка по спине и дружески сжатого плеча. — Я всегда одевался сам, — глухим, поникшим голосом ответил я, предчувствуя, что последует за моим ответом. — Какой у меня самостоятельный племянник. — И он снова похлопал меня по плечу, а затем неожиданно дотронулся до щеки, оставив на ней ласковый ожог. И если первое время я искал спасения и покоя в сумраках сновидений, изредка крепких, чаще — тревожных, то вскоре и этот теплый, тихий кокон был разорен алчным драконом. Когда я открыл глаза, в душную ночь, не сразу понял, что произошло — проснулся ли я сам или меня разбудили, — поначалу я решил, что это очередной кошмар, в котором страх и реальность приходили ко мне в образе дяди с кинжалом. Как в ночь, вспоровшую мою тайну. Теплый тусклый свет свечи играл на лице Эймонда бликами и тенями, дядя казался пугающим и таинственным, как и подобает ночному кошмару. Свободная белая рубаха открывала его широкую грудь, и я скользил взглядом от его лица к груди — и обратно. И не смел пошевелиться, вцепившись пальцами в тяжелое одеяло. Но Эймонд сорвал его с меня. — Идем, — приказал он недовольным и усталым голосом. — Что случилось? — шепотом сорвался вопрос. — Мне не спится. Идем. Слеза огня от тающей свечи упала на мою грудь, рядом с ключицей, и я выгнулся, сжав на ногах пальцы. Боль была такой же теплой, но обжигающей, как и сам воск. Я прикусил губу и отвернулся, чтобы дядя не увидел страданий на моем лице. Но он, напротив, поднес подсвечник ближе; если бы я не поднялся, следующая восковая капля поставила бы печать парафиновой коркой на моей шее. Дымка сонного тумана постепенно рассеивалась, а вместе с ним прояснялся и разум: почему у моих покоев нет оставленного матерью стражника? Кажется, я произнес это вслух — последовал надменный ответ: — Видимо, благородные металлы — золотые монеты и стальной клинок у горла — перевешивают на чаше весов данную твоей матери клятву. Печальное зрелище, — наигранно грустным голосом заключил Эймонд, как если бы не был причастен к возложению этих благородных металлов. — Можешь отправить матери письмо, попросив прислать новую няньку, как обычно спрятавшись за черной юбкой. В глумливом тоне отчётливо слышалась непроизнесенная фраза: и я сделаю с ним то же, что и с первым. Его ночные прихоти были столько же абсурдными, как и дневные. Пока дядя сидел в кресле, читая книгу, чтобы быстрее уснуть, я стоял подле него, за левым плечом, держа в руке подсвечник, и боролся с желанием не только уснуть, но и поджечь его волосы, которые свободно струились по спинке кресла. — Стой ровно, племянница, свет дрожит. — Его недовольному тону вторил шелест переворачиваемой страницы. — Чтобы он не дрожал, достаточно поставить свечу на стол, — резонно заметил я. — И прошу — племянник. У стен есть уши, вам ли не знать, дядя. Но Эймонд проигнорировал мою последнюю реплику: — И лишить меня присутствия любимой племянницы? Я думал, нам дорога каждая минута. — Теперь ты будешь изводить меня и ночью? Может, прикажешь поставить мою кровать в свою спальню? — Хм, — прозвучало мне ответом уже ставшее привычным дядино мычание. Зря я подал ему идею. Оставалось только молиться Семерым, чтобы он не решился приказать спать у его ног. Вряд ли бы я сдержался от искушения разбудить его подушкой, прижатой к лицу. — Никогда бы не подумал, что хваленные тобою благородство и честь идут рука об руку с детской обидой и жалкой местью. Не ты ли говорил, что глаз — плата за дракона? Что изменилось? Вхагар не оправдала твоих ожиданий? Или слово принца ничего не стоит, как и пафосные бравады шута? Книга в руках Эймонда захлопнулась; я вздрогнул от его резкого движения, совсем мимолетно меня прошила мысль, что дядя хотел ударить меня — его пальцы впились в корешок фолианта, но, что бы дядя ни намеревался сделать, он сдержался. Впоследствии я пожалел о своих словах, вынеся урок: чем чаще я взываю к дядиной совести, благородству или на худой конец рассудку, тем терпче густеет яд его злости. Впервые меня выпустили из клетки, чтобы загнать в другую — дядя пожелал сменить декорации, и на следующий день, пока я клевал носом верхом на резвом коне, мы мчались сквозь Шелковую улицу, под крики бравых Золотых Плащей, разгонявших толпы простолюдинов: «Дорогу принцу Эймонду и принцу Люцерису!» Толпа расступалась неохотно. Забавно, но родные земли я помнил лишь обрывками, запечатленными из-за ширмы королевской кареты, стучавшей по мощеным улицам; по быстрым взглядам перед входом в Драконье Логово и Храм Семерых. Даже во снах эти разбитые улочки и желтые дома являлись ко мне в искаженном нереальном представлении. Я всегда был гостем на этом берегу Узкого Моря. Я был гостем на каждом клочке земли. Одноглазый Принц мчался впереди на резвом жеребце прямо к холму Рейенис, а его серебряные волосы трепетали на ветру, подобно королевскому знамени. Когда мы приблизились к огромным окованным медью вратам Драконьего Логова, я догадался, что задумал дядя. Демонстрация его хваленого трофея. Я сам упомянул о Вхагар, а значит не имел права роптать, оказавшись лицом к лицу с самым древним из живущих устрашающих драконов. Громадный, темный, почти забытый мною склеп. Усыпальница драконьей свободы. Гробница козьих и бычьих черепов, жуткое драконье убранство. Воздух здесь стоял сырой, тяжелый и спертый — пахло самой смертью. — Покорми Вхагар, племянник. Но только не собой, — добавил Эймонд в конце с усмешкой, скрестив руки за спиной и со стороны наблюдая, как я веду за поводок упирающегося в песчаное дно барашка. Напуганного не меньше меня. Одного из пяти — так, легкий перекус на зубок. Драконица, лениво подняв голову, неповоротливо повернулась всем корпусом в мою сторону — земля задрожала под моими ногами, а воздух наполнился зловонным драконьим дыханием. Седьмое пекло, даже самая высокая пещера была мала для её габаритов; я бы не преувеличил, сравнив её с башней замка. А то и скалой. Казалось, один только драконий клык был размером с меня. Маленькое тельце, которое могло снести одним дыханием драконицы. Эймонд упивался зрелищем. Уверен, глядя на это представление: как открывается огромная, зловонно дышащая огнем пасть; как я вовремя уношу ноги, буквально прыгая на землю, как в воду; как огромная драконья пасть заглатывает едва успевшего заблеять барашка, — дядя представил на его месте меня. А ведь мне предстояло довести еще четырех барашков, страшно вопящих в руках хранителей логова. Где-то в этих стылых каменных стенах сидел, прикованный цепями, угрюмый и покорный Арракс. Совсем как его наездник. Сколько бы я ни просил Эймонда разрешить повидаться с драконом, получал ожидаемый отказ. И каждый раз, когда мы покидали Драконье Логово, мне казалось, я слышу тоскующий драконий вой, какой испускал и я по ночам, сжимая в зубах подушку. Я тосковал по дракону. По бескрайнему небу. По пушистым кустистым облакам. Белоснежным по утрам. Алым по вечерам. Бесцветно-серым по ночам. Мне не хватало полетов, и все мое тело изнывало по ощущению легкости и стремительности, когда я верхом на Арраксе рассекал небо. Вместе с братьями. Матушкой и Деймоном, которые научили, как легко заменить землю и моря небом. Сейчас же я сам чувствовал себя прирученным драконом, спрятанным в драконьем логове, с правом поднимать голову только по хозяйской воле. Часто я вспоминаю, какой из моментов стал поворотным в нашей истории. Был ли то смешок на роковом ужине, постыдные минуты, проведенные в одной ванне, или… Или когда два брата, сошедшиеся в шутливом спарринге, втянули в свою игру меня, покорного племянника. — Люк, не хочешь показать нам, насколько сильным ты стал? — спросил дядя Эйгон, вольготно захохотав, а после досадно вскрикнул — слишком расслабился, позволив Эймонду уложить свою руку на стол. Не счесть, сколько раз я клялся себе не вестись на провокации. Все, что связано со словом «сильный», пропускать мимо ушей. Не подставлять пожизненно кровоточащую рану под ржавые лезвия. Быть может, если бы я и мои братья не реагировали так остро на насмешки, все сложилось бы иначе в истории королевской семьи. — Благодарю, дядя, за приглашение, но откажусь, чтобы не оскорблять ваше гостеприимство своей возможной победой, — дерзко парировал я, затекшими руками продолжая двигать опахалом над другим дядей, в очередном бессмысленном задании. — Не значит ли это, что ты сильный только на словах, племянник? — усмехнулся Эймонд, обернувшись ко мне с победной улыбкой. Я хотел стереть её… кинжалом, пальцами, зубами. Слова Эймонда всегда действовали на меня иначе: погружали в сбивающий с верного пути туман, который и в этот раз привел меня за стол раздора. Эйгон подозрительно услужливо освободил мне место, заняв соседний стул. Я картинно закатывал рукав, сжимал и разжимал пальцы, и главное — сохранял бесстрастное спокойное выражение лица. Почти такое же хладнокровное, как у Эймонда. Он усмехнулся лишь раз, все в его позе и взгляде говорило о том, что я попался в охотничий капкан и скоро буду биться в позорной агонии. Его рука сомкнулась на моей ладони — наши пальцы крепко сжались. Я не мог не отметить, какой маленькой, почти беззащитной казалась моя ладонь в его руке — мое тело меня выдавало. А ведь моя рука могла быть мягкой, изящной и бледной, как у истинной аристократки. Не мозолистой и сухой от бесконечных тренировок с мечом. Я смутился: непозволительная мысль, быстрая и крохотная, о том, как было бы прекрасно, будь моя рука иной… в руке Эймонда. Меня отвлек Эйгон: он шутливо возложил свою «старшую» длань на наши руки, благосклонно сжав, и наконец провозгласил: «Начали». Должен признать, эта «маленькая» дуэль далась мне непросто: я вложил все силы, имевшиеся в моем лже-мужском теле. Эймонд превосходил меня, каждый за этим столом понимал непреложную истину по-своему, но упрямство мое не могло быть слабее. Я не желал сдаваться, опирался ногами в пол, локтем — в стол; сжимал свободную руку до боли, сдерживая порыв схватиться за стол. Я должен был в кои-то веки сыграть честно. Назло Эймонду. И удивительно, видимо, я вложил действительно всю имевшуюся мощь, это было видно по вздувшимся венкам на правом дядином виске; по его ладони, намертво вцепившейся в мою. Мы не могли оторвать друг от друга взглядов, точно это значило бы неминуемое поражение, и все во взгляде дяди говорило об удивлении. Он не думал, что я смогу держаться с ним в спарринге как равный. Но годы тренировок не прошли зря. Я подтверждал право как на свое имя, так и на преследующую меня тень силы. Так часто Эймонд еще не моргал никогда. А я давно заметил за ним вынужденную привычку: правый глаз уставал от перенапряжения, и веко опускалось само собой чаще и быстрее. Это было так же непреложно, как и то, как сильно Эймонду шла кожаная повязка. Неожиданно над нашими руками нависла третья — Эйгон шутливо примерялся указательным пальцем то к моей стороне, то к стороне своего младшего брата. Но в конце концов остановился на моей руке, абсолютно, я уверен, невесомо, пытаясь помочь мне. — А как же братская солидарность? — с придыханием выдавил из себя Эймонд, но взгляда своего единственного ока от меня так и не оторвал. А Эйгон, перебирая пальцами, как крохотными ножками, перешел на руку Эймонда и продолжил теперь легонько давить против моей стороны. В конце концов я не выдержал, шумно выдохнул, больше не чувствуя руки, и позволил Эймонду ударить ею со всей силы об стол. Рука моя была вся красной и дрожала от непривычки такого сильного давления. Эймонд, удовлетворенный победой, но недовольный ценой, с которой она ему досталась, припал к спинке резного стула. Сидевший между нами Эйгон довольно барабанил пальцами по столу, взгляд его блуждал от меня к дяде — и обратно. Он улыбнулся шире и застучал ладонями по столу, призывая служанку, от которой потребовал принести немедля вина. — Я не буду, — запоздало запротестовал я, увидев, как до кроев наполнился мой кубок. — Брось, не обижай дядю, выпей с нами. Разве мы не должны наверстать упущенное? Разве не для этого ты здесь? Как там выражается мой брат: мир, дружба и любовь между родственниками? — захихикал Эйгон и осушил почти залпом первый кубок, явно посчитав свои слова за тост. Вот только все эти пафосные до зубного скрежета слова никак не вязались с нами тремя, представителями почти одной семьи. Но возразить я не смел, а потому сделал несколько осторожных глотков, позволив вину завязать между нами неуклюжую беседу. — А ведь между нами намного больше общего, чем может показаться на первый взгляд, — облизав остатки вина с губ, заключил Эйгон. — И что же? — спросил я из праздного интереса, смотря, как кубок наполняется вновь. — Мы оба старшие, и оба не нужны ни нашим семьям, ни короне. — Не понимаю, о чем ты… — искренне опешил я. — Мне не стать королем, тебе, судя по слухам, тоже… Мой тяжелый взгляд устремился к Эймонду, я не мог поверить, что игра так быстро подошла к своему концу, и он раскрыл шкатулку моих тайн Эйгону. Но старший дядя опроверг мои обвинения: — Да, ходят слухи, что твоя мать готовит в приемники Джейкериса, а тебя… — Эйгон многозначительно скользнул по мне взглядом, почти жалеющим, и, сделав несколько глубоких глотков вина, закончил: — будем надеяться, что сошлют на Дрифтмарк в целости и сохранности, как ссылали в детстве. — Никто и никогда не ссылал меня на Дрифтмарк! — Да? Ты в этом замке был сколько? Пару годиков? Тебя с рождения держали за тридевять земель от Королевской Гавани, а твоего брата так сразу же привезли показать всему двору, уж я то хорошо помню — постарше всех буду. Ходили даже слухи, что ты родился с драконьей чешуей и огромным хвостом. — Из груди Эйгона вырвался веселый смешок. — Помню, в детстве мы намеренно облили тебя лимонадом, чтоб найти предлог переодеть. Но твоя мать, увидев, как мы с Эймондом тебя раздеваем, подняла такой крик, ооо… А на следующий день отправила обратно на Дрифтмарк. Кажется, ты с рождения чем-то не угодил своей семье. Я молчал, прекрасно понимая, чем именно не угодил своей семье. Как понимал и Эймонд, на удивление хранивший солидарное со мной молчание. Он не торжествовал, не ухмылялся, напротив, его взгляд казался мягким и отстранённым, пока дядя задумчиво оглаживал края кубка. — Вот-вот, — продолжал Эйгон, растолковав мое молчание по-своему. — Только и остаётся что жить, утопая в сиськах и вине. Ты попробуй, пока еще есть время, тебе понравится. — И с этими вульгарными словами он шлепнул служанку по ягодицам, так звонко, что вывел и меня, и Эймонда из задумчивости. — А может… а может я сам собираюсь отказаться от престола в пользу брата? — растерянно предположил я, прочистив горло. На что Эйгон громко прыснул: — Кто в здравом уме откажется от своего места под солнцем? Верно, никто. — Эйгон вновь поднял кубок, опорожнив его до дна за беззвучный тост. — Как и никто не откажется забраться под юбку к прелестной служанке, — и ухмыльнулся, наглаживая ягодицы девушки под юбкой. — Не стоит судить о всех людях по себе. — Во мне определенно парировало вино. Я ожидал, что остатки вина плеснут мне в лицо, но Эйгон долго-долго глядел мне в глаза, пока не прыснул от смеха, навалившись на стол. — Седьмое пекло, только не говори, что ни разу не смачивал свой стручок. Моё молчание говорило красноречивее слов. Кровь прилила к моим щекам, и я отрицательно покачал головой. Эйгон разразился пугающим громким смехом, зажмурившись со всей силы, словно пытался забыть мое раздражающее целомудренное лицо. — Семеро меня подери! Ни разу? Да ладно? — Как-то не приходилось, — смазано ответил я. — Я, конечно, слышал, что на Драконьем камне некого сношать кроме овец, но не думал, что все настолько плохо. — Голос дяди звучал почти сочувственно, если бы не затронутая тема. — А как же Рейна? — Я уважаю Рейну, и мы выполним свой супружеский долг, как и положено для консумации брака, в день свадьбы. На этот раз фарса не выдержал Эймонд — короткий смешок перерос в откровенный хохот. Эйгон, довольно наблюдая за братом, присоединился к его смеху, не подозревая, что смеются они над разными вещами. Едва укротив приступ смеха, Эйгон щелкнул пальцами и властным жестом подозвал служанку. — Давай-ка, милая, присядь к моему племяннику на колени. — Эйгон, я не думаю, что это… — попытался возразить я и потянулся из-за стола, пока все не зашло слишком далеко, но Эйгон со всей силы ударил по столу — его кубок перевернулся и вино кровавым ручейком побежало к краю. Служанка от страха упала мне на колени, я неловко попытался отодвинуться, чтобы увеличить между нами расстояние, но эта несчастная веснушчатая девчушка под давлением Эйгона приобняла меня за шею и прижалась теснее к бедру. — Ну как, встаёт? — не унимался Эйгон, внимательно следя за моим лицом — единственным, что напрягалось в моем теле. Эйгон даже не подозревал, какое чудное представление устроил для своего младшего брата. Моему совершенно отстранённому от разговора дяде, сложившему на столе невинно руки в замок. Он только часто моргал, смотря на меня в объятиях постепенно веселеющей служанки — её хихиканье увеличивалось с количеством выпитого вина прямо из моего кубка. А я невольно вспомнил, как еще недавно Эймонд застал меня разглядывающим фрески на стенах замка. Еще в детстве они удивляли меня своей откровенностью. Уже тогда я пытался найти в них ответ о своей особенности. Но выполнены они были так, что запутывали меня только сильнее. Так и сегодня я смотрел на изображения ласкающих друг друга увековеченных дев и представлял, что и мы с Рейной могли бы жить так же в гармонии, доставляя друг другу удовольствие. Ведь зодчие Королевской гавани не видели в этом ничего предосудительного. Так я думал, пока мой августейший дядя не приобнял меня за плечо, подкравшись со спины, словно пытался ободрить мои мысли. — Готовишься к брачной ночи с Рейной Таргариен? — спросил он меня тогда, а мне и нечего было ответить. — Могу для теории посоветовать особую полку в королевской библиотеке. Так и сейчас одним цепким взглядом он отбивал во мне даже возможность расслабиться, попытаться прочувствовать хоть что-то в руках этой девчушки, накручивавшей мой локон на свой палец. — Какие у тебя красивые волосы, — промурлыкала она, чувствуя себя спокойно на моих коленях. Кажется, ей импонировала моя безучастность. В отличие от Эйгона, который только разочарованно качал головой и закатывал глаза.

***

Этой же ночью меня разбудил стук, и я проснулся так быстро и легко — спасибо ночным прихотям дяди, — словно только бредил сном. Машинально я нащупал под подушкой кинжал — талисман, без которого не был мыслим мой покой, — спрятал его за поясом ночных штанов, сильнее укутался в ночной халат и осторожно приоткрыл дверь, за ней меня ждал королевский стражник. Да, Эймонд не стал бы стучаться. Мужчина всучил мне холщовый мешок, передав, что «принц Эйгон наказал принцу Люцерису переодеться и пройти к нему». Видимо, в моих глазах промелькнул настоятельный отказ — стражник добавил, что это также «просьба» и принца Эймонда. Это имя стерло мое королевское «нет». Я повиновался. Закрыв дверь, вывалил содержимое мешка на кровать и долго, с недоумением смотрел на старые, потертые вещи, которые казались мне скорее половыми тряпками, нежели одеждой, достойной принца. Но что мое чувство прекрасного могло противопоставить воле двух Таргариенов, от которых я не знал, чего ожидать. И я переоделся. Стражник молча сопровождал меня по коридорам, освещенным редкими факелами, наш путь оказался недолог, и вскоре мы вышли к тайным ступеням, ведущим черным ходом из Красного Замка. Там меня поджидали две тени, в таких же неприметных потертых накидках, скрывавших королевские лица. Эйгон что-то шепнул мужчине, вручив мешочек с «благородным металлом», и тот, кивнув, удалился. Эйгон и Эймонд зашелестели по ступеням вниз, так быстро и привычно, в отличие от меня, в темноте боявшегося споткнуться и повалиться кубарем. Что-то в нашем молчании успокаивало меня, отделяло от секрета, которым они хотели опорочить меня. А я был уверен: в отличие от наших детских шалостей, когда мы сбегали под сень Богорощи, прячась от септ, меня вели к очередной «плате». На этот раз я оказался на улицах Королевской Гавани, внутри её больных вен, где струилась грязная кровь — простой люд, в котором я едва узнавал людей. Эймонд замедлил шаг, позволив мне обогнать его, — так я оказался в кольце драконов, слившихся с золотыми плащами, торговцами и сомнительными девицами, обнажавшими груди перед взорами чужаков. На Сапожной площади близ спящих торговых лавок скоморохи развлекали довольно галдящую толпу представлением. На сцене размалеванная девица с париком из соломы на голове и голой грудью, раздвинув ноги, «производила на свет» из-под юбки карликов. Сначала выползали темноволосые — трое страшил, — а затем с такой же соломой на голове, как у девицы, два последних уродца. Соломенноголовые напали на темноволосых, вопя, что бастарды не узурпируют трон после шлюхи, губительницы мужей-содомитов. Толпа разразилась хохотом и одобрительным свистом. А после на сцену, качаясь и громко икая, верхом на чучеле дракона, влетел мужчина с такой же соломой на голове, провозгласив, что Солнечный Огонь покарает всех узурпаторов. И вот ярко-оранжевый тканевый огонь охватил его вопящих противников. Эйгон рядом икнул. Зеваки аплодировали, не жалея рук. Эймонд хранил молчание. Только у меня по спине бежал холодный пот. Мы продолжили путь. Наконец, Эйгон остановился у красных дверей двухэтажного дома и, натянув капюшон сильнее, постучал. Я искал ответа в лице Эймонда, но он казался таким отстранённым и безучастным, только улыбающийся уголок губ выдавал предстоящее для него веселье, а для меня — испытание. Дверь нам открыла женщина. Она окинула нас быстрым, оценивающим взглядом. Как будто узнала знакомые лица, и довольно ухмыльнулась. Только ко мне пригляделась особо настороженно, но смягчилась, когда в её большой смуглой руке оказался мешочек звенящих монет под стать её дородной ладони. Эймонд толкнул меня вперед, и я переступил порог. Порог цитадели порока, желания и похоти. — Куда вы меня привели? — похолодевшим голосом спросил я, едва не споткнувшись о стоявшую на коленях женщину, чьи руки были заняты шнуровкой облокотившегося о стену незнакомца. — Ни один уважающий себя мужчина не женится девственником, — объяснил свой «благородный» порыв Эйгон, по-настоящему, по-братски обняв меня за плечи. — Не могу же я позволить тебе лечь в постель с Рейной девственником. Не позорь род Таргариенов. — В его нетрезвом тоне улавливалось нечто схожее с «не могу позволить умереть тебе девственником». Возможно, для Эйгона это было одним и тем же. — Считай это моим подарком в честь примирения. Бери, кого хочешь! — Казалось, этот человек, пышущий на меня горячим кислым дыханием, родился только для того, чтобы дегустировать вина и женщин. — То есть возможность подхватить хворь — это подарок в честь примирения? — недовольно усмехнулся я и резко отвел взгляд от другого мужчины со спущенными штанами, он прижимал стонавшую женщину к стене, подхватив её под бедра, и выбивал из неё крики известным способом. Я потерянно оглянулся на Эймонда, ища в нем здравого смысла, но он намеренно не глядел мне в глаза. Только сжимал мое плечо, призывая идти вперед, если я замедлялся. Происходящее не могло оставить меня равнодушным, сколько бы я ни старался выглядеть бесстрастным. Фрески в замке лишь приоткрывали окно неизведанного мира, здесь же, в Веселом доме, меня окунали в него словно в морскую воду. Все мыслимые и немыслимые удовольствия, о которых я не дерзнул бы предположить, подумать или возжелать. Последнее было особенной правдой. Я не знал, как себя вести. Что делать. Моя голова пустела по мере открывавшихся мне откровений. Трех мужчин, совокуплявшихся с одной женщиной. Женщин, соединившихся друг с другом подобно змее, вцепившейся зубами в собственный хвост. Мужчин, сошедшихся в поединке, с иными мечами, где вместо боевых кличей звучали грозные стоны. Я, в толпе восторженных перевозбужденных зрителей, смотрел во все глаза на женщину, которая стояла на руках по центру стола, а пальцами ног сжимала лезвие меча, погружая его рукояткой внутрь себя. Я отвернулся, шокированный и растерянный; вдали маячила макушка Эйгона, он ушел в приватную комнату в обществе двух барышень, Эймонд стоял рядом со мной и лениво, казалось, без интереса наблюдал за представлением. Я вцепился в него и отвел в сторону, прижав к свободному месту у драпированной красным бархатом стены, где рядом лобзалась очередная парочка. — Дядя, я не могу находиться здесь… Ты ведь понимаешь! Девушкам не престало посещать подобного рода места! — прошипел я, смотря на него снизу вверх. Его усмешка на мою реплику отдавала веселой грустью. Дядя наклонился ко мне и прошептал мне на ухо: — Как же нам повезло, что боги даровали нам привилегию родиться мужчинами, не правда ли, племянник? Я разжал пальцы на его накидке и бессильно поджал губы. В этом глубоком темном море я мог полагаться только на себя, и мне предстояло выбраться к берегу живым. Сколько бы дракон ни пытался потопить меня. А Эймонд не упустил возможности вновь проявить гостеприимство — ему известным способом. Это стало своего рода традицией — сидеть напротив друг друга. Каждый на своем узорчатом шелковом диване. В облаке курительных смесей. В объятиях искусных блудниц. Нас разделял только сладкий туман — плотный, как тяжелый смог порока, возведенный твердыней стен, впитавших в себя сотни, тысячи, нет, миллионы стонов. Словно в бреду, я наблюдал, как две жрицы любви ласкали моего дядю. Одна играючи расстёгивала застежки его черного дублета, целуя в шею — я видел этот юркий розовый язык, скользящий по бледной коже. Другая, пока я был занят этим созерцанием, успела освободить его большее и восставшее естество, и теперь уже второй язык ласкал дядю внизу, скользя по его плоти — вверх-вниз, так быстро, что я боялся моргнуть и пропустить, как член Эймонда скрывается за яркими пухлыми губами. Я смотрел во все глаза, как то, что я видел еще недавно, наедине, в ванной, в совсем ином расслабленном виде, сейчас скользило в плотно сжатых губах женщины, чьи темные короткие волосы закрывали её смуглое лицо. Взгляд дяди, затуманенный удовольствием, встретился с моим, удивленным и потерянным. Властная усмешка не сходила с его лица, Эймонд положил руку на голову женщины, подталкивая, ускоряя, а я вздрогнул, почувствовав, как чей-то скользкий язык проникает в мое ухо. Я едва не подскочил, но руки хрупких с виду дев крепко держали меня в сладострастных объятиях. Чужая похоть настолько увлекла меня, сделав невольным соучастником, что я совершенно не концентрировался на собственных ощущениях. Изящная рука, украшенная радугой браслетов, потянулась к завязкам на моих штанах, но я быстро остановил её, едва успев перехватить и другую руку, поглаживающую левое бедро. Меня поймали в опасную ловушку из цепких пальцев, скользких языков и нежных губ. Я весь сжался и глупо захихикал от легкой, как дуновение ветра, щекотки на шее, где печатью ставились влажные поцелуи. — Какая у тебя нежная кожа, — томно прошептала мне на ухо падшая дева, и я снова съежился от прикосновения пальца к моей влажной от страха щеке. — Б-благодарю, — через силу ответил я, совершив ошибку. Шустрый язык проник в мой рот, и я упал в объятия второй девицы, чьи пальцы потянулись к веревкам моей сорочки. Я перехватил её тонкие пальчики, крепко сжав. Но поцелуя не разорвал, прислушиваясь к ощущениям. Ни отвращения, ни возбуждения от блуждающего на моих деснах и языке чужого языка я не испытывал. Страх разоблачения стачивал все эмоции, притуплял ощущения. Разумом моим владела тайна, единственным свидетелем которой выступал мой дядя, наверняка наслаждающийся незабываемым зрелищем из моей вялой борьбы с двумя девицами, не оставляющими попыток раздеть меня. Его смех, перекрывающий чужие стоны, служил тому подтверждением. Мой ремень полетел на пол, и пальцы вакханки вцепились в штаны, но я успел схватить её запястье и, вырвавшись из объятий, вскочил с дивана. Голова моя шла кругом: я хотел уйти, но не мог найти выхода. Мне казалось, каждый угол, каждый шаг были заполнены похотью слившихся тел. Здесь были все: мужчины с женщинами, женщины с женщинами, мужчины с мужчинами, по одиночке и все вместе. Тела двигались и извивались, стенали и кричали подобно единому организму. И я тонул в этом безумии, плывя сквозь течение вожделения, не понимая, что хочу именно я. Точнее кого хочу только я. От тяжелого, пропитанного потом воздуха мне казалось, что я вот-вот потеряю сознание, останусь здесь, на грязном, истоптанном полу, а через меня будут переступать, как через незначительное препятствие на пути к наслаждению. Но меня подхватили под локоть и быстро прижали к стене. — Как же ты собираешься исполнять супружеский долг, дорогой племянник, если не можешь притронуться к женскому телу? — Как от Эйгона всегда несло вином, так от Эймонда сейчас разило чужими женщинами, и я старался не дышать, плотно сжав губы. — Быть может, мне стоит отвести тебя к мужчине? Тогда по замку наконец-то поползут слухи, что хоть что-то связывает бастарда с морским отцом? Я заскрежетал зубами и попытался вырваться, но Эймонд сильнее прижал меня к стене, зарывшись рукой в непокорные, ненавистные стронговские волосы, и шутливо наклонился к моему лицу, я отвернулся и зажмурился, надеясь, что мое безразличие быстро наскучит ему, но неожиданно Эймонд просунул руку между нашими телами, и я не поверил, что он сделал то, что безуспешно намеревались сделать шлюхи: запустил руку в мои штаны. — Что ты…! Я вытянулся на цыпочках, одной рукой вцепившись в его запястье, а другой опершись о крепкое плечо. Над ухом прозвучал короткий смешок: он нащупал мою подкладку, выдаваемую за то, чего у меня нет, сдвинул её в сторону, и тогда его пальцы коснулись меня там, где не смел трогать даже я сам. Меня прошило словно стрелой, я сильнее вытянулся, соприкоснувшись макушкой с острым подбородком, и попытался отвести его руку. Но сам удивился собственному слабому сопротивлению. Эймонд шумно выдохнул мне в макушку, наши тела были так близко, скрывая невозможное — Семеро, какие слухи поползут, если нас увидят! — но я только уткнулся лбом в его плечо и позволил случиться тому, чего ждало и желало мое тело. Я скользил на его пальцах, как на лезвии клинка. На краю гибели шестнадцати лживых лет. Моя маска. Моя роль. Моя судьба. Мой удел. Все рушилось на кончиках пальцев этого человека, беспардонно и безжалостно сжимающего меня. Наслаждение, подобно вину в кубке, наполняло меня до краев, и когда вот — сейчас — еще немного — оно должно было пролиться через край, Эймонд отнял руку и коснулся влажными пальцами моих губ. Я поднял полный растерянности взгляд, а он, хладнокровно улыбнувшись, отступил, оставив только влажный след на моих губах. Шаг. Еще один. Я нервно облизнул губы, узнав вкус собственного желания. А Эймонд исчез за полупрозрачной вуалью занавесок, где подхватил под бедра одну из жриц и опрокинул её на кровать. Я должен был уйти. Отвернуться. Сбежать. Разозлиться. Возненавидеть. Но я остался. Я хотел увидеть. Как Эймонд хотел показать. Как обнажаются тела, как быстро сливаются в греховном танце — без прелюдий, без слов. Как стонет, запрокинув голову, женщина, и как рычит над ней дракон, обладая ей. Сильно, жестко, грубо. Я боялся моргнуть, прогнать видение, проснуться. Рука моя против воли потянулась к месту, где еще недавно были длинные, сильные дядины пальцы. Я не умел трогать так, как трогал он. Я лишь подражал, пробовал, искал те же ощущения. Словно я играл на арфе, пытаясь подстроиться под ритм чужеземного музыкального инструмента. Как же я был удивлен влаге, оставленной после его пальцев, и как удивился, когда её стало больше, как только задвигались мои неумелые дрожащие пальцы. Я уткнулся лбом в руку, прислонившись к анфиладе, и не мог сдержать стона, который принимали в жертву, словно ритуальную кровь, стены греховного пантеона. — Помочь, сладкий? — раздался гулким звоном женский голос в моей голове. Я вздрогнул, но не остановился. Рядом стояла женщина в голубой полупрозрачной сорочке, грудь в которой едва могла скрыться от взора, как луна за редкими облаками. — Нет, я сам. — Может, позвать мужчину? — Н-нет, я предпочитаю просто наблюдать. — Как знаешь. — Блудница провела указательным пальцем по моему подбородку и исчезла словно ветер. А я продолжал нашу игру. Наш танец. На грани. Не замечая ничего, кроме двух слившихся подле себя тел. Не заметил, как исчезла занавеска, как стали близки тела, блестящие от пота. Я видел её так близко, шлюху, сидящую верхом на драконе, их волосы — платина и шоколад — путались на плечах, скрывали лица. Она так громко стонала, что вибрация её крика передалась и мне, пробрав от пяток до макушки. Они были так близко друг к другу, обнимая, сжимая, кусая… А когда наши взгляды встретились — мой и девушки с грубоватыми мальчишескими чертами лицами, с глазами цвета сумрачного заката, — внутри меня что-то оборвалось. — Хочешь присоединиться? — сквозь жалобный, уставший стон игриво спросила женщина, слишком похожая на меня, чтобы быть просто совпадением. — Я выдержу вас обоих. Я стоял подле их ложа, и в тот момент, когда Эймонд открыл глаз, когда наши взгляды скрестились, как мечи, когда он замер, громко прорычав, сжав бедра вакханки со всей силы, внутри меня произошел взрыв, едва не сбивший с ног. Он поднялся волной от низа живота до самой макушки, затуманил рассудок, заволок мои глаза туманом. Я едва успел схватиться за стену, прорычать сквозь зубы и, посмотрев на мокрую руку, сбежать. От этой шлюхи. От Эймонда. А главное — от самой себя.