Это вьюга воет или ты ревёшь?

Думал Саша думу трудную да долгую, сидя на лавке за столом у окна. На дворе ревела в муках метель, а мерзопакостный холод усиленно пытался проникнуть в избу сквозь щели в полу, стенах и оконной расписной раме. Однако хорошо затопленная мальчиком ещё с вечера печка оказывала ему бойкое сопротивление, будто даже начиная греть всё вокруг сильнее — а дровишки в топке, как бы поддакивая ей, потрескивали всё громче. — Карачун что-то больно разгулялся… Вот старый чёрт, опять по утру дорожки от избы счищать придётся. — негромко пробурчал себе под нос тёмно-русый мальчик в белой рубахе (уже правда успевшей несколько замараться), сверкнув на секунду увлечённым взором янтарных очей в сторону основного источника тепла в домишке. На белокаменной печи, у самой стеночки забившись, обёрнутая в тёплую шкурку (с трудом добытую недавно русским мальчонкой), спала девчушка. С виду она была гораздо младше Александра, — годика на два, точно семилетний людской ребёнок на первый взгляд — светло-русая, точно лучистое солнышко, с бледным от болезни личиком и вся горячая от собственного жара, который и не думал так легко отступать, малышка лежала и изредка подрагивала от неспокойных снов. Ася хворала с начала осени, а ныне зимой занемогла пуще прежнего. Благостно было то, что от болезни девочка умереть не могла, — естество не людское же — однако мучилась Настасья порядочно, а это уже не устраивало её старшего братца. Сашка как лекарь был не скверен, потому ещё осенью прошёлся на пару с сестрой по всем знакомым и даже встречным-поперечным на их нелёгком пути травницам да знахаркам, у каждой взяв достаточно целебных трав, дабы Настя не так сильно страдала от горячки в непогожие месяцы. Естественно, мальцу «за просто так» ничего никто не давал — услуга за услугу. (Нечистиков да всяких мелких духов с хат выгонял, дрова наколоть мог на две, а то и три зимы вперёд, воды натаскает бывало больше, чем бочек в доме имелось под неё — такие просьбы за ценную лечебную смесь мальчишке не казались трудными.) Паренёк встал с насиженного места и тихо проскрипев старыми гниловатыми местами половицами подошёл к спальному хорошо нагретому лежаку на печи, где сейчас и сопела сквозь сон девочка. Невесомо коснувшись её лба, мальчик одобрительно кивнул своим же мыслям — жар спадает потихонечку. Недолго думая, Санька укладывается рядом с сестрой не накрываясь, а только теплее укутывая саму Асю, что-то бурчащую во сне. Как же так получилось, что двое малолетних беззащитных детей в такое чудовищно суровое время в полном одиночестве, без мудрого присмотра родни, скитаются по сёлам, ища приюта и не гнушаются ночевать в старых ветхих избёнках (даже в лютую стужу, если другого варианта для ночлега не подвернётся.)? А ничего необычного в данной ситуации Александр не видел — уж лучше в лютый мороз ночевать в развалинах, чем вернуться к дурной мамаше и не менее дурной (по личному мнению мальчика) старшей сестрице. Его предали… Нет, их предали, — Сашку да Настьку — взашей прогнали за ненадобностью самые близкие существа на этом грешном свете. Очевидно, что кормить лишние рты, когда уж имеется наследница всем твоим начинаниям и делам, казалось Маре — самой Киевской Руси — невыгодным. Да и когда этой вздорной женщине — так о ней молвил всякий, кто пересекался с женщиной и оставался в живых — было хоть сколько-то дела до остальных своих детей окромя Катерины? Вот то-то же, что никогда. Военные походы на половцев, печенегов и греков были более приоритетным делом для княжества, чем воспитание своих «кровиночек». А уж если и случалось женщине заниматься поучением своих отпрысков, то ничем благим (для детей) такие уроки жизни не заканчивались. Побои хлыстом, которым обычно коней подгоняют к бегу, да прочие рукоприкладства — меньшее из того, что доставалось им за мелкие провинности. Все «шишки» на себя брал Александр, — средний по счёту сын, надо сказать, получал и от мамаши и от старшей сестры, иной раз и поочерёдно в один день — лишь бы болезную младшую не сильно забижали за немощность и неспособность хлопотать по дому. И нельзя сказать, что парнишка возомнил себя эдаким праведным заступником для слабой Аси — просто Сашка видел, что все придирки к ней были пустяковыми, не требовавшими такого сурового наказания. В самом деле, невымытая дочиста изба, небелёная до бела печушка — не те дела, за которые следует дитё по хребтине палкой тягать. Окунувшись в свои думки, малец не сразу услышал сбоку от себя ёрзанье, — такой вот «кулёк из тёплых шкурок» вертухался на месте, толи просыпаясь, толи устраиваясь поудобнее — а после, на повернувшегося к источнику шорохов мальчика уставилась пара девичьих сонных ало-янтарных глаз. Настасья проснулась. Жар ещё не сошёл окончательно и всё так же болезненно пунцовым румянцем играл на щенках девочки. Она зевнула, после прокашлялась и тихо еле слышно для простого человеческого слуха произнесла: — Сашко, ты чего не спишь? — и вновь зашлась болезненным кашлем, касаясь истерзанного изнутри горла. Мальчонка быстро сиганул с тёплой лежанки на пол и там же у печки, взял чарку да и зачерпнул в неё травяного отвара от кашля, а опосля протянул его сестре. И затем уж молвил, хмурясь точно взрослый: — Сон никак не идёт, да и за тобой приглядываю. Знамо дело, до смерти не угоришь, однако ж… Отпив из чарки до дна, девчушка вздохнула облегчённо, а словам брата смущённого еле-еле усмехнулась. И только. Смеяться было жутко больно до сих пор. — Санечка, неужто ты так сильно за меня волнуешься? Ха-ха… А говоришь, что никого вовсе не любишь. Али брешешь? Вновь забравшись на печь, хмуроваты не по своим годам малец отвечал: — Вот ещё мне за тебя волноваться! Да и… То Катька брехать горазда, потому что вздорная девка! Я никого не жалую — ты исключение. — Врун ты браток, ой какой врун. Любви тебе ко всему живому не хватает!.. Лю…ах-х! — усталый зевок прерывает здравую мысль Анастасии. Девчушка теплее укуталась и всё же на Сашку край шкурки запрокинула, дабы и ему спалось приятнее. Малец поворчал для вида, однако тёплую меховушку с себя скидывать не стал. В голове у юноши вился целый пчелиный рой разных нелицеприятных и шибко волнующих его мыслей: Как жить дальше? Куда идти весной? Как прокормить себя да малолетнюю (даже по их меркам) сестру? Думы были. А ответов на них у рано повзрослевшего — даже для воплощения — Саши не имелось. Час али два лежали дети так еле шевелясь да греясь печным теплом. Малая жалась к брату, а тот, в свою очередь, не мог её отпихнуть от себя (хотя сильно хотелось, жарища же.) — совесть не позволяла. В момент, когда дремота уже стала пуще одолевать их обоих, Настасья негромко спросила: — Братец, вот скажи, когда маманя за нами отправится? Весной ли? Александр на пару секунд замер, будто бы даже дышать разучился от такого вопроса. Ну не мог юнец сказать своей сильно хворой и шибко наивной младшей сестрице о том, что их маманя бросила. Сплавила. Предала. Вышвырнула, как блудная кошка своих котят на улицу, в открытый и жестокий мир. Просто от того, что пользу иметь перестали. За ненадобностью, точно ржавую саблю али кинжал. — Ясен красен, что весной. У неё сейчас знаешь сколько забот? И тем и сем ворогам надо… — Шороху задать? — воодушевлённо, но не менее сонно лепетала девчушка. — А то, ещё какого шороху… Так, всё, больно разговору много, а дела мало — спи. Утро вечера мудренее. — Да, доброй ночи… Ася окончательно провалилась в сон и громко засопела первее беспокойного Сашки. В голове паренька наконец-то начали выискиваться ответы на фундаментальные вопросы. Появилась даже одна жестокая в своей шалости мысля — зачем по чужим хатам да брошенным избам ютиться, коли можно «сместить» маманю с должности шибко сурово и начать раньше времени свой долг исполнять? «Настька не оценит. Всё же любит мамашу и Катьку, а я… И всё ж мысля толковая…» — пронеслось в голове у мальца этой ночью, а сон всё не шёл. Вьюга бушует за окном, а в избе у живого огня на белокаменной слышится детское сопение вперемешку с бормотанием да кое-чей тихий, чуть ли не немой плач. Тяжело всё на себе одному тащить, верно ж?