I Come With Knives

Только глупцы уповают на надежду. А век глупцов весьма краток в нашем жестоком мире. После первого месяца гостевого плена я не мог больше сидеть, погруженный в тоску по свободе и небу, по семье и Драконьему камню, я не имел права на жалость к себе, как и не имел его на престол. Я должен был действовать. Ради матушки. Ради себя. Даже если бы это означало переступить через самого себя. Меня никогда не прельщало насилие и убийства. Удивительно, но вопреки моему поступку, поступку глупого ребенка, выхватившего кинжал, действовавшего по наитию, по воспитанным и переданным с кровью дракона рефлексам, я никогда не представлял себя отнимающим чужую жизнь. Кровь не кипела в моих жилах, как у Лейнора Велариона, при мыслях о сражениях и войнах. Злобная ухмылка не украшала моего лица, как у Деймона Таргариена, при планах о вероломном убийстве. А рука не держала меч достаточно уверенно, чтобы я мог зваться Стронгом. Но я понимал, что тайна перестает быть тайной, когда её знают двое. Это информация. А в руках человека, в сердце которого брезжат обида, злость и жажда мести, эта информация подобна медленно действующему яду, отравляющему мою жизнь. Только один из нас мог владеть этой тайной. И я желал оставаться её единоличным хранителем. Повод представился идеальный — охота в честь дня рождения Эйгона. После ночи, когда из меня попытались сделать «настоящего мужчину», я окончательно ушел в себя: больше не дерзил, не взывал к совести и разуму. А главное — старался избегать взгляда Эймонда, выполняя все поручения молча, скользя расфокусированным взглядом вдоль расплывающейся фигуры дяди. Слишком живы были воспоминания: его обнаженного тела, его взгляда, стрелой попавшего в сердце — и сложно сказать, насколько в прямом или поэтичном смысле. Эймонда откровенно раздражала моя покорность, с каждой луной он становился вспыльчивее, грубее, а его едкие комментарии, не достигавшие моего сердца должным образом, обретали форму отчаянных оскорблений. Однажды он не выдержал и схватил меня за горло — недостаточно сильно, чтобы задушить, но достаточно, чтобы сбить с меня ледяное безразличие. — Где твои манеры, племянница? Когда я разговариваю с тобой, будь любезна смотреть на меня. И я посмотрела в его сощуренный глаз, сжав руки в кулаки. Решившись. Теперь кинжал в моих руках окажется не случайным образом. Деймон прав: симметрия как нельзя лучше подойдет моему дяде. Отныне этот человек, сжимающий моё горло, челюсти, щеки, — моя цель. Эймонд дотронулся большим пальцем до моей нижней губы и резко отдернул руку, прошипев на валирийском: — Jikagon qrīdrughagon. Ожидаемо в день охоты дядя сделал меня своим оруженосцем, виночерпием, слугой, — словом, мальчишкой на побегушках с невидимым поводком. Только королевская воля была в силах временно перехватить поводок. Что и произошло, когда меня попросили предстать перед королевой. Я покорно вошел в королевский шатёр. Королева Алисента приказала слугам и гвардейцам оставить нас наедине — опасная, не предвещающая ничего хорошего прелюдия. Но я держался спокойно и уверенно, в отличие от королевы, беспокойно терзающей свои пальцы — фаланги вокруг покрывали незаживающие кровяные корочки, которые Алисента сдирала снова и снова. Несколько любезных, абсолютно бессмысленных реплик во имя царского фарса: о моем здравии и благополучии, пишет ли матушка, скоро ли роды, — а затем обнажился клинок гнусных обвинений, о которых я предполагал, но совершенно забыл. Старался забыть, как и всю ту безумную ночь. — До меня дошли неутешительные слухи, Люк. Безумные слухи. Но, как известно, именно безумие распространяется быстрее всего, особенно в стенах, где свободно гуляет эхо. Я подобрался и нахмурился. — Будто вас с Эймондом видели в борделе. Я молчал. Метался между протоптанными чужим опытом тропинками — какую из них выбрать. Что ответить? Как отреагировать? Я принц. Принц, имеющий право на свои потребности. Благородное общество не было столь жестоко к мужским потребностям, как к королевским благочестивым девицам. А значит никакого смысла отрицать похода в Веселый Дом нет и не было. — Прошу прощения, королева, но вам должны быть известны потребности юной мужской плоти. Мне неудобно обсуждать с вами эту тему. Но я не понимаю, что именно вас смутило… Королева нервно скрестила пальцы и отвела взгляд, этот разговор давался ей с трудом, и это не могло не льстить. Женщина, еще девять лет назад истово требующая мой глаз, тушевалась передо мной, мальчишкой или девчонкой — неважно, — объектом своих злостных сплетен о чистоте моей крови. — Ты прав, Люк, я не до конца ясно выразилась. Ходят слухи, что вас с Эймондом видели непозволительно близко для мужчин. Будто вы… Я понимал, к чему она клонит, и удивился, когда почувствовал, как задергался уголок моих губ, напрашиваясь на усмешку. Она была напугана. Не за меня. За Эймонда. За честь своей идеальной, набожной, чистой семьи. Удивительно, меня, настоящую жертву интриг её сына, она видела злодеем, способным склонить Эймонда к чему-то неподобающему, греховному, к тому… — Боюсь, тот, кто распространил эти слухи, тоже не до конца ясно выразился, королева, — спокойно и уверенно заговорил я, смотря в её уставшие, подернутые испугом глаза. — Прощу прощения за мои дерзкие и возможно неприятные для вас слова, но нас с Эймондом правда видели в борделе… где мы разделили одну женщину на двоих. — Ох… Этот вздох — сочетание удивления и облегчения. Это ничего, моя королева, скоро вам предстоит вздыхать не одну ночь над телом вашего благороднейшего сына. Кто бы что ни говорил о силе слова, ничто не разит надёжнее клинка. Сталь решает все проблемы.

***

В течение двух часов мы передвигались с Эймондом по лесу в поисках пойманного в капкан зверя. Свет почти не проступал из-за густых крон деревьев, погрузив нас в лжесумерки. Ветер шелестел в мокрой траве. Листья тревожно дрожали, грозясь сорваться с ветвей. Я слушал песнь ветра и сражался сам с собою. Сейчас. Давай. В шею. Быстро. Я замедлил шаг, дотронулся до рукоятки меча, сжав на пробу. В горле моем стоял ком из множества отрепетированных слов, но я не мог найти в себе силы освободить их из плена неуверенности и страха. Возьми себя в руки, Люцерис. Здесь и сейчас. Вы должны разрешить этот конфликт. Ты должен все закончить. Во мне боролись два голоса: один кричал вероломно ударить в спину и списать все на разбойников. А еще лучше взять кинжал и ударить прямо в горло. Другой — благородно вызвать на дуэль и погибнуть как подобает рыцарю. Был ли из меня такой же рыцарь, как и мужчина? — Эймонд. Имя вырвалось само. Я впервые позвал дядю по имени с тех пор, как закрыл его глаз навечно. Его имя на моих устах казалось чем-то запретным, недостойным, словно я не имел права произносить его вслух. И если так задуматься, дядя тоже ни разу с моего возвращения в Королевскую гавань не обратился ко мне по имени. Племянник, племянница, Стронг, как угодно, но не… Эймонд обернулся, словно не верил, что я дерзнул позвать его по имени. Как и не мог поверить в то, что я обнажил меч из ножен. Но вопреки моим ожиданиям на лице отразились не испуг и удивление, а насмешка, точно он давно ожидал подобную выходку. Как же я пожалел, что выбрал глупое благородство. — Эймонд, так больше не может продолжаться. Мы должны все решить здесь и сейчас. Я не твой слуга, не твой оруженосец и не твой скоморох. Я не могу оставаться вечно в замке и прислуживать тебе. Рано или поздно, тебе придется либо отпустить меня, либо огласить правду. И к моему сожалению, мы оба понимаем, что это будет второй вариант. Который я не могу допустить. Мой голос звучал ровно и уверенно, ни капли сомнения и страха. Я держал меч крепко, направив острием к моему противнику, все еще не воспринимающему ни меня, ни мои намерения всерьез. Эймонд только покачал головой и не сдержал разочарованный смешок. Нас разделяло приличное расстояние. — Не смеши меня, племянница, убери меч. — Нет! — гневно воскликнул я. — Я готов умереть, чтобы сохранить свою тайну! А готов ли ты рискнуть жизнью, чтобы владеть этой тайной? Давай же разрешим все. Здесь и сейчас. Как мужчины, которым ты не хочешь признавать меня. — Я запнулся на словах, как о камни. Эймонд посмел отвернуться, открыть спину и продолжить путь, словно я был для него пустым местом. Гнев заклокотал во мне, пальцы в тиски сжали рукоятку, и я пророкотал на всю поляну: — Не смей уходить, Эймонд! Не смей, если ты не трус! — Трус?! — выразительно переспросил дядя, остановившись и обернувшись ко мне полубоком — правой стороной лица, искаженной презрением. — Как смеет обвинять меня в трусости бастардка? Та, кто не может найти в себе смелости признать в себе ни Стронга, ни женщину? Хочешь найти смерть? От моего клинка? Даже в этом ты проявляешь трусость, пытаясь сбежать от правды через благородную смерть! — Он порывисто бросился в мою сторону, от неожиданности я отскочил назад, но Эймонд так же внезапно остановился. — Подумай хорошенько, племянница, мы не в тренировочной яме. Я не стану щадить тебя, шутливо оставляя царапины на твоих руках. Бросая мне вызов, ты сознаешься в попытке самоубийства! И это самоубийство не будет лёгким и безболезненным. Не надейся! — Ты обвиняешь меня в трусости, когда сам подлил в мой кубок макового молока, чтобы вырезать мой глаз! Вместо того чтобы вызвать на честный поединок! Кажется, неосознанно я нащупал пускай не глубокую, но все же пробоину в хваленой чести дяди. В тот вечер, когда шкатулка моей тайны оказалась раскрыта, Эймонд поддался низменным эмоциям, возжелав старое как мир «око за око», затуманившее его рассудок. Мы оба это понимали. И я снова, на этот раз намеренно, дразнил дракона, дыша на него маленькими огненными клубами, которые не могли причинить ему вреда, но задевали гордость. Эймонд обнажил меч. — Не моли меня о пощаде. Помни, кто первым выставил оружие. Сейчас и тогда. Я понимал, что наши силы не равны. И я не лукавил о готовности умереть, мог ли я сразить человека, превосходящего меня в силе? Я брал скоростью и ловкостью, как и учил Деймон. Свободно уворачивался под клинком, грозящим снести мне голову и исполосовать грудь. Мой вес и комплекция позволяли двигаться быстрее и проворнее. Но ловкость и скорость выступали союзниками только защиты, с атакой все оказалось сложнее. Эймонд не позволял мне даже притронуться к его телу, сколько бы я ни пытался — мои удары отбивали, парировали, выбивали из меня дух. Наверное, со стороны это было похоже на танец. Танец драконов. Старого, грозного дракона, играющего с молодым и дерзким птенцом. Я падал на сырую землю, но поднимался, уклоняясь от лезвия, летящего в мою чернявую макушку. Уверен, Эймонд искренне мечтал срезать с меня скальп. Но я уворачивался снова и снова, перекатываясь по земле и вскакивая. Пытаясь рассечь ему шею, за что получал ногой под дых. Когда я упал в очередной раз, я был уверен, что у меня сломано как минимум два ребра. Ничего общего с тренировками в яме в нашем сражении не было, Эймонд оказался прав — тогда он просто щадил меня, устраивая представления. Сейчас рассматривал как противника, которого готов был искалечить. И даже убить. Дыхание мое сбилось, пот застилал глаза, но я упрямо шел в атаку, от злости и отчаяния порывисто молотя мечом, с лязгом бившимся о чужую сталь. Я подступил слишком близко, Эймонд схватил меня за волосы, как щенка, и снова швырнул на землю, целясь сапогом прямо в лицо, но я снова увернулся и, вытащив из-за пояса кинжал, полоснул по его бедру. Его крик показался мне драконьим рычанием. Я поднялся, опираясь мечом о землю, и отступил на несколько шагов, утирая рукавом пот со лба, глаз и губ. Эймонд дышал тяжело, но в отличие от меня не выглядел настолько изнуренным. — Долг был выплачен, дядя. Ты сам говорил: глаз за дракона. Неужели твой глаз оказался ценнее? — Ты платишь, племянница, за моё молчание, — прорычал Эймонд, медленно подступая ко мне. — За то, чего у тебя нет и никогда не будет: совести, чести и члена. Эймонд держался за левое бедро — мой клинок смог нанести урон. Лицо дяди, разъяренное и бледное, блестело от пота. Я сделал инстинктивно шаг назад, но только один. Говорить было тяжело, но я продолжил отчаянно кричать, чтобы лес подхватил моё эхо: — Так, значит, ты видишь честь? В моих бесконечных унижениях? И сколько это будет продолжаться? Год? Годы? Всю жизнь? Рано или поздно меня призовут. В Дрифтмарк. А затем на престол. Самозабвенный свирепый хохот эхом разнесся по лесу. Несколько листьев упали мне на плечи — в небо взмыл растревоженный ворон. Не переставая смеяться, Эймонд кружил вокруг меня подобно падальщику, не решающемуся настигнуть стылую плоть. — Не смеши меня, наивное дитя. Престол! О чем ты думаешь? — Нет, о чем ты думаешь? Упиваешься маленькой властью надо мной, зная, что иной тебе никогда не получить? Я прав, второй сын? — Власть находится в руках того, кто крепко держит оружие, — выставив на меня острие меча, провозгласил дядя. — И порой это оружие — слово, племянница. Всего одно слово. — Так скажи свое слово. Что ты хочешь? Справедливости? Чтобы я никогда не села на престол? Я не сяду! Отказаться от Дрифтмарка? Я никогда не желала его! Я откажусь от своих прав! Глаз? Пожалуйста! Я отдам его тебе! Левый или правый? — Нервный, на грани истерики смешок защекотал мое горло. Я дотронулась до глаз, сначала левого, затем правого, будто проверяя, какого именно достоин дядя. Рядом с моим лицом маячил кинжал, сжатый всего двумя пальцами — безымянным и мизинцем. — Можешь даже вставить его себе. Давай. Здесь и сейчас. Лишь бы покончить с этим! Я верну тебе долг и вернусь на Драконий камень. И больше ты никогда не посмеешь потревожить меня! Я отбросил меч, лязгнувший о камень, и удобнее перехватил рукоятку кинжала обеими руками. Эймонд замер, его глаз сузился, точно он не верил, что я способен сделать это — вогнать клинок в собственный глаз. Но я не контролировал ни свои руки, ни свою речь, словно некие невидимые силы волей Семерых захватили власть над моим телом. Я подвел клинок к лицу, попытался сфокусировать взгляд на его кончике, но в глазах все двоилось, руки тряслись, а веки трепетали от собравшихся в ресницах непроизвольных слез. Я запрокинул голову с силой и подвел лезвие снизу, чтобы воткнуть его прямо под глазное яблоко. Одно порывистое движение — и кинжал соприкоснулся с плотью, острая боль полоснула по коже, но не по глазу. Совсем близко с целью. Я зажмурился и почувствовал, как мое тело летит в невесомости, а затем глухо бьется спиной о землю. С такой силой, что у меня перехватило дыхание. Я не мог дышать, не мог заставить себя открыть глаза из-за пульсирующей боли у виска, что-то влажное заливало левый глаз. Кровь. Промахнулся. Я снова, вслепую, попытался подвести кинжал к лицу и только тогда осознал, что мои пальцы на рукоятке пытаются разжать. А сам я прижат к земле чужим телом. — Lykiri! Валирийская речь подействовала на меня как на дракона. На мгновение я оцепенел и открыл глаза. Эймонд в кровавом отблеске, застелившим мой глаз, сидел верхом на мне, сжимая мои ноги бедрами, и пытался отвести кинжал от моего лица. Я резко разжал пальцы и подался вперед, ударив головой по его подбородку, пытаясь скинуть с себя. Между нами завязалась суматошная борьба. Кинжал оказался отброшен в сторону, я вывернулся и пытался завладеть им снова, но Эймонд перехватил меня за ногу и оттащил назад, схватил за шкирку и перевернул на спину. — Lykiri, Lucerys! Kelītīs! Сколько бы я ни пытался скинуть его с себя, весовое преимущество находилось не на моей стороне. Эймонд крепко прижимал меня к земле, а при моей очередной попытке ударить его — резко встряхнул меня. Я ударился головой и глухо простонал, зажмурившись. Постепенно дыхание выравнивалось, а мысли выстраивались в строгую, упорядоченную вереницу. Глубокий вдох и выдох. Ощущения возвращались. Сначала я почувствовал боль в левом веке от раны, затем саднящий затылок, а после — тяжесть Эймонда на моем теле. Он по-прежнему крепко сжимал меня бедрами. Я медленно открыл глаза, внимательно сфокусировал взгляд на его лице — как долго я избегал его. Но шахматные фигуры оказались в начальной позиции — я снова лежал, а он снова был на мне. Его волосы касались моего лица, одна рука сжимала мои скрещенные запястья, пока другая опиралась о землю. Повязка во время боя слетела с его лица, и в пробившемся сквозь кроны свете сапфир сверкал лазурным, как воды Узкого моря, переливом. Я поняла, что делаю что-то не то, когда Эймонд сильнее сжал мои запястья. Мои пальцы оказались на его лице, на его шраме, а губы не удержали сорвавшиеся глупые для меня, но дерзкие для дяди слова: — Красиво. — Красиво? — переспросил он, опустив правое веко. — Ты не только не раскаиваешься, но еще и гордишься своей работой, племянница. Считаешь, что создала меня тем, кто я есть? То ведь и твоя мать создала тебя — жалкое подобие мужчины. — Я никогда… — попыталась возразить я шепотом, но Эймонд снова с силой встряхнул меня, ударив головой о землю. Я едва не прикусила язык. — Ищешь простой путь, способ откупиться не только от меня, но и от себя. Даже глаз готова отдать, лишь бы не отвечать за свои поступки. Думаешь, что всему можешь назначить цену? — Ты сам не единожды говорил, что у всего и у каждого есть цена, Эймонд, — процедила я сквозь зубы. — И ты платишь её, Люцерис. Я вздрогнула в его руках непроизвольно. Слышать свое имя его голосом — непривычно, странно и волнительно. И только сейчас я осознала, что он произнес его уже второй раз. Тем временем Эймонд подхватил с земли мой кинжал, я снова дернулся, но он зашипел, прижав лезвие тупой стороной к моей щеке — так, чтобы я не посмела отвернуться. — Я не забыл о тебе ни на минуту, племянница. Каждый раз, когда пустота, заполненная сапфиром, изнывает от фантомной боли, когда я хочу, но не могу закрыть веко, я думаю о тебе. О каждой клеточке твоего здорового, целого тела, — полушёпотом прорычал он эти слова, плотно прижавшись ко мне, наклонившись к моему лицу, сильнее прижав лезвие к моей щеке; мне пришлось сильнее вжаться макушкой в землю, до боли. — Я заберу тебя. Вырежу каждую важную для тебя часть. И когда придет час, когда придет нужный момент, когда ты не будешь этого ожидать, я приду за тобой и заберу то, что принадлежит мне, оставив от Люцериса Велариона одно его бесславное имя. Я посмел закрыть глаза, разорвав зрительный контакт, что всегда неимоверно злило дядю. Ожидаемо, он выпустил мои запястья и схватил меня за волосы, этой секунды хватило, чтобы высвободить руку из-под его тела, вложить в кулак всю силу и ударить по его лицу. В моих ушах зазвенело так, будто это ударили меня. Запоздало я понял, что меня оглушил дядин вопль. Эймонд скатился с моего тела и, сгорбившись, спрятал лицо в ладонях. Я пятился, отползая спиной от него и отталкиваясь локтями. Дракон выл и рычал. Опасно. Предрекая мою судьбу. Когда я смог, наконец, подняться, дядя отнял руки от лица, по которому паутиной тянулись кровавые узоры, прямо из-под драгоценного камня. Я ударил его. Ударил прямо в сапфир. — Я убью тебя, — прорычал разбуженный, вновь потревоженный моей рукой дракон. И я знал: он сделает это. И я побежал. Без разбора, спотыкаясь о камни, стискивая зубы до болей в челюстях. Бежал не глядя. Недостаточно быстро. Медленно. Слишком медленно. Ну же. Быстрее, Люцерис! За спиной не было слышно звуков погони, но я знал, нутром чуял: дядя гонится за мной. Как охотник за ланью. Может, я и пустил ему кровь, но он чуял раскаленную от страха кровь в моих венах. И мой след ему не потерять, как бы я ни пытался слиться с лесными сумерками. Лес восстал против меня — ветки сухими пальцами цеплялись за плечи, казалось, все вокруг тормозило и мешало мне скрыться. — Dōna riña. Skoɾiotot yne? Услышав его голос, наполненный азартом, злостью и предвкушением, почти счастливый голос, — я поскользнулся на мокрых опавших листьях и полетел прямо в ствол дуба, содрав ладонь о его кору. Притаился на мгновение, оглянулся, пытаясь понять, откуда бежал, куда бежал. Где Эймонд? Где? Откуда шел голос? Я ничего не видел, в глазах стояла мутная пелена, по спине рассыпался сноп мурашек, кровь стучала в висках, я дышал ртом, глубоко глотая воздух, — наверное, каждый затаившийся зверь мог услышать мое дыхание. Нужно успокоиться. Но я совершил ошибку, остановившись. Нечто острое вошло в мое правое плечо, отбросив на землю. Семеро, боль была настолько невыносимой, что я не выдержал и взревел во весь голос, а проклятый лес подхватил эхом мой крик. От шока я потерял контроль над собственным телом, но вместо того, чтобы остаться на земле и принять свою участь, я, напротив, подскочил на ноги и вновь ринулся навстречу неизвестности. Я боялся притрагиваться к плечу, каждое движение, каждый шаг отдавался пульсацией, волной распространяющейся к моей груди, животу, шее и макушке. В какой-то момент по инерции я все-таки схватился за плечо. В нем торчала стрела. Он выстрелил. Выстрелил в меня! Ноги предательски задрожали, погрязнув в болотистой жиже. В глазах двоилось, я окончательно замедлился, перейдя на быстрый шаг, глотая ртом воздух. Отросшая мокрая челка прилипла ко лбу, лезла прямо в глаза. Пот склеил одежду с телом. Дрожащей здоровой рукой я отбросил челку с глаз и часто заморгал, вглядываясь в те редкие просветы за густой шелестящей зеленью. Но не видел ни солнца, ни луны, не понимая — день сейчас или вечер. Правую лодыжку неожиданно объяло обжигающей болью, точно вокруг ноги сомкнулись клыки невидимого зверя. Не удержав равновесия, я упал прямо в грязь, воняющую растительной гнилью. Мои руки, голова, спина погрязли в ней как в иле. Но мое унизительное положение беспокоило меня меньше всего. Я зажмурился со всей силы, пытаясь подавить волнообразные приступы боли — в плече, в лодыжке. Мстишь — роешь две могилы. Почему-то это правило не коснулось моего дяди, но полностью отыгралось на мне. Видимо, я недостаточно уделял времени молитве, если Семеро окончательно отвернулись от меня. Спокойно, Люцерис. Сделай глубокий вдох и выдох. Но каждый вдох лишь сильнее обжигал легкие. Меня заколотило. Я не мог даже определить — темнело ли у меня в глазах от боли, или на лес опускалась тихая ночь. Да, как же тихо и спокойно. Только сердце отбивало тихий ритм в затылке, ладонях, животе. Сумерки, наконец, опустились над моей жизнью. В лице Эймонда Таргариена. Мокрые распущенные волосы обрамляли посеревшее лицо дяди. Черты его лица казались резче, чем когда-либо, единственный глаз сверкал, как темный аметист, — огонь и голод, который невозможно утолить. Под другим глазом, сапфировым, спеклась кровь, оставившая разводы на левой щеке. Уголки губ были растянуты, а зубы сверкали, завораживающие и в то же время такие жестокие. Эймонд Таргариен наслаждался произведением искусства. Шедевром, исполненным на этот раз его дланью. Я не шевелился, позволяя насладиться эстетикой смиренной агонии, перед тем как его кисть нанесет последний мазок — клинком в мою грудь. — Эймонд, — тихо, практически бессильно позвал я, устало прикрыв глаза. — Я знаю, что ты ненавидишь меня. Но только об одном прошу. Не возвращай моё тело в замок. Оставь здесь. Похорони мою тайну в земле. Или сбрось в реку, обвязав камнями. Если в тебе есть что-то человеческое. Что-то родное. Только одно одолжение. Как дядя племяннику. Племяннице. Ничего не происходило. Я так и лежал в грязи, израненный, продрогший, а мою грудь не распирало новой болью — к старой я даже привык. Ожидание утомляло, нервировало, пытало. И я поднял веки. Я видел, как Эймонд плакал, когда мы были детьми. Видел его злым и расстроенным. Видел его грустным — даже разочарованным — когда его отвергали. Я видел, как Эймонд искренне смеялся и улыбался, как нормальный человек, когда он был со своей семьей. Но я никогда не видел Эймонда таким… пустым. Настолько безразличным и спокойным, что даже мраморные статуи в Красном замке проявляли больше эмоций, чем он. Он занес меч — и я не вздрогнул. Только дернулся инстинктивно, когда сталь лязгнула о железо. Приподняв голову, я наблюдал, как Эймонд с помощью меча разжимает капкан, в который угодила моя левая лодыжка. Я осторожно потянул ногу к себе, освободившись. Приподнялся, опираясь ладонями о грязь, а Эймонд выпрямился, смотря на меня свысока. И что теперь? Видимо, я задал вопрос вслух. Эймонд медленно втянул воздух, наклонил голову набок и неожиданно наклонился ко мне, схватив за ткань плаща на левом здоровом плече. Сквозь стиснутые зубы я позволил вытащить меня из несостоявшейся могилы, грубо опустить у ствола дерева и оказать мне помощь. В пугающем молчании Эймонд швырнул рядом со мной меч, замотал мою кровоточащую лодыжку отрезанным от своего плаща куском материи, а стрелу оставил на месте. Оно и правильно, не хотелось бы умереть от потери крови. Когда он закончил перетягивать мою ногу, я осторожно, без сторонней помощи, поднялся, карабкаясь по стволу дерева. В глаза дяди не смотрел. Молчал, уставившись себе под ноги. Чувствуя себя пойманным пленником — кем и был с тех пор, как появился на свет, приняв на себя чужую роль. Я ковылял следом за дядей, стараясь переносить весь вес на здоровую ногу, но из-за простреленного плеча меня все равно колотило от залпов боли, а стоило чуть оттолкнуться раненной ногой, как меня прошивало до самой макушки. Периодически приходилось останавливаться, опираясь на здоровую ногу и сжимая края мелко кровоточащей раны. Эймонд тоже то замедлялся, то вовсе останавливался, позволяя мне хоть немного нагнать себя. В конце концов, ему надоели мои потуги, и он быстро зашагал ко мне, отчего я похромал в обратную от него сторону. Но дядя нагнал меня и зашел за мою спину. Я был готов к чему угодно: что он, передумав, добьет меня, даст затрещину, потащит за шкирку, но его руки скользнули мне за спину и под ноги. Откровенно безумная картина, в которой Эймонд Таргариен берет на руки Люцериса Велариона, настолько казалась мне нереалистичной, что я готов был уверовать, что потерял сознание еще там, в болотистой грязи, а теперь — грезил безумием. — Что ты делаешь? — с паникой в голосе воскликнул я и попытался вывернуться из его рук, наклонившись всем корпусом вперед. — С такой ногой ты не можешь идти сама, — раздраженно констатировал Эймонд, все-таки подхватив меня под колени, но не успев поднять. — Мне не нужна твоя забота. Я могу и сам идти! — продолжил я упрямую песню и схватил Эймонда за ворот, продолжая тянуть на себя вниз. — Прекрати этот фарс, племянница. Думаешь, мне приятно твое общество? Ты задерживаешь на… Все разумные доводы потонули в дядином рычании и моем коротком вскрике, когда я утянул нас обоих на землю. Дядя успел опереться о руку, а вот я головой оказался на земле, пытаясь высвободить ноги из его руки. — Просто иди вперёд без меня. Я сам дойду потихоньку! Мои ноги освободили, и я полностью свалился на бок, раненую лодыжку лизнуло новым приступом боли. Высокая и размытая фигура Эймонда постепенно отдалялась. А я… а я со своей упрямой гордостью не с первой попытки привел себя в вертикальное положение, подождал, пока волны боли отступят от берега моей пригодности к движению. Кто знал, что мое упрямство спасет Эймонду жизнь. Поначалу от сковавшей мое тело усталости я не сразу понял, что произошло. До меня донесся странный звук, напоминающий поросячий визг. А когда я вышел на его шум, передо мной раскинулась сцена, достойная постановки на сцене Блошиного конца. Опустившаяся на лес ночь пробудила его обитателей. И один из них — здоровый, свирепый кабан — готовился, вероятно, уже ко второму прыжку на Эймонда. Тот лежал на земле и пытался дотянуться до выпавшего меча. Но кабан, разогнавшись, снова пошел в атаку на дядю. Меч лежал слишком далеко, Эймонд не успел бы добраться до оружия. Одна секунда, и обезумевший зверь снова повалил его на землю. В одно мгновение меня парализовало, в другое — волна ужаса и страха, представшая передо мной картиной разодранного в клочья Эймонда Таргариена, подняла от пяток до макушки волну колких мурашек. Они привели меня в чувство. Они повели мои ноги вперёд, а руку — там, где болело плечо, — заставили положить на меч. Дядя, достав кинжал из-за пояса, вонзил его в бок зверя — один, второй, третий раз, — но это не сильно помогло; кабан только сильнее рассвирепел. Закусив губу как можно сильнее, так, чтобы кровь выступила на кончике языка, я быстро поковылял в их сторону. Достал меч из ножен, превозмогая боль в плече, и понесся на кабана, замахнулся так высоко, как только мог, и рывком обрушил быструю смерть на голову несчастного животного. Кабаний визг стих. Тушка упала прямо на Эймонда, а сам дядя быстро отбросил отрубленную голову в сторону. Все лицо Одноглазого принца было залито кабаньей кровью, он быстро-быстро моргал и с трудом пытался оттереть такой же окровавленной ладонью глаз и рот. Без сил я рухнул рядом. Плечом к плечу, а меч, который наконец-то снес в этот день хоть одну голову, покоился на моей груди. Я смотрел в небо, где постепенно зажигались подобно факелам звезды. Ночной воздух, холодный, пробирающий до костей, гладил мое лицо, подобно материнской успокаивающей руке. Я так устал, я не мог встать, даже головы повернуть в сторону Эймонда не был в силах. Стрекот насекомых и мудрая песнь сов действовала подобно колыбельной. На зеленом покрывале, под звездным одеялом, я готов был остаться здесь навсегда. — Зачем ты сделала это? — донесся до меня как будто издалека, а на самом деле совсем рядом, голос Эймонда. — Сделала — что? — Спасла меня. — Я и сама не знаю. Само как-то так вышло. Я глухо засмеялся, сначала тихо, но смех мой становился все громче и громче, меня накрыла истерика, олицетворяющая собой весь день. На моё лицо легла влажная ладонь, пахнувшая резким металлическим душком свежей крови. Эймонд зажал мне рот со всей силы. И я постепенно стих, захрипев от боли по всему телу. И правда, судьба сама взяла мою цель в свои руки и подослала этого кабана. А я обезглавил шанс свободы. Какой же дурак. — Наверное, дядя, ты любимчик богов. А я — маленький камешек, попавший в твой сапог, — прошептал я ему в руку, и кровь попала с моих губ на язык, заставив горло сжаться. — Мешаю тебе свободно ходить, но иногда задерживаю, чтобы вытряхнуть меня и спастись от пролетающей в это время над твоей головой стрелы. Наверное, мы пролежали час под открытым небом. Уверен, Эймонду не требовался отдых в отличие от меня. Но он ждал, когда я приподнимусь сам. — Почему ты не воспользовался луком и стрелами? — охрипшим голосом спросил я, медленно поднимаясь с колен, но меня тут же повело в сторону. Эймонд подхватил меня, и наши взгляды пересеклись. — Я потратил все стрелы, пока охотился на одну маленькую, но шуструю бастардку. Он придерживал меня за предплечья, и на его потемневших от засохшей крови губах проступило подобие улыбки — все еще циничной и жестокой. — У тебя два варианта, племянница, остаться здесь и сыграть с судьбой, либо снизойти до того, чтобы принять мою помощь. У меня не было сил, чтобы спорить, и ответом на его предложение послужил мой вялый кивок. — Но я приму помощь на своих правилах, — очень слабо мотнула я рукой, видя, как от раздражения сжались его челюсти. — Не на руках. Давай на спине. Вокруг нас и так ходят странные слухи. Вместо вопроса Эймонд удивлённо выгнул бровь. — Что мы находимся в непозволительно близких отношениях, дядя. Несмотря на объявшую нас ночь, я готов был поспорить, что улыбка растянулась в оскал. Но Эймонд быстро отвернулся и слегка присел, позволив мне неуклюже забраться на его спину, как неопытный наездник забирается на своего дракона. И почти не ощутил никакой разницы — как будто я снова впервые оседлал Арракса. — Не боишься, что я могу задушить тебя, дядя? — еле ворочая языком, точно пьяный, хихикнул я. — Не смеши меня. — Я же все-таки о-очень сильный мальчик, — протянул я. — Кажется, ты потерял много крови, если бредишь моими же шутками, — спокойно парировал Эймонд, пустившись в путь. — Я завалил кабана на твоих глазах. Тяжелый вздох. — И оседлал дракона. — Мне скинуть тебя с обрыва? — Да, это же моя цель. Умереть благородно от твоего клинка. Ну или пинка. Плечи Эймонда затряслись от беззвучного смеха и быстро замерли. А может, мне только хотелось думать, что дядя смеялся. Мы ковыляли между деревьями, идя практически вслепую. Казалось, мы бродили по лесу всю ночь. Нас сопровождал только бледный лунный свет и холодный ветер, кусающий взмокшую спину под порванной одеждой. Я боролся со сном. Боль помогала мне держаться на краю к забвению. Стрела в моем теле торчала прямиком над плечом Эймонда, и при каждом резком движении, когда они сталкивались, меня пронзало новой острой волной. Я сильнее сжимала пальцы на его плаще и прижималась щекой к его виску, глубоко вдыхая свежий ночной воздух вперемешку с запахом крови и пота. Когда мы вышли на лужайку, до нас донесся пьяный смех гвардейцев. Впереди показался знакомый, теплый свет факелов и костров. Эймонд ускорил шаг, и наконец мы оказались в окружении королевских шатров. Несмотря на ночь, вокруг было беспокойно, — еще бы, два принца не появились с дневной охоты. Королева Алисента, выбежавшая нам на встречу в сопровождении служанок, испустила испуганный крик. — Все в порядке, матушка, — тут же уверил её Эймонд, как только пальцы королевы впились в его плащ рядом с моими пальцами. Кажется, она даже не заметила меня и приняла стрелу в моем плече за рану сына. — Это не моя кровь. Люк ранен. Ему нужен… Я резко слез с его спины, едва не рухнув на землю. Благо один из гвардейцев успел подхватить меня под руки. — Я сам, — дрожащим голосом запротестовал я, предчувствуя серьёзную угрозу. Страшнее клинка Эймонда. Опаснее кабана. — Разбудите срочно мейстера! — властно приказала королева. Вот она. Моя погибель. Уверен, только ради этой репризы дядя и притащил меня из лона тихой смерти — к бесчестию, позору. Разоблачению. — Я в порядке. Все хорошо. Ничего не нужно, — повторял я как мантру, заставляя ноги двигаться. По направлению к своему шатру. Не знаю, какая из ран болела сильнее — на плече или лодыжке, — каждая рана пульсировала невыносимо, а каждый шаг был подобен новому удару стрелы по моему и без того ослабшему телу. Кровь паутиной тянулась от поврежденной кожи, оставляя на земле слабые багровые следы. Но боль не сравнится с тем гневом, разрывавшим меня на части, — то было хрупкое бессилие, на которое обрекла меня стрела Эймонда. Я не мог подпустить к себе ни одного лекаря. Маковое молоко заволокло рассудок, но не страх. Я позволил снять сапог и разрезать правую штанину, войти в мою плоть игле с ниткой — еще никогда моему телу не доводилось, чтобы его штопали подобно камзолу. Мне вложили в рот дощечку и, не дав опомниться, выдернули стрелу. Даже сквозь препятствие я не смог сдержать крика и замолотил кулаками по постели. А когда кто-то взялся разрезать мой камзол, добравшись до сорочки, я впал в неистовство, схватившись за ткань с глухим рычанием. Мейстер только закончил зашивать мою лодыжку, и я перевернулся на живот, сжавшись, сгорбившись, собравшись в позу эмбриона. В шатре стояла тишина. Неуютная. Я знал, что выглядел слабаком, но ничего не мог поделать, только кричал, чтобы все пошли вон, что я справлюсь сам. Просто не трогайте. Оставьте меня в покое. Время текло медленно, как кровь из раны. Я осторожно приподнял голову — убедиться, что меня оставили наедине с моим роком. Возле кровати осталось все необходимое: марли, иглы, нитки, острые ножи, отвары и заживляющие мази. С моей стороны будет хвастовством уверять, что я мужественно зализал раны подобно дикому зверю. С опаской, оглядываясь на вход, я разрезал сорочку, часть ткани прилипла к засохшей кровяной коросте, и мне пришлось отдирать материю, сжав зубы. Холодный пот застилал глаза, собирался на нижних веках слезами. Как в бреду, я вторил вслух все действия, чтобы увериться в происходящем, что я не отключился от боли или макового молока: вот так, протереть рану отваром, не обращать внимание на невидимые колючки, пощипывающие кожу, — меня будто снова прострелили, но на этот раз изнутри. Из самого сердца. Я сидел на медвежьем меху, припав головой к кровати, и пытался попасть ниткой в широкое игольчатое ушко, но в глазах двоилось, а руки мелко дрожали, и этими руками мне предстояло сшивать собственную плоть. Стежки на голени выглядели грубыми, но аккуратными, я пытался сфокусировать взгляд на работе мейстера, чтобы повторить его технику. Воплотить искусство собственными руками, но правда в том, что левая рука отказывалась крепко держать иглу. Правой я сжал вместе края плоти — струйка крови снова выступила между пальцами, — и зажмурившись, откинув голову на кровать, я вдел иглу в плоть, как портнихи вдевают её в порванные юбки. Не знаю, как не потерял сознание на первом, втором, третьем шве, я толком ничего не видел — лихорадочный пот полностью застелил мне глаза. Мною руководила боль. В конце концов, я совсем обессилел, повернул голову, прижавшись щекой к мягкому меху, и выпустил иголку, повисшую на нитке, что болталась на моей груди. Усталость, эта невыносимая усталость надела на мои руки кандалы, возложила на голову корону забвения, и я погружался постепенно в тяжелый сон. В темных грезах нет никакого дела — обнаружат ли мое тело, живым или мертвым, со всеми выпотрошенными из-под одежды тайнами. Меня ударили по лицу. Несильно. Так. Скорее затрещина, какую дети получают от наставника, когда неправильно держат меч. Мои глаза отказывались открываться, но я силой заставил себя поднять веки, чтобы в мутной пелене увидеть серебро волос. Паника подступила к горлу, я потянулся к распахнутой сорочке, попытался нащупать рядом нож, но Эймонд перехватил мои запястья и прижал мои бедра к земле. — Успокойся, я хочу помочь. Его голос доносился до меня издалека — совсем как в ту ночь, когда он провозгласил цену за свой глаз. Неясную, размытую, совсем как мое будущее. Сил мне хватило только повернуть голову и бросить потерянный взгляд на колышущийся от ветра брезент. — Я приказал Колю, чтобы он никого не впускал. Никто не узнает. Если ты не продолжишь сопротивляться, чтобы умереть от потери крови. — Почему бы тебе просто не дать мне умереть? — прохрипел я совсем ослабшим голосом, но отпустил края разорванной окровавленной сорочки. Мой взгляд скользнул по игле в руке Эймонда, он сложил мои руки вместе, и я, поняв его намерения, перехватил себя за запястья. Дядя надавил на левое плечо, его лицо впервые казалось сосредоточенным. Вместо кожаной повязки на левом глазу — белая перевязка, на нижнем левом углу которой виднелся кровавый подтек. Совесть уколола меня вместе с иглой, вошедшей в мою плоть. — Ты не бросила меня. — А ты не бросил меня. После того как сам же подстрелил. — Слабая усмешка. — Из-за того, что ты снова повредила мой глаз. — Я не должна была так поступать. Ни во второй, ни в первый раз. Между нами повисло молчание. Эймонд закончил швы, срезав остаток нити. И потянулся к чану с заживляющей мазью. То ли работало маковое молоко, то ли я полностью привык к боли, плечо только пульсировало, но уже не простреливало как прежде. — Не представляю, как ты дожила до шестнадцати лет без мейстерской помощи, — устало вздохнул Эймонд, нанося на кожу вокруг раны прохладную, резко пахнущую травами мазь. — Ко мне подпускали только проверенных золотой монетой лекарей, а еще немых и глухих. Эймонд усмехнулся. — А когда я была совсем малышкой, как однажды справедливо заметил Эйгон, матушка и вовсе никого ко мне не подпускала, ни кормилицу, ни служанок. Все делала сама. Многие считали, что она повредилась рассудком. — Поверь, эти многие не так далеко ушли от истины. Все мои ощущения сосредоточились на бережных прикосновениях пальцев. Теперь они побывали во мне везде. Какая ирония. Эймонд приложил к ране чистую ткань и потянулся за бинтами. — Эймонд, ты ведь понимаешь, что так не может продолжаться вечно, — хриплым от усталости голосом я решилась вновь поднять тему, которая загнала меня в такое положение. — Мы должны разрешить конфликт. Тебе не следовало останавливать меня. Я не лукавил: забери мой глаз. Если тебе действительно станет от этого легче. — Я же ясно выразился еще в первый день: око за око, но глаз не покроет твою тайну, — непоколебимо отрезал дядя, заматывая меня в бинты. — Ты платишь не только за ложь, но и за право жизни. Своей и матери. — Тогда тебе стоило убить меня. — Смерть — это точка в истории. И ты её не заслужила. Странно, но в том уставшем, спокойном дядином тоне не чувствовалось больше угрозы. Он скорее говорил то, что считал нужным, а не то, что думал на самом деле. Несмотря на затекшую шею, я смотрела на его профиль, пытаясь понять, что на самом деле происходило в его разуме. В последний раз вот так, плечом к плечу, мы сидели почти десять лет назад, еще совсем детьми, не подозревающими о нити, что вопьется в наши запястья, связав долгом. Да, сейчас мы были взрослыми, связанными долгом перед семьей. И по кодексу этого долга я не должна была с нежностью вытаскивать из его свалявших волос клочки сырой земли. Эймонд как будто и не замечал, позволяя притрагиваться к себе без приказа, возможно, его здоровый глаз был устало прикрыт — я видела только белую повязку. Да, возможно, то были плоды тяжелого, очень долгого дня: кровь, боль, страх, лязг стали, рев зверя — все смешалось, собравшись в тугой ком в горле. Мои слабые пальцы вцепились в плечо Эймонда, и я наклонился, прижавшись щекой. К его руке, груди, ища опоры, чтобы прервать обет молчания из десятилетнего раскаяния. — Ну прости меня. Прости, пожалуйста. Я поступила ужасно. Мне очень жаль. Я столько раз садилась за письма, исписала множество пергаментов, но так и не решилась отправить ни одно письмо. Я же любила тебя. Очень сильно любила. Но ты… ты ведь сам должен понимать. Ты бы поступил так же, чтобы защитить брата. Если бы взяла камень я, чтобы ударить Эйгона, а в твоих руках был бы кинжал. Ты бы… Я солгу, если скажу, что знаю, через что ты прошел. Но. Сколько можно жить этой обидой? Правда, без всех этих пафосных речей, просто возьми уже с меня плату. Не хочешь глаз — забери руку. Чтобы я никогда больше не могла держать меч. Если тебе станет легче. И оставь меня в покое. Я откажусь от престола в пользу Джейкериса. Инсценирую свою смерть. Исчезну навсегда, чтобы не тревожить ничей разум, не оскорблять ничей взгляд. Не изводи меня. Я больше не вынесу этого. Находиться так близко с тобой. Я будущий лорд Дрифтмарка. Я обещан Рейне. Все будет так, как хочет мать. — А чего хочешь ты? Голос Эймонда привел меня в чувства, вытащив на берег реальности из пучины откровений. Я молчала, в ужасе молчала, осознавая, как многое сказала. Слова, мысли, желания, которые хоронила в себе годами. Одна моя часть, слишком добрая для этого мира, всегда хотела извиниться, но другая, гордая и упрямая, уверяла, что я поступил правильно и мне не за что склонять голову — я поступил так, как поступил бы любой благородный брат. Вот только в одном обе части моей расколотой души были едины, оба моих начала привели меня к тому, что я, прильнув всем телом к дяде, непривычно напряженному, одной рукой сжимала его сорочку, а другой гладила его лицо, пальцами забравшись под повязку, мозолистыми подушечками лаская зазубренные полосы шрама. Я ждала, когда Эймонд оттолкнет меня, сделает хоть что-нибудь, но он наклонил голову к моей руке, поддаваясь ласке, как изредка подставлял свою голову Арракс, когда я гладил его чешую, всматриваясь в узкий зрачок бдительного глаза. Но глаз дяди был закрыт. Я хочу, чтобы ты ушел остался исчез стал частью меня оттолкни меня прижми меня к себе сделай хоть что-нибудь Я провела большим пальцем вдоль шрама, и Эймонд тяжело выдохнул, наклонив лицо, кончик его носа коснулся моей горбинки, и внутри меня вспыхнуло пламя — по центру груди неумолимо пекло, и мне казалось, если я разомкну уста, то из горла моего поднимется жерло огня, совсем как из пасти дракона. Губы Эймонда мазнули по моей щеке, они были сухими на ощупь, и мне хотелось провести по ним языком, чтобы следующее прикосновение стало мягким, как прикосновение руки на моей груди, заставившее меня сжаться от непривычки. Эймонд всегда был первым. Первым вызывал недозволительные мысли. Первым касался меня в местах, до которых боялась дотрагиваться даже я, не в силах признаться самой себе, что не понимала, боялась, ненавидела свое тело. Его прикосновение было совсем невесомым, затвердевший сосок едва касался его ладони, дядя как будто и сам не решался дотронуться до меня по-настоящему. Мы так и сидели, замерев, в полу-объятиях, в полу-поцелуе, полу-калеки, полу-люди, полу-драконы. Никто не решался переступить черту. Быстро, на грани миража, его пальцы прошлись по моему соску, а я скользнула губами по его губам. Нечаянно. Случайно. Когда каждый отступал назад: я — отвернув голову; а Эймонд — поднявшись. Никто из нас так больше не произнес ни слова, и Эймонд ушел. А я… я заползла на кровать, как раненный зверек, погребя себя под мехами.