I Come With Knives

Забавно. Не единожды кровь проливалась на моих глазах. Закалённая жестокими зрелищами, я лишь рефлекторно вздрагивала, если Деймон, расстроенный или взбешенный, вспарывал чьи-то болтливые глотки — часто причиной являлся мой секрет. Кровь на руках, телах, каменных полах заставляла меня мимолетно прикрывать глаза и мелко вздрагивать, даже обезглавливание лорда Веймонда я снесла учащенно забившимся сердцем и широко распахнутыми глазами. Но отрезанный язык служанки… Нет. Не столь кровь, пролившаяся вновь по моей вине, вырвала из моей груди крик. Не чужая боль заставила оборваться сердце — слишком лицемерным бы прозвучало это утверждение. А мой рок: испещренная чужими костями — прошлыми, настоящими и будущими — пропасть, в которую я оступилась. И имя этой пропасти было сентиментальное, смехотворное чувство. Эймонд не желал моего раскрытия — иначе позволил бы служанке уйти целой и невредимой, скорее нашептать королеве на ухо срочную новость. Эймонд совершил поступок для меня. Для нас. Поступок, к которому прибегают разгорячённые, влюблённые принцы, а не хладнокровные мстительные лорды. И мысль о том, что мои чувства взаимны, погрузили меня во всеобъемлющий страх и ужас. Намного спокойнее было верить в ненависть к себе — в ней хотя бы была конечная цель. Душа моя лишилась покоя. Тяжело признавать не столько свои чувства, сколь чувства человека, готового ещё месяц назад лишить меня жизни. А хотел ли Эймонд по-настоящему убить меня? Сколько бы я ни смотрела на Эймонда, перед глазами воскресала картина: разинутый окровавленный рот, упавшая на колени служанка, её дрожавшие руки, прижатые к полу рядом с отрезанным языком. Сколько еще раз из-за меня прольётся кровь? Эта картина не вязалась с другим Эймондом. Нежным, участливым Эймондом, который любил читать детям Хелейны — Джейхейрису и Джейхейре — пока они, сидя на дядюшкиных коленях, игрались с его волосами. Он никогда не останавливал их, терпеливо снося жестокую детскую любовь. Не раз я слышала, как терпеливо он учил их валирийскому, и мне невольно вспоминались те редкие, недолгие часы, когда Эймонд так же читал для меня — до того, как я собственноручно кинжалом перерезала нить, связующую еще невинные детские души. Но стоило Эймонду заметить мой украдкой обращенный взгляд… Я проигрывала с каждым румянцем на щеках, смущенным, пугливым от того, как легко меня разоблачали: на устах дяди всплывала уличительная улыбка, как если бы он был способен читать мои мысли. Может, он и мог: читать эту незатейливую, простодушную, с претензией на интригу книгу под лживым названием Люцерис Веларион. Одна моя часть вздрагивала от страха при мысли об Эймонде, но другая, подобно мотыльку, тянулась к нему как к огню, способному погубить тело, спрятанное в паутине самообмана и лжи. Но было в этой истории явление, нарушающее законы природы: языки пламени — их сноп искр — сами искали встречи с трепетом крыльев на ветру. Эймонд искал со мной встречи. Делал вид, что ничего не произошло, и, кажется, только меня смущала бледневшая при виде нас служанка, навеки проглотившая мой секрет вместе с языком. — В чем дело, племянница? — спросил он меня за очередным совместным ужином, пока нас обслуживала безмолвная дева. — Ты слишком молчалива в последние дни. — Он даже интонационно надавил на слово и не сдержал зловещей ухмылки, а я быстро скользнула взглядом по еще сильнее побледневшей девчушке. — Мой язык ты тоже поджаришь в камине и заставишь проглотить? — Кусок не лез в горло, я давилась едой, словами и даже мыслями. Эймонд тяжело вздохнул, а после иронично усмехнулся. — Не припомню, чтобы ты хранила мои секреты. — Значит, это мне следовало отрезать тебе язык и бросить его в пламя, — резонно заключила я, чем вызвала красные пятна гнева на лице дяди. Я переступала опасную черту. — Деньги покупают молчание лишь на время. Стрела в сердце покупает его навсегда, — дерзко заявил Эймонд, сильнее сжав серебряный нож. — Но ты не пустил в её голову стрелу. — Верно, я проявил милосердие, Люцерис. Теперь я знала, как выглядело милосердие в глазах Эймонда Таргариена. Примерно так же, как и справедливость. — Когда же ты проявишь милосердие ко мне? Скоро на этот свет появится мой брат или моя сестра. Я хочу слетать на Драконий камень, Эймонд. Поддержать матушку. — Зачем? Увидеть еще одного более законного претендента на трон? — снова расплываясь в ядовитой улыбке, наклонившись над столом, спросил Эймонд. — Ты думаешь, что я не вернусь, — констатировала я, проигнорировав его гнусную провокацию. Молчание, только перезвон столовых приборов о хрупкий фарфор. — Насколько же нужно себя ненавидеть, чтобы думать, что удержать рядом с собой любимого человека можно только путем угроз и шантажа? Фарфор оказался слишком хрупок — он не выдержал порывистого взмаха руки и пола, с которым ему было суждено соприкоснуться. А я настолько была готова к этой реакции, что даже не вздрогнула. В отличие от затрепетавшей служанки — казалось, Эймонд специально держал её подле нас, наслаждаясь количеством тайн, свидетельницей которых она становилась день за днем. Эймонда трясло не меньше, но он быстро сжал гнев в кулак и, нагнувшись над столом, прижался лбом к стиснутым пальцам — волосы, точно портьеры сцены, скрыли его лицо. — Ты не можешь держать меня в замке вечно. Свидетелей будет становиться больше, Эймонд. Ты не можешь вырезать язык каждой служанке. Ослепить каждого гвардейца. Купить придворных. Это безумие. Я не могла окончить мысль о том, что Эймонд загнал себя в тупик, и теперь каждый на его пути, кроме него самого, становился виновным. Мне же жить в ловушке не привыкать. — Твоей матери это удавалось долгие годы, — не глядя на меня, злостно усмехнулся Эймонд. Поднявшись из-за стола, медленно подступив ближе, я взглянула с тоской на служанку, собиравшую осколки тарелки, ошметки мясного пирога, а после осторожно положила ладонь на дядино плечо. — Твой гнев разрушает только тебя, Эймонд. Все мы что-то потеряли в этой жизни. Но потеряешь ли ты себя — зависит только от тебя самого. Между нами росла незримая стена, пропитанная чужой кровью. Даже мои прикосновения к нему стали осторожными, более невесомыми, а в ушах стучал болезненной пульсацией слышимый только мной голос: «Он бы вырезал тебе глаз так же, как отрезал язык служанке. Легко и просто». Порой он приходил по ночам, призраком проникал в мои сны, чтобы утянуть на берег постылой реальности. Бродившая по замку тень, проникавшая сквозь трещины, сквозь щели в мои покои, в мою постель. Его тело изнывало от боли физической, сконцентрированной в одной точке — за кожаным замком, ключ к которому негласно я сама украла, а теперь не знала, как распоряжаться слишком великой властью. Ведь ключ этот подходил и к замку от двери с запертым душевным терзанием. И я бы не решилась утверждать, что больнее: мучиться головными болями — я знала, какие настойки принимает Эймонд — или страдать от недопустимого чувства, порождающего страх быть отвергнутым. Впервые я увидела дядю в ином образе. Он так долго прятался за этой угрожающей оболочкой, за въедливым, пристальным одноглазым взглядом, напряженным телом, всем собой, полным гонора и стати, что совершенно забыл о своем сердце. Запечатал его, задвинув в прошлое вместе с тем одиноким, запуганным мальчиком, которым был до того, как Вхагар признала его. Драконица стала ему и соратницей, и сестрой, и матерью. Но не могла стать любовницей. С моей стороны прозвучало бы высокомерием желание заполнить нечто настолько пустое, как сердце Эймонда Таргариена. Но слишком долго я играла роль покорного сына, я не противилась чужой воле и жестокой в иронии судьбе. А потому… верила, что происходящее — воля Семерых, искупление для нас двоих, слишком долго блуждавших в тумане самообмана. Когда меня будило чужое дыхание и шелест простыни, я просыпалась все еще с панической дрожью — то были отголоски фантомного кинжала, приставленного к моему глазу. — Я не заберу твой глаз, Люцерис, не бойся, — шептал Эймонд мне на ухо, снова прочитав строки моей жизни, опустив руку на мои тяжело вздымающиеся ребра, где чуть выше сердце била та же дрожь. — Я хочу видеть в них живой блеск, в твоих медово-золотых глазах, в отражении которых могу видеть себя. Я клала руку поверх его ладони, и если он шептал: «Спи», засыпала, но если он молчал, я слышала в его молчании просьбу о том, что не мог найти в своих таинственных шкафчиках ни один мейстер. Я обнимала его в ответ, гладила лицо, пробегаясь пальцами по шрамам, как по линиям судьбы на ладонях, прикладывала холодную ладонь к его заполненному сапфиром глазу, слыша, как облегчённо вздыхает дядя, и держала её так до самого утра. Возможно, то была магическая связь, особая нить, которая, натянувшись, причиняла невыносимую боль, но когда пустота и рука её создавшая воссоединялись, нить расслаблялась. Иногда я снова читала ему, чтобы помочь уснуть, на этот раз без фарса, без кривляния и патетики. Если мы были у Эймонда, он мог заснуть прямо на софе, а я, не смея его будить, накрывала его пледом и продолжала читать для себя. — Хочешь, я почитаю тебе, как в детстве? — спросил он в один из вечеров, а я так растерялась, уверенная до сих пор, что он ничего не помнит, что не нашлась с ответом. Но он в нем и не нуждался. Эймонд читал, сидя на полу, прислонившись спиной к софе, на которой лежала я, не верящая в происходящее, а его голос, сплетая слова не в оскорбления и не в приказы, погружал меня в гипнотический транс, отчего я не руководила своими руками: гладила его по волосам, пристроив голову рядом с его плечом, по горлу, пробираясь к груди под привольно расстегнутым камзолом. А когда Эймонд прервался и запрокинул голову, я приподнялась и поцеловала его, нежно, но крепко, чувствуя ладошкой частоту изменившегося сердцебиения. Казалось, нас обоих устраивало это полу-. Полу-вражда, полу-отношения, полу-любовь. Два разбитых человека, не готовых создать одно цельное произведение. Мне было страшно перейти черту, впустив не только метафорически, но и физически Эймонда в свое тело. В голове он уже обосновался как червь в спелом яблоке, но не спешил закончить начатое: умом я понимала причины — все те же страхи. Его гордость все еще вела битву: не опуститься до «возжелания бастардки» или, что еще хуже, — до возможности быть отвергнутым этой самой бастардкой. Мы оба находились в ловушке, запутавшись в тумане страхов и предрассудков. И оба могли выйти, только вместе взявшись за руки. В эту тихую ночь, наполненную только нашим дыханием, рука дяди опустилась с моих рёбер — иногда я в ужасе представляла, как он ломает их одним нажатием — к животу, откуда после нескольких ударов сердца скользнула ниже, забравшись под исподнее, дотронувшись до жёстких темных волос. Я сжала ноги, опустив руку на его запястье — вялое сонное сопротивление, — а перед моим взором пронеслись панические картинки: невозможность принятия лунного чая, безумные баллады и смех шутов над беременным лордом Высоких приливов. А где-то на фоне — свист топора, опущенный на шею несостоявшейся королевы. — Раздвинь ноги, Люцерис. Я не сделаю тебе больно, — сипло выдохнул Эймонд, и я вздрогнула сильнее от тёплого дыхания, полоснувшего ушную раковину. Его пальцы терпеливо перебирали тёмные завитки, осторожно скользя в самом низу, рядом с местом, которое в прошлый раз заставило помутнеть мой рассудок. И я раздвинула ноги, зажмурила глаза, сильнее вцепившись в его запястье, когда пальцы заскользили медленно, сначала сухо, немного дискомфортно, но затем я сама почувствовала знакомую влагу, услышала постыдный звук и прикусила губу, когда пальцы углубились, провалились, вызвав тянущее ощущение внизу живота. Я сама скользнула вниз, перехватила его руку и вернула обратно к тому сладкому месту — бугорку, — от которого по телу рассыпались искры, как от лязга стали. Бесстыдно, сгорая заживо в пламени, двигала его рукой, а в конце зажала её бедрами со всей силы, вымученно простонав. Тело била приятная дрожь — томящая, лёгкая. Эймонд не спешил убрать руку. — Можно я сделаю как та женщина? — немного охрипшим, слабым голосом спросила я, ещё ощущая там лёгкие прикосновения пальцев. — Та женщина? — непонимающе переспросил Эймонд. Стыд не позволял произнести этих слов. Только когда я приложила руки к лицу, вдохнув собственный запах, то поняла, что сама удерживала руку Эймонда. Щеки вспыхнули сильнее — как хорошо, что нас укрывала ночь. Приподнявшись, я нависла над Эймондом, мазнула поцелуем в губы, но когда дядя попытался его углубить, я отстранилась от его губ и дрожащими руками потянулась к завязкам бридж, коснулась сначала случайно, а затем намеренно восставшей плоти и неуверенно, волнуясь, дотронулась языком до головки. В том, как Эймонд зарылся рукой в мои густые непослушные кудри, в том как напрягся его живот, а член запульсировал между языком и нёбом, я ощутила впервые, какую власть над ним имею — как сильно он меня хотел. Сильнее, чем вендетту. Я не могла потягаться в любовном искусстве с женщинами, чьим ремеслом выступало чужое удовольствие, а потому, чувствуя, как раскалённо горят щеки, делала все, что исступлённо шептал дядя: «Не так сильно, глубже, убери зубки». Внизу живота снова цветком распускалась приятная тяжесть, Эймонд, сжав пальцы на моих волосах, сначала прижал меня сильнее, но затем неожиданно быстро оттянул назад. Может, он и не хотел, чтобы я впервые приняла все последствия его удовольствия, а потому закончил рукой, но если дух порока существует, то он проник в мое тело: наклонившись, я повела языком вдоль упругого живота, собирая густые капли, оставив возле полоски волос внизу живота лёгкий поцелуй. Эймонд шумно вдохнул, ласково перебирая мои кудри, убрал со лба мокрую чёлку. — Если ты продолжишь так на мне лежать, у меня снова встанет. Комнатные сумерки спрятали мою хитрую улыбку. А вместе с ней и долгие ласки, которые мы дарили друг другу оставшуюся ночь. Правда состояла в том, что у меня всегда был выход — как бы Эймонд ни пытался уверить меня в обратном, — а вот сам дядя вряд ли выбрался бы из собственно сплетенных сетей, — возможно, в том был мой долг: показать путь из мрака к свету. Именно поэтому я отреклась от своего шанса, когда на одну из башен Красного замка неожиданно и зрелищно приземлился Вермакс — дракон Джекейриса. Я услышала его вой поутру и, выглянув наружу, обнаружила красного дракона, смотревшего прямо в мое узкое окно. Он спускался, цепляясь когтями за стены, и приземлился во внутреннем дворе, подняв настоящий переполох, а я, наспех одевшись, бросилась к брату. Джейс, весь в пыли, растрепанный, провонявший драконом, расцвел счастливой улыбкой, когда мы оказались на расстоянии братского рукопожатия, но с его лица быстро сошла улыбка. — Что с твоим лицом, Люк? — похолодевшим, неожиданно повзрослевшим голосом спросил Джейс. Растерявшись, не сразу поняв, о чем речь, я не знала, что ответить, пока Джейс осторожно не дотронулся до моего лба и верхнего века — места, которое лизнула валирийская сталь вместо моего глаза. — Просто несчастный случай на охоте, — прочистив горло, недостаточно уверенно ответила я и по рассерженному, угрюмому виду брата поняла: он мне не поверил. Подумать только, прошло только два с половиной месяца, а Джейс успел вытянуться, окрепнуть и в каком-то смысле возмужать. Ненавистная, постыдная, сильная кровь брала свое: он раздобрел в плечах, заметно прибавил в весе и уже успел сравняться со мной. Мой рост, казалось, остановился, и я представила, что пройдёт ещё год, и мне придётся задирать голову, чтобы смотреть в глаза младшему брату. Джейс, пока мы гуляли на пути к Богороще, горячо и громко рассказывал о последних новостях, о том, как матушка желает всем сердцем, чтобы я вернулась на Драконий камень — увидеть с самых первых секунд своего нового брата. Я не сомневалась, что вновь родится мальчик — боги были щедры на иронию: послать мальчиков женщине, которая обрекла единственную дочь на чужую роль в страхе не родить наследника. — Мейстер Олис говорит, что мать облегчится к концу месяца. Думаю, тебе стоит вернуться уже сейчас. Мы все очень соскучились по тебе. По правде говоря, для всех загадка, что или кто удерживает тебя в замке. Кто — они не так далеки от правды. — И поэтому ты прибыл, чтобы проверить, не держат ли меня в темнице, закованным в цепях? — весело засмеялась я, потрепав брата по густым волосам. Джейс, поджав губы, сильно покраснел и сам тихо засмеялся, умом понимая глупость своих опасений. — Со мной обращаются, как с самым почётным гостем, — уверила я, про себя усмехаясь, как далеки от правды были эти слова в первый месяц, и как по-своему правдивы сейчас. — Есть одна причина… Понимаешь, Джейс, я должен признаться тебе. В очень долгой лжи. — Неловкая пауза, чтобы прочистить горло и найти в себе силы взглянуть в теплые глаза брата, полные еще детского нетерпения. — Я не виню матушку за выбранную мне судьбу, я понимаю, почему она так поступила, но… я хочу, чтобы ты знал. — Снова пауза, слова застыли в горле, но я силой сквозь дрожавший голос постаралась извлечь их из себя: — Я… Я тебе не брат, я… — Ты моя сестра, я знаю, — перебил меня Джейс, расплывшись в тёплой улыбке, пока с моего лица сходили льдинки уверенности — недоуменный взгляд, подрагивающая улыбка. — Не смотри на меня так, — по-доброму рассмеялся брат. — Мы одна семья. Мы росли вместе, я ведь не слепой и не глухой. Но я принимал твою тайну с уважением и пониманием. И, кажется, не один я. — Ох, Семеро... — Меня пробрал нервный смех. — Тогда… ты должен понимать всю несправедливость ситуации. Ты должен быть наследником нашей матери — опорой. Эта мысль изводит, сводит меня с ума. — Я взяла тёплые руки брата в свои ледяные от волнения и испуга ладони, крепко сжав, а Джейс сжал пальцы в ответ. — Я отрекусь от всего в твою пользу, Джейс. У меня не будет детей, так что я просто… — Просто что? — Он пытался поймать мой взгляд, как только я потупила его. — Просто… Знаешь, я всегда считал себя недостойным. Из-за пола. Крови. Боже, да меня даже всегда укачивает на корабле. — Я подняла взгляд на плачущее чардрево, ставшее свидетелем моего откровения. — Люк, ты в своем репертуаре, — печально покачал головой Джейс. — Не ты ли говорил всегда: нас не должно волновать, что о нас думают другие. В первую очередь мы дети нашей матери — Таргариены. — И все же… Мысль о том, чтобы стать кем-то большим всегда пугала меня. Ведь если я стану лордом, это будет означать, что все мои близкие мертвы. А я просто хочу прожить спокойно вместе с семьей, но… Джейс терпеливо молчал, ожидая, когда я продолжу. Я шаркнула ногой по пожухлым листьям и повела плечом. — Иногда я думаю, а что, если рано или поздно этот фарс, эта трагикомедия закончится, меня вынесут ненужной декорацией, мешающей истинному королю взойти на престол. — С каждым словом мой голос становился тише и тише, а горло сжималось, точно его затягивали удавкой. — Люк, что ты такое говоришь, — растерялся брат, сильнее сжав мою руку, чтобы я почувствовала силу его слов. — Я никогда не причиню тебе вреда. Ни я, ни матушка, ни Деймон. О чем ты думаешь? — Да, но наши подрастающие братья, смирятся ли они с бастардами на престоле… — Это они? — жестоко и вспыльчиво отчеканил Джейс, он всегда легко воспламенялся, и сейчас в его взгляде вспыхнула ярость. — Они отравляют твой разум интригами? Королева и её дети? — Нет, конечно, нет. Я пыталась звучать уверенно, но Джейс мне снова не поверил. С силой зажмурившись, отвернувшись, чтобы совладать с гневом, он снова посмотрел мне в глаза, взял обе мои ладони и ласково, но строго заговорил: — Тебе не стоило оставаться здесь так долго. Посмотри, что с тобой стало, Люк, ты прихрамываешь, на твоём лице шрам, и ты пытаешься уверить меня в несчастном случае на охоте. Неужели ты считаешь меня дураком? Или недостойным знать твою тайну? Я не виню тебя, нет, не виню за тайну о твоём поле, — поспешил уверить Джейс — видимо, я слишком резко побледнела от его слов, — но мне невыносимо больно, что ты не можешь довериться мне сейчас. Назови их имена. Кто посмел обидеть тебя? Тебя держат здесь шантажом, я прав? Кто-то узнал о твоей тайне? Деймон так и сказал, но матушка не хочет об этом и слышать. Это ведь Эймонд? — Джейс, — я нежно перехватила его за предплечья, ответив уверенной улыбкой, — я здесь сейчас по своей воле, прошу, поверь мне. Есть причины, по которым я не… хочу покидать Королевскую Гавань. Не сейчас. Мне нужно кое-что разрешить. Но я клянусь Семерыми, что я в безопасности. Джейс тяжело выдохнул, прикрыл глаза. Он явно желал вырубить меня, посадить на дракона и тотчас же вылететь на Драконий камень. — Хорошо, — сквозь зубы, нехотя согласился он. — Но я выполню просьбу Деймона, удостоверюсь в нескольких лицах, которые в случае непредвиденных обстоятельств придут тебе на помощь. Я бы остался, но это место… с этими людьми мне невыносимо. — Не смею возражать воле двух милордов, — кокетливо отозвалась я и коротко хохотнула, чем вызывала и ответную улыбку брата.

***

Со дня внезапного прилета Джейса прошло несколько лун: он улетел так же быстро, как и появился, не оставшись даже переночевать, выказав лишь пару условностей королевскому двору. Я немного расстроилась, оставшись в одиночестве в Драконий день, празднование которого выпадало на первый, жаркий, как пламя, летний день, — впервые встречая его в чуждой мне обстановке. Его празднование ознаменовалось широтой королевского пира, оканчивающегося полетом на драконах с фееричным огненным шоу над королевской столицей. На кровати лежало платье. То самое, подаренное Хелейной. Извлеченное из тайника не мной. И сейчас, глядя на него, я видела в нем тонкий, но при этом грубый символизм. Зелёное платье с чёрными вставками. Сама сущность этого замка, этого дома пыталась поглотить меня без остатка, оставив лишь лоскуты от прежнего Люцериса Велариона. Была в этом своя правда. Думать о себе как прежде становилось все сложнее. Но я не собиралась становиться новым несуразным монстром, слепленным по чужому желанию, а потому я оставила платье, где нашла, и отправилась в приемный зал в пепельно-красных оттенках моего дома, надев парадный сюртук. Пир растворялся в густом чаде из песен и плясок, захмелевшие гости танцевали в плотном круге, становясь искрометнее в непристойных шуточках по мере пустеющих кубков. Столы ломились от блюд, готовых посоревноваться за звание шедевров вестеросского искусства. В таинственном свете свечей мерцали величаво по стенам старинные портреты давно почивших рыцарей и дам: кольчуги, шлемы, розы. И по центру их хоровод, пока еще живых — прилизанных, приглаженных, сверкающих драгоценными камнями, кокетливо шепчущихся за столикам и колоннами — за философским туманом. За этим бесконечным круговоротом танцев, метких и безжалостных острот, горящих свеч и избытка яств, которыми ретиво набивали желудки изголодавшиеся по веселью леди и лорды, я увидела его: Эймонда в зеленом камзоле, поверх которого была наброшена черная накидка, державшаяся на золотой цепи. Взгляд Эймонда, надменный и острый, выражал крайнее недовольство: не в таком виде он желал встретить меня этим вечером. Я скрестила руки за спиной и ответила ему усмешкой, той самой, которую переняла у Деймона, и сделала шутливый реверанс, подобающий настоящей леди. Он отвел взгляд, вскинув подбородок. В конце концов и я сдалась заразительному веселью: заметить не успела, как один, второй, а затем и третий кубок вина быстро пустел под властью моих юрких рук. Я, как и подобает прилежному лорду, приглашала придворных дам на танец — и он сменялся вторым, третьим, а затем и четвертым. В этом круговороте, отступая на несколько шагов и возвращаясь обратно к своей спутнице, едва касаясь маленькой хрупкой ладошки хорошенькой светловолосой леди своей ладонью, я едва не упустила из виду, что и Эймонд, при всей своей нелюбви к показному веселью, участвовал в плясках, бросая выразительные взгляды в мою сторону. Мы даже успели обменяться партнершами в танце и соприкоснуться плечами, точно вели дуэль. Я усмехнулась и завела оживленную беседу, благо кареглазая девушка оказалась словоохотлива и отвечала на мои шутки кокетливым смехом. Когда наш круг распался и энергичная мелодия сменилась на элегичную, чтобы лорды и леди остудились винами, моя спутница из дома Талли не переставала щебетать, желая узнать, чьи драконы сегодня устроят в небе представление, на что я, видя, как по близости маячит Эймонд, ответила, что если мне предоставят эту честь, это пламя я посвящу моей прекрасной собеседнице. Рядом послышался смешок. — Принц Люцерис, леди Арианна, — поприветствовал нас наигранно учтивым кивком Эймонд, остановившись за моей спиной так, чтобы быть лицом к леди Арианне. Моих рук, скрещенных за спиной, коснулись пальцы Эймонда — пускай он сделал это украдкой, незаметно, но мои глаза невольно расширились, и я едва смогла сохранить беспристрастное выражение лица, улыбаясь замороженной улыбкой, едва не потеряв нить бессмысленного разговора, который завязался между этими двумя. Эймонд по-прежнему поглаживал мои пальцы, отвечая на вопрос о скором турнире. — Я не участвую в турнирах. Не вижу смысла в показательной браваде. И, боюсь, Вхагар не цирковой слон, чтобы развлекать публику. Зато вы сможете полюбоваться Солнечным огнем, если мой брат, конечно, сможет забраться в седло. Я перевела взгляд к столу, где совсем не по-королевски Эйгон сидел вразвалочку, явно достигнув той кондиции, когда единственным способом привязать всадника к дракону будет примотать его цепями и вверить душу в руки Семерым. — Я украду у вас принца Люцериса. Меня же спрашивать о потенциальном похищении никто не стал — мы покинули залу, некоторое время в молчании шли по коридору, пока Эймонд, перехватив меня за запястья, не обнял, оттеснив за колону — подальше от возможных глаз, которые ему придется ослепить в случае, если нас заметят. Я подняла взгляд и встретилась взглядом с человеком, у которого были странные понятия об объятиях. Эймонд скорее поймал меня в плен, одной рукой так и держа запястья, а другой коснувшись подбородка. — Зелёный тебе подошёл бы намного лучше. Особенно то платье. — Так мечтаешь разодеть меня в ту тряпку? — горделиво запрокинув голову, усмехнулась я. — Скорее мечтаю избавить тебя от этих вещей. — Ответив усмешкой, Эймонд погладил мои скулы. Я повела лицом в сторону от его руки. — Неужели ты правда думал, что твои речи настолько сладки, что я откажусь от своей семьи и подпишу приговор моей матери, напялив платье? Дядя, вы переоцениваете силу своего красноречия. Нарочито официальный тон позабавил Эймонда, отпустив запястья, он наклонился к моему уху и прошептал: — Если бы ты не скрывалась, племянница, кто знает, быть может, боги благословили бы тебя стать моей женой. — Чтобы надеть на меня унизительные оковы брака под благословение Семерых? — ответила я таким же шепотом, чуть привстав на цыпочки. Эймонд выпрямился, встретившись со мной взглядом. — И ты пошёл бы на это? Наступил бы на собственное горло? Взял бы в жены ненавистную бастардку, забравшую твой глаз? — Может, ты и забрала мой глаз, но я забрал кое-что более важное и ценное. То, что ты никогда не сможешь вернуть, восстановить и жить как прежде. Я вырезал из тебя Люцериса Велариона, — горячо зашептал дядя прямо мне в губы, взяв мое заалевшее лицо в свои ладони. — Этого трусливого, никчемного мальчишку. Ты не сможешь жить как прежде. Не захочешь жить, как жила лживые шестнадцать лет. И ты знаешь это. Я забрал твоё сердце, Люцерис. — Громкое заявление для человека, который заявляет о нем шепотом. — Я дотронулась до его рук. — Хочешь сказать, это не так? Тогда почему не покинула замок вместе с Джекейрисом? Я знаю, что он прилетал. Трудно было не заметить: дешевый фокус. Но это был твой шанс. Мне нечего было ответить: это действительно был мой шанс. — Значит, в этом был твой план? После того, что случилось на охоте… — Большой палец скользнул по его запястью. — Влюбить меня в себя, привязать к себе, а затем что? Отвергнуть? Выставить на посмешище? Ты ведёшь себя как мальчишка, дядя, если думаешь, что неразделённая любовь может привести к смерти. Мы не персонажи романтической баллады, я не стану убиваться из-за неразделенной любви. И уж точно не стану открывать свою тайну перед всем двором. — А кто сказал, что я не отвечу на твои чувства? — Взгляд Эймонда скользнул к моим губам, я вздрогнула, покосившись в сторону, услышав чьи-то далекие шаги, что принесло к нам эхо стен. Снова вздрогнула, когда меня опалило вместо огня теплое дыхание на моих губах. — Моя плата за глаз, моя плата за правду — твоё бьющееся сердце под моей ладонью. — Его ладонь легла на мою спрятанную под толстыми слоями ткани и лент грудь. — Пока я слышу его, чувствую его, ты будешь жить. Никто и ничто не будет угрожать тебе, даже я сам. — Я не стану твоей тайной любовницей, Эймонд. — Я прищурила глаза — так сильно, что ресницы коснулись нижних век. — Это безумие, мы не сможем скрываться. — Тогда оттолкни меня. У тебя есть достаточно сноровки и сил, чтобы вырваться из моих объятий. Он прав: я, прижатая его телом к колонне, все еще могла выбраться, но даже не предпринимала попытки оттолкнуть, притаившись, прислушиваясь не только к шагам, но и к своему сердцу. Эймонд довольно усмехнулся. — Если жизнь чему-то и научила меня, то тому, что, если мое сердце возжелает чего-то или кого-то, я должен получить это сам. Мой дракон тому подтверждение. — Твое эго соразмерно твоему дракону, дядя. — Я устало опустила ресницы. А Эймонд, сначала прислонившись лбом к моему лбу, медленно опустился к моим губам. — Я боюсь, что ты причинишь мне боль… Если твой гнев окажется сильнее тебя. — Тогда мне будет больно так же, как и тебе, Люцерис. — И его губы коснулись моих в непривычно осторожном поцелуе, будто доказывающем, насколько ловок в контроле своих чувств их обладатель. Быть может, Эймонд все же был безумцем. Безумцем, способным уговорить — приказать — никого не впускать, стоять на страже тронного зала — святая святых, — чтобы нам никто не помешал. Представить только, какие пойдут слухи! Но пока двор хмелел от выпивки и танцев в большом зале, я поддалась своему личному опьянению, в котором Эймонд полностью обнажил меня перед духами ушедших монархов: он сцеловывал колючие мурашки с открытой шеи, опускался к плечам, груди и бедрам, стоя передо мной на коленях, как подданный. Холод в пустом тронном зале, зловещая тишина и глухое эхо сопровождали каждое наше движение, дыхание и слово. — Что ты задумал? — немного дрожавшим голосом прошептала я, прижатая к мраморной колонне, пока Эймонд, опустив мою ногу себе на плечо, хаотично и нетерпеливо ласкал меня внизу. — Я хочу взять тебя на железном троне, — с полурыком ответил он, поднявшись, прижавшись ко мне пахом крепко, чтобы я ощутила твёрдость его решения. По спине у меня пробежался морозец. — Ты сошёл с ума… — Уже давно. Он отнёс меня, подхватив на руки, к Железному трону — монументальному устрашающему строению из тысячи согнутых мечей. Рассказы о нем всегда поражали воображение: каково это властвовать на троне, приносящем столько боли; вот она плата за всевластие — кровь, которую короли отдавали за право на бессмертное имя. Ритуал, который проходил каждый монарх. Ритуал, который мы прошли в объятиях друг друга. Помню, какой холод пронизывал мои ступни, опустившиеся на каменные ступени. Сакральный ритуал — посвящение в нечто более важное, чем брак перед ликом Семерых и воцарение над семью королевствами. Обнажив Эймонда так же, как и он меня, я подошла к постаменту, где покоилась корона, по центру которой сверкал большой алый рубин. Я осторожно взяла ее в руки, приподняла, вглядевшись, и с туманной улыбкой на устах возложила её на чело своего короля. Эймонд на троне принял ношу с величавой покорностью, с хитрой довольной улыбкой, отразившейся в сощуренном здоровом глазу. Я расправила серебристые волосы на его обнажённых плечах, провела нежно вдоль скул и, когда он, подхватив меня под бедра, медленно опустил на себя, прошептала самозабвенно: — На тебе корона сидит намного лучше, дядя. Он усмехнулся мне в губы и поцеловал, пока мои ресницы трепетали от непривычного, заполняющего, растягивающего ощущения — наконец-то мы сливались в единое целое. Мою первую кровь Эймонд забрал пальцами в одну из бессонных ночей, и сейчас, привыкнув за несколько ночей к пальцам внутри себя, принимать его было проще. Он откинулся чуть назад, прошипев от прикосновения с голым лезвием. Я, плавно опускаясь, с каждым движением принимая его глубже, провела пальцами по раненому плечу — по тёплой крови, след которой остался и на моей ладони. В шутку я мазнула ею по лбу Эймонда и ойкнула, когда локтем зацепилась за рядом торчавший кончик меча. — Такими темпами нам придется звать мейстера, все решат, что мы подрались на мечах, — порывисто, с небольшими паузами прошептала я. Эймонд нежно обвел моё плечо и тоже мазнул моей кровью по лбу. — Такая легенда устроит нас обоих. Трон оставил не одно созвездие шрамов на наших телах — больше всего на теле Эймонда. В порыве страсти он все меньше обращал внимание на царапавшие его кожу лезвия: порывисто обнимал меня, целовал, слизывал редкие капли крови с моих рук, пока я, зажимая его раны, останавливая кровь сухими губами, скользила на грани. Наши губы соприкоснулись вместе с нашей кровью, совсем как в древней валирийской традиции — как когда-то давно на свадьбе, которую я, еще не отойдя от горя, наблюдала на берегу Драконьего камня. И кровь, в которой кипело древнее пламя, связала и нас воедино. Духовно и телесно. На миг и вечность. Чтобы растворить во вспышке удовольствия, унеся мою душу под своды стрельчатого потолка. Я повисла в объятиях Эймонд, откинув голову назад, потеряв счёт времени, пока он продолжал движения, раня себя, но не отступая, чтобы в конце концов прорычать, уткнувшись в мою шею. Вдалеке, за пределами замка, раздавались радостные возбужденные крики, а в мозаичных окнах мерцало снопом драконье пламя. И пока я наблюдала его отблески, Эймонд, не покидая меня, прижимаясь щекой к моей шее, прошептал: — Сегодня я твой дракон. Сегодня и отныне.