Кастлванский синдром

Брехня, все это лживая брехня, в тех книгах, думал Алукард. Пасмурный день сменился ненастной ночью. Бельмонт куда-то ушел, и он снова остался в замке Дракулы один. Надо же, он успел забыть, насколько здесь гулкое эхо, и какая густая тьма таится под холодными сводами. Это настоящая могила! Как он мог не замечать этого раньше, в юности? Как будто нечто охраняло его от кошмара, от истинного обличья замка, но теперь все покровы были сняты. Сущность зла явилась ему в непристойной, зияющей наготе, приветствуя своего хозяина. Алукард шагал по широким коридорам замка, и тени тянулись вслед за ним. Он пришел в кабинет отца, и открыл было книги, но не смог прочесть и нескольких страниц. Холодные отблески пламени магического светильника резали ему глаза. Как он мог не догадаться, что Сен-Жермен умирает? Почему тот не сказал ему ничего? Или он говорил, намекал, а Алукард предпочел сделать вид, что не слышит? Нужно было открыть Бесконечный коридор и отправить алхимика туда, куда он просил. Все приготовления сделаны, артефакты заряжены и требовалось только дождаться благоприятного положения звезд. Молочно-белый камень лежал перед ним на столе; импульсы цвета из иных миров пробегали по его опалесцирующей поверхности. «Другая планета, другая звезда меня бы устроила». А что, если?.. С работающей реакторной Бельмонт и Бельнадес, в теории, смогут догнать замок, но есть место, куда за ним не сможет последовать никто. Жерло Бесконечного коридора возникло перед его мысленным взором, воронка, вечно кипящая чуждой энергией, радужный мост через бездну, дорога в тысячи миров. Быть может, в каком-то из них мама жива. Тот костер на площади в Тырговиште никогда не загорался, под крики толпы раскаленный пепел не покрывал камни, они остались холодными. Быть может, в одном из тысячи миров Адриан не убивал отца, не спал в катакомбах под Грижитом, израненный Дракулой. Одинокий, несчастливый, потерянный, лишенный обоих родителей сразу мальчишка. Чудовище с распоротым сердцем, с неупокоенной душой. Кап, кап, кап. Крупные слезы падали одна за другой на раскрытый гримуар, на рисунок витрувианского человека. Почему это не работает? Почему, мать его, не работает? Разве он не сделал все, как надо, так почему до сих пор так больно? Почему проклятая человечность не умерла, вместе со всеми, кого он так любил? Баю-бай, мое сердце, спи и не просыпайся, потому что я закопал тебя в глухом овраге, в палой гниющей листве, во мхе, на изломе осени, когда золотая надежда уступает ноябрьской черной тоске. Я не навещал тебя никогда. Так почему же до сих пор так больно? Почему? Неужели потому, что даже оставленное там, ты продолжало корчиться и плакать от боли? Алукард закрыл искаженное лицо рукой в перчатке. Ткань постепенно намокала, он вытирал ею слезы и никак не мог перестать плакать. Но чернокнижники не плачут! Монстры не плачут! Разве он не для того стал чудовищем, чтобы перестать плакать? Ложь, все, что тут написано – лживое говно, не стоящее и выеденного яйца. Он отшвырнул книгу в камин. Пламя взметнулось ярче, охватывая страницы. Гори, блядская бесполезная книга, ты нахер не сдалась, все это ложь, ложь, ложь. Сен-Жермен кое-что понимал в этом, но теперь и он умер, потому что нужно было не увлекаться этой тупой местью, а выполнить свое обещание алхимику. - Дерьмо! Посмотрев на стопку книг на краю стола, Алукард стал с ожесточением кидать их в камин одну за другой, попадая далеко не всегда, а, когда книги кончились, закрыл лицо обеими руками и заплакал так же горько, как раньше. Книги горели; листы разлетелись по комнате. Некоторые вывалились из камина обратно и портили без того прожженный ковер, продолжая тлеть. «Теория боли», гласила золотая надпись на той, что лежала сверху, практически нетронутая пламенем. - Давай, гори, лживая сука, - прошептал Алукард. Но книга, заколдованная века назад, и не подумала подчиниться. - Ты что творишь? Что на тебя нашло? Это же твои ебучие бесценные книги, разве нет? – вбежавший в кабинет Тревор принялся вытаскивать тлеющие фолианты из камина, хлопая по обложкам, чтобы загасить пламя. Какого дьявола ему здесь надо, господи, вяло подумал Алукард, понимая, что сейчас Бельмонт поднимет свои глаза от камина и увидит его заплаканное, несчастное лицо. Но ни сил, ни желания это скрывать у него не было. Алукард просто отвел руку, которой прикрывался, молча наблюдая за спасением книг. В золотых глазах застыло неизбывное отчаяние. Ему хотелось, чтобы Тревор остался и чтобы убрался одновременно. - Ты что, плачешь? – кажется, до Бельмонта начало доходить. Вытащив из камина последнюю книгу, он прижал всю стопку к груди. Рубашка дымилась, но Тревор, судя по всему, этого не замечал. Он медленно подошел к столу, за которым сидел Алукард. - А ты горишь, Бельмонт, - неохотно огрызнулся Цепеш, отворачиваясь. - Бля! Скинув книги на стол, Тревор начал хлопать себя по груди, но ткань уже занялась. Шипя ругательства, охотник принялся стаскивать тлеющую рубашку. Как бы только что ни было грустно, Алукард не удержался от косой усмешки: - Смотри, чтобы и штаны не загорелись, а то Сифа тебя убьет. - Тебе обязательно быть ядовитым куском мудака, да? – Бельмонт, разобравшись с рубашкой, навис над столом, явно вознамерившись заглянуть Цепешу в глаза. Он был слишком близко и слишком голый. Адриан хотел еще как-то мудацки пошутить. Но тут сильные руки обхватили его голову, сминая золотые локоны, Бельмонт притянул его к себе, так, что влажные от слез ресницы дампира чиркнули его по плечу, по груди, куда Адриан оказался прижат щекой. - Отъебись от меня, - сдавленно прошипел Цепеш. - Почему ты плакал? Это прозвучало так... совсем как раньше, и, совсем как раньше, Тревор неловко обнимал его: прохладные твердые пальцы в волосах, на плече, гладят неуверенно и грубовато. Чувствуя все это, Алукард заплакал снова. Слезы текли по щекам сами собой, Цепеш зажмурился, но и это не помогло. Он поднял глаза на Тревора и сердце у того дрогнуло: боль смыла с прекрасного лица дампира злую печать, несчастный и уязвимый, он казался таким нежным и человечным для создания тьмы. Тревор поцеловал его: сначала неловким движением, в уголок рта, а потом, когда Алукард со вздохом закрыл глаза, прямо в губы, подрагивающие и соленые. - Как насчет примирительного секса? Нет ответа; только дыхание учащается, когда ладони Тревора снова обхватывают голову Алукарда, бледное лицо в обрамлении рук охотника выглядит совсем растерянным. - Тогда, может, потрахаемся, как враги? Похуй. Губы у Адриана – сладко-податливые, и Бельмонт, осмелев, целует их все более настойчиво и жадно. Тянет Цепеша к себе – они оказываются на полу, посреди разгромленного кабинета, в компании тлеющих книг. Беспорядочные поцелуи, сорванная одежда. Тревор смотрит в потрясенное лицо Адриана – губы приоткрыты, золотые локоны, рассыпанные по ковру, поблескивают пламенем. Красивый, невозможно, притягательно красивый... Бельмонт уже забыл, что его интересовало, почему Цепеш плачет. Кажется, Алукард и сам об этом забыл: потемневшие глаза изучают лицо охотника с хищным интересом. Их пальцы переплелись, Тревор сжал Алукарду руку перед тем, как придавить ее к ковру в крепкой хватке. Не сопротивляйся, в этот раз все будет не так, как в прошлый. Но тебе понравится, очень. Им обоим это понравится... В синих глазах Бельмонта – предвкушение, он скользнул рукой по распростертому под ним телу, очерчивая слегка напрягшиеся мышцы. Шелковая, бледная кожа, на которой так хорошо смотрятся алые росчерки. Бельмонт приник губами к случайной царапине, считывая столь знакомый вкус: порох и пепел, и вулканическое пламя, молнии, дремлющие в крови, наполненной магией. Он невольно облизнулся, сверкнув длинными клыками. Ему не хотелось спешить, и вместе с тем, он делал все торопливо, словно боялся, что момент слабости пройдет, Алукард очнется и прогонит его, или скажет что-нибудь не подходящее, но тот молчал. Лежал, слишком послушный, чтобы это было реальностью, и все же – было. Как будто давно этого хотел, и теперь тоже не верил, что все происходит на самом деле. Бельмонт с голодной нежностью провел губами по открытому горлу Алукарда – в ответ – тихий отрывистый вздох, несомненно, наполненный страстью. Уже понимая, что его там ждет, Тревор опустил руку по животу Адриана, пока ладонь не накрыла горячий, уже полностью затвердевший член. Тихий вздох перешел в несдержанный стон, Цепеш закусил губу, глаза закрыты, ресницы, все еще мокрые от слез, слипшиеся: два изогнутых серпа из золотой темноты. Его хотелось обнять; целовать везде, пока не запросит остановиться; хотелось укусить, хотелось сожрать его целиком. Почему так заводила чужая незащищенность? Или дело в этом конкретном создании? Самое время подумать о собственной испорченности, ведь очевидно же, вампир сидел тут и убивался о чем-то своем, пока не пришел он, Бельмонт, и вместо разговора не завалил на пол. Но, наверное, если бы Алукард не хотел, он бы все-таки сопротивлялся? Ведь сопротивлялся бы, да? Это не выглядело так, как будто блондин упоролся своими алхимическими настойками и теперь лыка не вязал. От него ничем таким не пахло. Неужели это из-за Сен-Жермена? Да нет, бред какой-то. - Адриан? И, когда Тревор уже подумал, что ответа он не дождется, до него долетело чуть слышное: - Продолжай. Темные ресницы подрагивают, бледная кожа на щеках стремительно вспыхивает краской смущения. Дальнейшее было сладко. Отзывчивый и податливый ласке, дампир впустил его внутрь, позволив постепенно набрать темп, и Бельмонт трахал его до полного самозабвения, слушая, как сливаются их голоса в стонах.