Кастлванский синдром

От Бельмонта пахло гарью и солью. Его рубашка сгорела еще в кабинете замка Дракулы, и теперь Адриан лежал затылком на его голом плече и смотрел в небо. Там, в вышине, сквозь клубы черного дыма мерцали звезды. Холодные и вечные как душа дьявола. Сверкающее алмазное крошево предрекало чужие судьбы, и, будь Адриан звездочетом получше, он мог бы прочесть там и свою так же отчетливо, как та цыганка прочла нечто на ладони Тревора Бельмонта перед тем, как опустошить его кошелек. Ты не Дракула - было начертано поперек закопченных, влажно-черных небес. Твое сердце никогда не станет сердцем чудовища, оно всегда будет способно плакать, как бы ты ни старался. А если ты попытаешься убить его, то испытаешь боль, о существовании которой даже не догадывался. Может быть, это и к лучшему, подумал Адриан. Книги догорали. Пламя, еще недавно ревущее, поднимающееся до самых небес, теперь пригнулось к земле, тяжело осело вниз, его гул смягчился, распался на отдельные щелчки и треск. Мелодия разрушения. Точно такая же звучала, когда горела на костре его мать. Тревор почувствовал, как Адриан напрягся, как окаменели расслабленные мышцы на спине, на плече, которым он прислонялся к плечу бывшего охотника. - Я думал, что не смогу больше смотреть на пламя, - нарушил молчание Алукард, - но это не так. Лиза, она... надеюсь, они с отцом теперь вместе. В аду... Ведь ее душа никогда не отправится на небеса из-за связи с Дракулой. - Звучит не так уж плохо, ведь они будут вместе, твои родители, - Бельмонт нащупал в полумраке бутылку, потряс ею, вылил себе в рот последние несколько капель, - надо вернуться в замок, кажется, у нас кончилось пойло. И если Сифа увидит, что мы сожгли добрую треть библиотеки, она будет в ярости. - Разве ораторы не ненавидят книги? – Адриан вскинул бровь, - и разве ты сам совсем недавно не использовал их для того, чтобы наведаться в кусты для неких природных отправлений? Тоже пошарив в траве, дампир вытащил еще бутылку и вручил ее Тревору. Вот это уже была действительно последняя. Они сидели рядом на горячей земле, совсем близко к алому остову костра, и пили, изредка подбрасывая в него книги. Перемазанные в саже, растрепанные и грязные, как будто и сами уже оказались в аду без проблеска надежды. Вместе. - Думаешь, ад реально существует? – спросил Бельмонт после паузы. - В них было написано, что да, - Цепеш кивнул в сторону книг. Языки пламени трепали их, перелистывая страницу за страницей, снимая вековую пыль и плесневелый запах. Книги больше не пахли сыростью и вечностью, теперь они пахли порохом и пламенем, пахли сгоревшими жизнями, как кровь Дракулы, кровь дьявола. - Ад существует. - Ты говорил, что они брешут, - Бельмонт отхлебнул еще вина, - а ты сам его видел? Ад? Адриан призадумался. Когда вы с Сифой уехали, оставив меня здесь, и колеса вашей повозки грохотали по брусчатке и скрипели, когда медный котелок, привязанный под дном, болтался туда-сюда, а ты показал мне средний палец; когда я стоял на площади и чувствовал на губах горечь пепла, вот как сейчас, и знал, что больше не увижу свою маму, разве что оказавшись в аду, где таким как я самое место; когда мой меч разворачивался в воздухе, чтобы рассечь горло Суми и Таке; когда я сломал свою детскую кроватку, чтобы вонзить ее ножку в сердце моего отца... да, да, да, ад определенно существует, и я видел его очень близко, Тревор Бельмонт из рода Бельмонтов. - Я много чего видел, Бельмонт, - скупо отозвался Алукард вслух, - говорят, Бесконечный коридор ведет в том числе и туда, так что ты можешь убедиться сам в правдивости моих слов. Если ты достаточно смелый, разумеется, ведь ад испепелит твою душу картинами мрачных истязаний грешников и все такое. - Мрачными истязаниями грешников ты меня точно не напугаешь, я долгое время путешествовал вместе с тобой и с Сифой. - Особенно с Сифой. - Ой, заткнись, - Бельмонт без особой злобы пихнул Алукарда плечом, - дай сюда. Он забрал у Адриана бутылку и сделал крупный глоток, как вдруг поперхнулся и закашлялся, пытаясь вскочить на ноги: к ним шла Бельнадес, и вид у нее был весьма грозный. - Какого хрена вы тут делаете?! – девушка уперла ладони в бока, обозревая жалкие попытки Бельмонта и то, как Алукард небрежно облокотился о согнутую в колене ногу в привычной ему изящной позе, так, словно это не он был перемазан в саже с ног до головы. Темные разводы исчертили полуобнаженный скульптурный торс, лежали на лице неряшливыми полосками, сажа припорошила золотые волосы, склеивая их в седые космы улепетнувшей с костра ведьмы. - И почему у вас такой вид, словно вас сожгли на костре? И... что это... – Сифа пораженно замерла, ее глаза расширились: она, наконец-то, увидела, что именно Бельмонт и Алукард использовали в качестве поленьев. - ДА ВЫ СОВСЕМ ОХРЕНЕЛИ! Книга, которую Бельнадес выдернула из пламени, была обглодана им наполовину, от страниц остались горелые, брызгающие искрами огрызки, топорщащиеся во все стороны. Выронив раскаленную книгу на землю, Сифа сунула в рот обожженные пальцы и принялась дуть на них. Тревор к тому моменту оставил свои попытки подняться на ноги и уселся рядом с Алукардом, как будто они просто жгут походный костерок и ничего такого крамольного и ужасного не происходит. - Не понимаю, почему ты злишься, ораторы же ненавидят книги, - вновь привел свой аргумент Цепеш, - а Бельмонт вообще не умеет читать. - Неправда, я умею, - поднял палец вверх Тревор и в доказательство взял одну из книг, дожидающихся своего часа на траве. Раскрыл ее, в надежде прочесть и доказать, но тут же про себя выругался: страница была испещрена невнятными каббалистическими символами; рядом шел текст на неизвестном ему языке, наверняка оккультного содержания. И все это сопровождалось мерзким рисунком человека, распластанного на множество тонких ломтей. - Эту чернокнижную херню вообще никто читать не должен! – он продемонстрировал содержание книги Алукарду и Сифе, держа ее в вытянутой руке, и зашвырнул в костер как можно дальше. Взметнулся сноп искр и пламени, а затем повалили клубы едкого черного дыма. - Мы жжем библиотеку Дракулы потому, что она опасна и знания, которые в ней содержатся, тяготят меня, а также они не должны попасть в чужие руки, - пояснил Алукард, поднимаясь на ноги и движением руки отводя столб отвратительного дыма в сторону. - Но я думала, мы планировали их изучить сначала! - Я утомился от их изучения, и нахожу дальнейшие штудии нецелесообразными. - О Боже, - только и воскликнула Сифа, - это невыносимо, вы оба просто невыносимы! - Скоро рассвет, так что дай мне руку, чтобы я мог встать и пойти спать в своем гробу, - Алукард протянул Бельмонту руку, и тот наконец-то поднялся на ноги. - Никто никуда не пойдет, пока не помоется! От вас пахнет адом, - Сифа подставила Бельмонту плечо с другой стороны, и они направились в сторону поместья. Тревор не сопротивлялся, знал, что это бесполезно. Вдобавок, он путался в собственных ногах. Те переставлялись мягко, норовили заплестись одна за другую, зацепиться, уронив его обратно на мерно покачивающуюся траву. В поместье ярко горел свет, пахло паром и горячей водой: Сифа тут же принялась набирать ванну. Алукард помогал ей, пока Тревор робко сидел на лавке возле двери, чтобы не испачкал сажей обивку кресел. Его собственных кресел, обивку которых он отлично помнил: золотистое старинное шитье и гобеленовая плотная ткань, испещренная вязью стилизованных растительных узоров. Точно так же, как маленький Тревор подрисовывал угольные усы дедушке Леону, он расковыривал мельчайшие дырки на креслах до громадных размеров и этим приводил в отчаяние экономку. «Только не говорите, что это сделала моль, сэр», - высказывала она юному Тревору разгневанным скрипучим голосом. «Это сделала моль, мадам», - неизменно отвечал Бельмонт. А затем его наказывали, запирая в одной из пустых огромных комнат до тех пор, пока он не перепишет пятьсот слов из ужасно нудной семейной хроники Бельмонтов. Тревор писал просто отвратительно, перо не слушалось его неловких пальцев и норовило поставить кляксу, а буквы выходили такие косые и уродливые, словно они напились, их избили, а потом поставили кое-как в строку. Не удивительно, что Тревор сидел в комнате не до тех пор, пока перепишет пять сотен слов, а пока мама не сжаливалась над ним и не выпускала оттуда. Иногда это случалось глубокой ночью, когда в нетопленном помещении воцарялся лютый вековой холод и Тревор чувствовал себя несчастным и одиноким, оставленным в пустоте огромного мира, покинутым навеки без всякой надежды. Так что да, если бы Сифа его спросила, он бы сказал: я тоже видел ад. В аду темно, а еще очень холодно. Ад – это когда тебе восемь, ты один в анфиладе затопленных мраком комнат, а твоя семья безжалостно удалилась от тебя, подвергая тебя наказанию за расковырянную обивку софы или угольные усы у дедушки Леона. Также, как и тогда, в гостиной горели свечи, сквозь их мерцание комната приобретала волшебный золотой ореол, стиралась грань между реальностью и грезой. Слуги суетились, набирая ему горячую ванну, потому что мама обнаруживала его ледяные руки и ноги. Из двери ванной вырывались клубы ароматного пара, а затем Тревора раздевали, и, уже сонного, вели по разноцветной венецианской плитке в царство тропического лета и горячих золотых источников. Мама присаживалась на край огромной ванны на бронзовых львиных лапах, брала губку, намыливала его худую спину, взбивала пену в волосах. Мир казался ему бескрайним, полным белых облаков и прозрачной водяной глади. Тревор помнил тонкую мамину руку, абрис красивого профиля с темным локоном, выбившимся из прически. Сейчас, когда Алукард и Сифа ловко снимали с него одежду перед тем, как усадить в горячую воду, ему казалось, что он переместился во времени назад, на тысячи лет, когда мама была жива, была с ним, а ему было восемь и он только что вернулся из комнаты для наказаний. - Мама? – прошептал Тревор. Но игра света и теней скрыла ее, отозвала обратно за матовое стекло памяти, являя вместо профиль Алукарда: золотые влажные волосы заколоты на затылке алмазным маминым гребнем, игриво выглядывающим из-за уха дампира, точно корона Оберона, лукавого короля фей. Тревор сполз по белому бортику, расслабленный и побежденный, позволяя им все: касаться его в четыре руки, плескать водой, стирая следы сажи со старых шрамов. Забираться пальцами в волосы, взбивать пену, лить горячую воду из фарфорового кувшина ему на макушку, заставляя отфыркиваться и протирать глаза. - Слишком пьяный, чтобы на что-то сгодиться, - вздохнул Алукард. Его пальцы несколько раз прошлись вдоль гладкой длины полувставшего члена Тревора, но Бельмонт только приоткрыл синие глаза, лишенные любых мыслей, как у новорожденного. Сифа прильнула губами к его горлу: мягкая сладость полустертого ощущения, нечто, удерживающее от того, чтобы соскользнуть в морфеево царство без следа, без желания вернуться. Его ладонь рефлекторно накрыла упругую белую полусферу ее груди, мазнула по затвердевшему алому соску. Но тут же снова сползла в воду, бессильная: Тревор дремал, и ему снилось, что они продолжают ласкать его, а затем отвлекаются друг на друга. Пальцы Сифы касаются плеч Алукарда, словно выточенных из белоснежного мрамора. Несколько золотых прядок прилипли к коже, влажные и потемневшие. Она неторопливо вытаскивает алмазный гребень из его волос, расплетая их, и тяжелые русальи пряди каскадом рассыпаются, ударяются о ключицы, закрывают спину. Свет играет на безжалостных остриях гребня, когда Сифа проводит ими по груди Алукарда, перечеркивая шрамы, оставленные когтями Дракулы. Тревор видит, как подрагивают его мускулы под гладкой кожей, а за гребнем моментально вспухают алые следы, проступают капельки гранатовой, рубиновой крови, сверкающие в теплом, влажном свете как драгоценности. Сифа грациозно приникает к ним губами, слизывает острым розовым языком лакающими движениями. Пробует на вкус кровь Дракулы, пепел сгоревшей земли и молнии с полных ярости небес, электричество и вечная жизнь, вечная смерть, сплетенные воедино так тесно, что и не разобрать, где начинается одна и заканчивается другая. Алукард перехватывает ее подбородок пальцами с черными когтями, отстраняя, но только для того, чтобы впиться во влажные сочные губы поцелуем: жадным, долгим и голодным, так что Бельмонт слышит короткий стон и видит тонкую струйку крови. Кап, кап, кап – гранатовые капли срываются вниз, на грудь Сифы, смешиваются там с кровью Алукарда и теперь они становятся так близки, как могут быть близки вампиры. Вампир и жертва... Алукард разворачивает Сифу лицом к Тревору, и он видит, как распахиваются ее глаза, как с лица убегает осмысленное выражение, сменяясь откровенной негой и похотью. Сейчас она во власти той же грезы, что и он: прогибает спину, позволяя Алукарду взять ее уверенным медленным движением, самозабвенно стонет, ухватившись руками за плечи почти-не-спящего Тревора. Целует его в губы, словно надеется, что он проснется, что эти откровенные толчки разбудят и его, как монстра Франкенштейна разбудило электричество. Но нет, Тревор так и остается в полусознании: сминает ее груди в своих руках, чувствует, как набухшие соски трутся о его ладони, вымаливая еще и еще прикосновений. Их с Алукардом руки встречаются на ее теле, снова разбегаются, но затем находят друг друга. С тихим плеском из ванны уходит вода, уже совсем не такая горячая, как раньше, и Тревор чувствует на своем члене вначале хватку горячих пальцев Алукарда, а затем, на самой вершине, колечко влажных и жаждущих губ. Сифа отсасывает ему, вторя движениям Цепеша, пока тот умело, чуть грубовато дрочит. Они вырывают у Тревора стон за стоном, и, наконец, это становится слишком приятно, слишком хорошо. Бельмонт закидывает голову назад, ударяется о бортик ванны, едва ли понимая, что сейчас происходит. Пальцы Алукарда с черными когтями ныряют ему в рот, скользкие от слюны, проходятся по губам, Цепеш развратным движением потирает нижнюю подушечкой большого пальца, склоняясь из-за спины Сифы, которая, задыхаясь, теперь облизывает его живот, весь в теплых брызгах семени. Сон, всего лишь сон, пряный, горячий, из тех влажных фантазий, которые слишком хороши, чтобы быть правдой? Или все-таки нет? - Сифа... Алукард? – шепчет Тревор и чувствует, как чьи-то руки вытаскивают его из ванны, а чьи-то – набрасывают полотенце на плечи. - Спи, Бельмонт, - долетает до него, и он видит, как совершенно обнаженный Алукард вновь поднимает с бортика ванны гребень его матери, чтобы заколоть им свои золотые волосы. Но перед этим он снимает языком остатки капелек крови, все еще пятнающие заколку. Свет преломляется в алмазных гранях, алый и золотой одновременно. Хищные лезвия гребня медленно ныряют в густые пряди, и свет окончательно исчезает, уступая место бархатной ласковой тьме.