Кастлванский синдром

Бельмонт и сам не знал, что на него нашло. Он ведь собирался ненавидеть Алукарда вечно, ну или около того. Ближайшие лет сто, или восемьдесят. Десять – совершенно точно. Но втайне… втайне он хотел другого. Смотреть на него, пока сердце трепыхается где-то в горле и краска приливает к щекам. Трогать его, прикасаться и вбирать ладонями каждую линию безукоризненного тела. Красота без какого-либо изъяна завораживала Тревора: сейчас, не скрытая лаконичностью черного цвета, она казалась чем-то способным вызвать временный шок всех чувств, слепоту, знаменующую прикосновение обыденного к божественному. Алукард лежал на полу молча, согнутая в локте рука – прикрывает лицо. Он демонстрировал такое небрежение к зрелищу, которое собой представляет, что Бельмонт мог пялиться сколько угодно с тем же результатом, что и на античную статую или старый портрет. - Почему? – прошептал Тревор, кое-как разлепив губы. Их еще склеивал пряный привкус крови, тягучей, полной пламени и молний крови Дракулы. Древняя тьма лениво ворочалась в ней сытым змеиным клубком, а юноша, лежащий на полу перед Тревором, выказывал к ней едва ли не большее небрежение, чем к своей красоте, бледной, золотой красоте потерянных проклятых сокровищ. - Что – почему? – Алукард все же ответил. Хотя Тревор не был уверен, что он действительно понимает смысл вопроса. И сам Бельмонт до конца не понимал. - Почему ты укусил меня? Это был такой план, как считает Сифа? - Я не сдержался, - проронил Алукард с короткой усмешкой, - а ты бы сдержался, если бы перед тобой поставили кружку пива, а ты умирал бы от жажды? Вот именно, Бельмонт. У меня нет большого опыта… в том, чтобы пить кровь. Тогда еще не было. - О, - многозначительно изрек Тревор, - я заметил, что ты как-то изменился. Опять. - Хочешь меня убить? Это прозвучало как-то слишком серьезно. Как будто Алукард не раз и не два обдумывал свою гибель от руки Бельмонта, может, даже представлял в деталях. Их быстрый голодный секс вызвал некий тектонический сдвиг, после которого тьма со дна его души медленно начала просачиваться наружу. - Звучит как предложение, - Тревор скосил глаза, чтобы увидеть мерцающие в полумраке золотые радужки: Алукард тоже посмотрел на него, их взгляды встретились. - Я настолько плох в этом, да? Что теперь ты хочешь умереть. Придурок, - Бельмонт пихнул Алукарда локтем в бок, получив в ответ беглую чеширскую улыбку. Блеснули острия клыков, затем блондин взял его руку, вглядываясь в линии, словно хотел попрактиковаться в хиромантии. - Не настолько. Я про другое. - Хотел убить. Но теперь мне как-то перехотелось, - пришлось признать, пока черный коготь очерчивал преступно короткую линию жизни Тревора, оборванную едва ли не в самом своем начале. Затем она продолжалась. Или то была уже не она? Бельмонт не то, чтобы был силен в хиромантии. - И что там написано? – задал Тревор их традиционный вопрос, - на моей руке. Что они навеки связаны. Он связан с сыном Дракулы. Его превратил в вампира сын Дракулы. Сын Дракулы разрушил весь его мир и построил заново, оторочив траурной каймой каждую деталь. Что он влюблен в Алукарда до безумия, до дрожи внутри, каждый раз, когда он его видит, он чувствует, что стоит на самом краю пропасти, еще на шаг ближе к гибели, даже если он уже погиб, он как будто гибнет снова и снова, и это никогда не закончится. Все, кого он знает и любит, рассыплются в прах, станут могильной землей, а он останется здесь, под этими звездами, яркими и острыми, нестерпимыми звездами, видимыми только вампирам. Он останется. И будет любить Алукарда, даже если пройдет тысяча лет. Тревор отнял руку, испугавшись, что там действительно все это написано. Как-то раз цыганка на рынке прочла в точности, сколько у него денег в кошельке, и даже умудрилась их стащить все до последней монеты, оставив Бельмонта без ночлега и выпивки. Только Алукард может украсть что-то гораздо более весомое, чем его тощий кошелек. Как насчет его души? Или его сердца. - Я не успел прочитать, - пальцы Алукарда нехотя разомкнулись, выпуская ладонь Тревора, - как-нибудь в другой раз. - А я думал, там написано, что я идиот. - Это написано у тебя на лбу, Бельмонт. - О, ну спасибо! Однако Тревор разглядел в глазах Алукарда не только насмешку. Там была нежность. Не мимолетная, стыдливая и робкая, а настоящая, полновесная как старое золото, сладкая, как цветочный мед. Это заставило его смутиться, опустить взгляд на валяющиеся рядом книги. «Теория боли» Возле самого камина, но совсем не обгорела, выпала, словно вытолкнутая из пламени чьей-то невидимой рукой. - Зато ты у нас слишком умный. Все эти книги… неужели ты их читал? Ни за что не поверю. - Читал. Только они лгут, особенно эта. Боль ни капли не похожа на истину. С ее помощью нельзя достигнуть никаких особых состояний, она вызывает скуку и страх на начальных уровнях, и черную тоску в своем апогее. - Что я слышу! Ты против образования? Кто ты и куда дел Адриана Цепеша, помешанного на своей сраной учености? - Я разочаровался в своей сраной учености, - последовал тихий ответ, - один человек как-то сказал мне, что был бы счастлив, будь у него столько же мыслей, сколько у мокрицы. Этот человек был мудр, хотя временами он полный идиот. Алукард приподнялся на локте, дотягиваясь до книги: дрова в камине почти прогорели, запаса не было, и он сунул фолиант в огонь, на этот раз сопроводив прикосновением указательного пальца к середине обложки. Раздался тихий комариный звон разбитого хрусталя, а затем книга вспыхнула вся целиком, с сочным треском. Вслед за ней в камин отправилась еще одна из тех, что валялись у Алукарда под рукой. Он повернулся к Тревору: - Так на чем мы остановились? - На том, что хорошо быть мокрицей. - И еще на том, что ты больше не хочешь меня убить. И что мы будем делать? Снова разбежимся по разным углам земли? - Это ты сбежал от меня в прошлый раз, - напомнил Бельмонт, - и сейчас собираешься. - А если я скажу, что не собираюсь? что передумал убегать? – прозвучало почти застенчиво, темные ресницы дрожали, прикрывая золотые глаза, и губы подрагивали тоже, - на самом деле я не хотел. Оставаться один. Всего этого. Я не хотел. - Прости, - неловко выдавил Бельмонт, тоже ощущая ком в горле: перед глазами до сих пор стояла картина, как Цепеш плакал, в полном отчаянии, лишенный надежды на понимание, закрываясь от него рукой, - прости, Адриан. Только не плачь, снова. Всего лишь мысль, Тревор не посмел произнести это вслух. Иди нахуй, Бельмонт, сказали ему моментально сузившиеся желтые глаза. - Значит, ты сидел тут и просто захотел сжечь свои книги. Ничего не случилось? Все в порядке? - Ничего не в порядке, - вздохнул Алукард, словно удивляясь недогадливости Бельмонта, - ты же видел. Что не в порядке. Ничего не говори, - он сделал предупреждающий знак, загораживаясь раскрытой ладонью, - если ты скажешь хоть что-то о том, что я плакал, я суну тебя головой в этот камин. - Я не собирался говорить ничего такого! Когда я пришел, у тебя просто вспотели глаза, вот и все. С каждым случается. Это типа как нестоячка, никто не застрахован… - Срань господня, Бельмонт! – Алукард кинул в камин еще одну книгу. Похоже, ему это доставляло немалое удовольствие, - нестоячка тут причем? У меня этого никогда не бывает! - Может, все-таки поговорим? – осторожно вернулся к теме Тревор, - и ты расскажешь, что случилось, когда мы с Сифой уехали. Кто были те люди на пиках? Что они сделали с тобой? - Они… я думал, мы друзья, но им были нужны знания Дракулы. Как и всем остальным, кто мог постучаться в мою дверь. Они соблазнили меня, чтобы подобраться ближе, а затем пытались убить. Но я намного сильнее, - Алукард прикусил нижнюю губу неосознанным жестом, словно сожалея о том, что таким родился. Сила Дракулы, заключенная в столь изысканную оболочку, не перестала быть силой Дракулы. Она отягощала, как может отягощать зло, но она же и дарила наивысшую защиту. - Мой меч волшебный, ты знаешь, - тихо произнес Цепеш. Золотые волосы закрыли ему лицо, когда он склонил голову, чуть отворачиваясь. - Я приказал ему, и он вспорол им глотки прямо в моей постели. Все было в крови. А до этого я… ни с кем… я не думал, что это так закончится. Не думал, не хотел убивать. Боялся к ним прикасаться лишний раз, я все им позволил. Это плохо кончилось. - Адриан… - И я решил, что лучше будет ничего не чувствовать. Убить то, что было человеческого во мне. Это тоже кончилось так себе. Может, я что-то неправильно сделал, но затея провалилась. - Поэтому ты решил сжечь книги, - дошло до Тревора, - где вычитал всю эту чушь собачью про человечность. - В точку, - Алукард поднял еще одну книгу и положил на самый верх пирамидки из догорающих фолиантов, - а теперь скажи мне хоть одну причину, по которой я не должен был это делать. - Их можно было продать за кучу денег. - Чертовски неплохая причина… но жечь их мне нравится гораздо больше! - Так давай сожжем их все. В жопу эту чернокнижную библиотеку Дракулы! И в жопу чернокнижную библиотеку моих предков! – воодушевился Тревор. Если книги причинили столько страданий Алукарду, сжечь их было просто необходимо. И тогда, кстати, никто не будет заставлять самого Тревора их читать и смеяться над ним. - Я больше никогда не возьму в руки книгу, - поклялся Алукард, - мы будем путешествовать по миру, пить вино и кровь, заниматься сексом, и думать мысли мокрицы. - Звучит как неебически крутой план! Когда приступаем? - Сейчас, когда же еще? Они оделись, и спустя полчаса натаскали кучу книг из библиотеки во двор. Зажженные при помощи факела и магии, книги горели яростно и быстро. Распадались пеплом изображения адских тварей и некротических чудовищ; исчезали, слизанные и счищенные огнем больные мысли запертых в своих башнях одиноких и озлобленных черных волшебников; рисунки незнакомых созвездий, светящих глухими ночами в другом полушарии или в другом мире, жарком, наполненном гнилостными испарениями неистового юга или стылым дыханием отчужденного севера; рассыпались дворцы, чьи выцветшие, заметенные песком и временем стены они никогда не увидят; с тихим гулом и треском распадались заклятья, такие старые, что застали первые дни земли, наполненные только огнем, смрадом и вулканической тьмой. С последним вздохом сгорающих страниц исчезали целые миры, рушились, не погребая под своими ветхими обломками, а освобождая. Алукард сжал руку Тревора в своей. Так они и стояли, глядя, как горит огромный костер, и Бельмонт чувствовал, что рука Цепеша дрожит, видел, как на его щеке снова блестят слезы.