Дорога из сна

      Старенький автобус задрожал и раскашлялся от натуги, поднимаясь в горку; мы только вывернули с моста. Городской центр, промытый ночным ливнем, высокая каменная набережная, зеленый остров-полумесяц в полной утреннего тумана излучине реки остались позади, и мимо теперь проползали угрюмые здания и серые стены промзоны.       Подышав на стекло, я нарисовала пальцем улыбающуюся рожицу — должно же в этом автобусе улыбаться хоть что-то. Интересно, сколько еще ехать? Мне не терпелось выйти наружу. Покосилась на Раска — он сидел через проход, тоже у окна. Клевал носом, угрюмый и замкнутый даже в полудреме.       Нет, наверное, его спрашивать не стоит.       Вспомнив, что он дал мне перед выездом дорожный атлас, я покопалась в рюкзаке, выудила потрепанную книжицу, распахнула на первой попавшейся странице… и тут же поспешно закрыла. Невольно прикусив губу, опасливо покосилась на Раска снова. Но он все так же то ли дремал, то ли думал о чем-то своем, закрыв глаза.       Я снова заглянула в атлас. Внутри лежал детский рисунок цветными карандашами — затертый, будто не один месяц путешествовал между страниц. Синее небо, солнце, радуга, зеленое поле, а на их фоне счастливая семья: желтобородый папа, мама с длинными темными волосами, маленькая дочка с коричневыми косичками, а темноволосая фигурка в штанах, рядом с которой намалевана черная собака, видимо, мальчик постарше. Чуть ниже — старательная надпись разноцветными круглыми буквами: "Лучшему в мире брату!!!". И еще что-то, детским округлым почерком в самом низу страницы — строчка затерлась; присмотревшись, я с трудом разобрала: "Йераксу от Лиски".       Вот же…       — Готовься, выходим, — негромко сказал Раск. Вздрогнув, я захлопнула атлас и торопливо пихнула обратно в рюкзак.       — Да, да, — кажется, у меня вспыхнули щеки. — Секунду.       Автобус-старичок выплюнул нас на обочину, тяжело дернулся и покатил дальше, не переставая чихать и кашлять. Я, ежась от утреннего холодка, посмотрела вслед, а потом перевела взгляд на горбоносый профиль Раска.       Лучший в мире брат, значит?       Раск сумрачно глянул на меня, и я тут же неловко отвела глаза.       — Нужно пройтись, — сказал он.       Автобус ушел куда-то вправо и теперь едва слышно тарахтел, удаляясь; вокруг было серо и сыро, по обе стороны дороги шумел мокрый зеленый лес, а единственным признаком остановки был дорожный знак. За Раском я опять не поспевала — он, клятая каланча, шагал размашисто и легко, будто шли мы не в горку, а вниз, а огромный потрепанный рюкзак за его спиной весил не больше пушинки. Мне же мои сумка и рюкзак почти сразу стали казаться слишком тяжелыми. Особенно сумка, которая все время сползала с плеча и билась в бок.       Ну, хоть согрелась.       Значит, у него есть младшая сестра, подумала я, наблюдая, как ровно, монотонно двигаются впереди два темных пятна — пятки его тяжелых ботинок. Сестра, судя по почерку и картинке, еще маленькая. У них темноволосая мама, светловолосый и бородатый папа, большая черная собака. Полная семья. Счастливая ли? Он не выглядит человеком счастливым. Но и нежным братом, который будет возить с собой повсюду рисунок младшей сестренки, не выглядит тоже — а вот он, рисунок.       Раск остановился у знака, означающего конец населенного пункта, и теперь хмуро поглядывал на меня. Я обхватила сумку рукой, прижав покрепче к себе, и из последних сил ускорилась. Не хотелось сердить его еще больше.       Первую машину — большой белый пикап с черным тентом — он поймал скоро; кажется, мы и пяти минут не простояли. Перекинулся парой слов с водителем и махнул мне рукой, чтобы садилась. Я неловко забралась на высокое заднее сиденье, втягивая за собой сумку. Свободного места имелся лишь крохотный пятачок, на котором я с трудом уместилась, остальное было плотно заставлено коробками и ящиками — и так сочно пахло колбасой, что у меня засосало под ложечкой.       — Багажник занят, — сказал жизнерадостный женский голос. — Это еще я ваших сегодня подвозила уже, местечко разгребли. Тебя как звать?       — Стайка, — пискнула я, вжимаясь в спинку — Раск молча, перегнувшись через меня, укладывал свой рюкзак на пол, плашмя, между сидениями. — Здрасте.       — Я Мива. Ты как, поместилась? Удобно?       Раск захлопнул мою дверь, и я, подняв глаза, наконец увидела улыбчивое лицо водительницы — круглое, доброе, очень краснощекое. Мои губы невольно растянулись в ответной улыбке.       — Очень удобно.       Женщина добродушно рассмеялась, отворачиваясь к рулю. Раск уже пристегивался на переднем пассажирском.       — Ой, врушка, — она подмигнула мне в салонное зеркало, поправляя его. — Люблю таких.       Громко защелкал поворотник.       Когда машина вывернула с обочины обратно на дорогу, я набралась смелости и спросила:       — А "наших" подвозили — это кого?       — Автостопщиков, — сказала Мива. — Вот только мальчонку на объездной высадила. Смешной такой, щуплый, как цыпленок, а рюкзак больше, чем у твоего парня.       Я кинула быстрый взгляд на затылок Раска, невольно сглотнув.       — Мы друзья, — поправила я осторожно. — Просто едем вместе.       — Ой, да хоть бабуля с внучком, — хохотнула Мива. — Мне-то что?       Я улыбнулась. И правда.       — А часто подвозите… таких вот? — я замялась, мысленно перекатывая непривычное слово на языке. Я и автостоп — какое новое сочетание. — Автостопщиков?       — Ой, частенько. Я ж каждый день по окрестным деревенькам катаюсь, по точкам колбасу и сосиски развожу. Заметила запах? Еще бы не заметила, нос-то не слепой. А ваши, как лето, так вылезают по всем обочинам, будто грибочки. Хоть дождь, хоть жара, тощенькие, с рюкзаками этими. Ну как не подобрать?       Я помолчала, поглядывая в окно. Пока другие автостопщики на дороге не попадались, но мое буйное воображение живо нарисовало на ближайшей обочине огромный гриб — с грустными глазами под шляпкой и большим походным рюкзаком сзади.       — И вам не страшно? — спросила я.       — Ой, ну кто б спрашивал! — развеселилась Мива. — Сама-то лучше скажи: страшно?       Я неуверенно помялась.       — Было, — призналась все-таки. — Пока к вам не села.       — Ну вот и мне так же! — посмеиваясь, отозвалась она. — Страшно, пока не поговорим.       С Мивой мы попрощались через полчаса, под знаком "Малые Ручейки — 300 м" и стрелкой вправо. Я помахала ей рукой, когда она сворачивала с главной дороги, и повернулась к Раску, продолжая улыбаться до ушей.       — От меня, наверное, теперь весь день будет пахнуть колбасой, — сказала я. Он хмыкнул, и я приободрилась. — А это ничего, что мы так болтали? Как правильно?       — Ничего, — ответил он, закидывая рюкзак на плечи. — Правильно все, что не раздражает водителя. Пойдем.       — Опять?       — За поворот. — Смерив меня взглядом, Раск вдруг забрал у меня сумку — я от неожиданности даже не успела в нее вцепиться. — Давай. Она тебе мешает.       Я подумала, что больше всего мне мешает разница в длине ног и физической подготовке, но вслух сказала только "спасибо".       В этот раз нас подобрала молодая пара на модной красной машинке. Я быстро выяснила, что они едут отдыхать куда-то на озера, но потом девушка обнаружила, что забыла в гостинице косметичку, и начала упрашивать мужчину вернуться. Тот упрямился, и следующие минут десять я подавленно молчала, слушая перебранку, которая становилась все громче.       В конце концов, оба пунцовые от злости, они высадили нас на обочине. Раск едва успел захлопнуть дверь, как машина сорвалась с места, развернулась, взвизгнув шинами и чуть не угодив правым задним колесом в кювет, а потом умчалась вдаль. На асфальте остались черные следы.       — Как будто это мы виноваты, — пробормотала я, глядя им вслед. В ушах звенело, как будто я все еще была в эпицентре ссоры. — Зачем они так?       Раск уже подкинул свой рюкзак на одно плечо и продевал в лямку другую руку.       — Не бери в голову, — бросил он. — Их проблемы.       — А на дороге теперь стоим мы.       — Это не проблема. — Он оглянулся. — Но место неудачное, нас не видно. Пойдем.       — Больше ходим, чем едем, — буркнула я. — Дай сумку, сама понесу!       Раск, застегивая нагрудный ремень, посмотрел на меня почти с жалостью, и мне захотелось укусить себя за язык.       Сумку он, к счастью, не вернул.       До более удачного места мы так и не дошли — Раск поймал машину прямо в пути, пока я устало тащилась за ним по пыльной обочине. Пассажирское место, правда, в толстобоком грузовичке оказалось всего одно, хоть и широкое, и оно было уже занято чумазым мальчишкой лет семи.       — Поместитесь, — сказал угрюмый дядька за рулем. — Лучше, чем пешком.       Меня зажало между ребенком и Раском. Пацан, ничуть не смущенный теснотом, деловито грыз яблоко, болтал ногами и разглядывал меня своими синими глазищами. В салоне было жарко, гудела печка, густо пахло навозом и застарелым потом.       — Как тебя зовут? — попробовала я завязать разговор с ребенком. — Меня…       — Не говорит, — буркнул дядька, и я пристыженно заткнулась. Так и проехали несколько километров: молча, неудобно, очень неловко. Твердое плечо Раска обжигало меня через футболку и плотную рубашку.       Грузовичок остановился около автобусной остановки, одиноко торчавшей на фоне бескрайнего поля. Только далеко на горизонте топорщилась короткая щеточка леса.       — Ваши здесь часто стоят, — напутствовал дядька, пока я, схватившись за поручень и неловко нащупывая ступеньку ногой, пыталась вылезти из салона. — Кто-нибудь подберет.       Мальчишка, прижавшись носом к стеклу, помахал мне ладошкой на прощание. Я улыбнулась и помахала в ответ.       — "Ваши", — передразнила я, когда машина отъехала достаточно далеко. — Опять эти "ваши". Как будто у нас с ними тайный клуб по интересам и мы состоим в переписке… Нам снова надо идти?       Раск не ответил, но по тому, как он встал у обочины и посмотрел вдаль, я поняла, что не надо.       Я запрокинула лицо, зажмурившись, глубоко вдыхая чистый прохладный ветер. Даже с закрытыми глазами я ощущала, как быстро текут в небе облака — свет брызгал слепящим золотом между ресниц, а кожи касалось тепло, когда с солнца сползала облачная пелена.       Шумно пронеслась машина. Щурясь, я задумчиво посмотрела на Раска — темная фигура на фоне золотисто-зеленого поля и серо-голубого неба.       "Лучшему в мире брату".       Мне вдруг подумалось: а я ведь так ничего о нем и не знаю. Ненамного больше, чем в тот день, когда мы впервые случайно встретились — как он меня тогда напугал! Хотя уже тогда помог, выдернув буквально из-под колес велосипеда. С тех пор… Он угрюмый, он замкнутый, он варит крепкий кофе и много курит — вот и всё. Учится — не знаю, на кого и как, работает — не знаю, где, едет домой автостопом — не знаю, куда… Где его дом? Какой он? Я попыталась представить, как он заходит с этим рюкзаком в квартиру, и навстречу ему… На этом мое воображение упрямо стопорилось. Никак не получалось вообразить Раска, который кому-то искренне и радостно, до ушей улыбается.       Я подошла к нему чуть ближе и тоже посмотрела на дорогу. Серый асфальт ровной линией уходил вдаль и чуть вниз, и на нем солнечными зайчиками дрожали и приплясывали машины. Ближайшая была не слишком далеко.       — А сколько еще до Выжги? — спросила я.       — Я же дал тебе карты, — равнодушно ответил Раск, и я, дрогнув, отвела глаза, опять чувствуя, как краснею. Быстро прикрыла глаза ладонью, якобы заслоняясь от солнца.       — Ну, — протянула я, — просто на ветру не очень удобно… И я подумала…       — К вечеру доедем, — сказал он, вскидывая правую руку.       Снова промчалась машина, обдав нас теплым вихрем пыли и выхлопных газов. Водитель смотрел вперед так, словно мы были невидимками. Это почему-то неприятно царапнуло меня изнутри.       — А куда поедешь потом? — я опять повернулась к Раску, взглянув на него снизу вверх так невинно и дружелюбно, как только могла.       — Домой, — буркнул он.       — Ты говорил, да, но… — Я замолчала, дожидаясь, когда проедет громко рычащий грузовик. Дорога под ним чуть заметно дрожала. — А куда? В каком городе…       Пара легковушек, еще один грузовик.       — Где ты живешь? В смысле, не в общаге, а когда…       И еще. А за последним грузовиком, поднимая облака пыли — целая кавалькада машин помельче. Я машинально прикрыла нос рукавом, отвернулась, зажмурилась, а Раск так и возвышался на обочине с поднятой рукой, продолжая голосовать.       Никто не остановился.       — Где твой дом? — спросила я, когда все стихло. — Твои родители? У тебя же есть семья?       — Зачем тебе? — его голос звучал так враждебно и холодно, что сердце у меня ёкнуло.       Я, растерявшись, помолчала. И правда, зачем мне?       С другой стороны — что такого ужасного я спросила?       — Просто… Ну… — я облизнула пересыхающие губы, и во рту возник неприятный вкус пыли. — Я хотела узнать… Я же все время говорю, говорила о себе, а о тебе… твоих…       Я вдруг столкнулась с ним глазами и смолкла, невольно качнувшись на пятках назад. Опять этот тяжелый взгляд, под которым я каждый раз ощущала себя жалкой, как букашка под башмаком. Темный, жгучий, совершенно нечитаемый.       "Лучшему в мире брату".       — Не твое дело, — отрезал Раск, отворачиваясь к дороге.       — Ладно, — сказала я тихо.       Хотелось съежиться и провалиться под землю.       Постояв еще немного, я вернулась к остановке. Замерла, увидев огромную грозовую тучу по эту сторону дороги — до этого я все время стояла к ней спиной или боком. Туча, кажется, занимала уже полнеба и была такой темной, что поле под ней золотилось, будто на закате, а солнечный свет слепил глаза. Если она ползет в нашу сторону…       На миг мне захотелось уйти туда, в поле. Одной, и будь что будет… Зачем я вообще поехала с ним до Выжги? Он ведь не заставлял, не уговаривал. Но я так обрадовалась, что хотя бы еще немного буду не одна… и что пока не нужно ничего решать самой. Даже подумать не успела.       Я осторожно оглянулась. Раск смотрел на дорогу.       Не мое дело. Уже несколько раз так было: вроде бы все хорошо, мы разговариваем вполне дружески, а потом я, потеряв осторожность, ляпаю что-нибудь не то, и он вдруг становится неприязненным и чужим. И ставит меня на место, словно…       Но мы ведь и есть чужие, вдруг сообразила я. Мы знакомы… сколько? Три дня, если не считать нескольких бесед на веранде общаги — и то, сложно назвать это беседами. Я свалилась ему на голову, навязалась, как уличная кошка-подобрашка: и не нужна, мешает, некуда приткнуть, и выкинуть обратно на помойку вроде как не по-человечески… Похоже, именно это он ко мне и чувствует: едкую смесь раздражения и жалости. А я принимала его вынужденную заботу как должное. Как будто мы друзья, или даже…       Новая мысль окатила меня изнутри таким жгучим стыдом, что от резкого вдоха закололо в легких. Или — как будто это я его младшая сестра, а не неведомая Лиска. А он мой старший брат.       Ацлав. Казалось, внутри все вмиг помертвело и смерзлось от боли, а поле и небо перед глазами выцвели. Я же предала его. Как я могла так поступить? Заменила, поставила другого человека на его место. Кто-то один раз проявил хоть какое-то участие — и я сразу выкинула из головы брата, горе, потерю, прилипла, прикипела, повисла… Села на чужую шею побыстрее, лишь бы не идти по жизни своими ногами… Как я могла?..       И у Ацлава на шее сидела, с беспощадной ясностью вспыхнуло в голове. Сколько себя помню: старший брат всегда пожалеет, найдет для меня время, поддержит, защитит. Заслонит от отца,перетянет на себя его гнев, оправдает перед матерью, утешит и выслушает вместо нее, когда она на работе, вечно на работе, вечно занята. А от меня никакой благодарности, я только принимала и принимала, еще и требовала, и дулась. Даже ревновала его к Иве и новым друзьям, когда он переехал, потому что боялась, что они ему станут важнее.       Думала ли я о нем самом, по-настоящему — не о старшем брате Ацлаве, моей опоре, поддержке и безотказной жилетке, а об Ацлаве-человеке? Заботилась ли? Он никогда ничего не требовал, но это же не значит, что не нуждался. Столько тепла и заботы — получил ли он что-то от меня взамен?       Нет.       Все, что я делала — смотрела собачьими глазами, пожирала и просила добавки. А потом при первой возможности предала.       Я обхватила себя руками. Кожа стала гусиной, несмотря на тепло, голова гудела.       Что же я натворила?       Предательница. Жалкая, никчемная, себялюбивая. Как отец говорил… Неудивительно, что я раздражаю Раска— вцепилась в него, как репей. Слабачка… Рыба-прилипала…       За спиной что-то скрипнуло и зашелестело, и я, опомнившись, поспешно вытерла глаза рукавом. Натянув на лицо улыбку, обернулась — точно, кто-то остановился. Раск уже разговаривал с водителем через опущенное стекло.       Неожиданно повезло: нас согласились подкинуть до самой Выжги. Водитель жил в пригороде и спешил домой. Я почти не рассмотрела его — забралась на заднее сиденье и примолкла, стараясь даже дышать потише. Он вроде бы обернулся один раз, спросил, пристегнута ли — я вежливо улыбнулась и кивнула.       Машина тронулась, прошуршав колесами по обочине. Чистая, пахнущая синтетическим освежителем, шуршащая кондиционером. Комфортабельный кокон с серой, как паутина, обивкой внутри.       В голове так и билось: предательница. Эгоистка. Ты предала его, ты забыла. Всегда любила только себя. Думала только о себе. Собственные обвинения сыпались, как тяжелые комья земли, погребая меня под собой, до боли сдавливая грудь. В конце концов я поняла, что, того и гляди, разревусь прямо в машине – и меня еще больше скрутило от ненависти к себе.       Но злость помогла. Почти до крови оцарапав тыльную сторону ладони, скрытую длинным рукавом, я смогла сосредоточиться.       Здесь, сейчас.       Я прикрыла глаза. Надо только дотянуть до Выжги. Приедем туда — я уйду и больше никогда не побеспокою Раска. Если мы будем в городе к вечеру, то можно переночевать одну ночь на вокзале, а потом… я придумаю что-нибудь. У меня же есть деньги, не очень много, но на какое-то время хватит.       Даже деньги краденые. Ты ничего не можешь сама. Никогда не сможешь.       Я снова вонзила ногти в кожу, приводя себя в чувство. Здесь, сейчас. Нет. Я найду работу, буду полы мыть, махать метлой, мыть посуду, что угодно… А как только встану на ноги — найду, как вернуть долг. Анонимно, конечно, но хотя бы меня саму совесть терзать перестанет…       Меня выдернул из размышлений глухой рокот — такой густой и плотный, что слышно было даже в закрытой машине; он быстро нарастал, приближался, гудел, как целая туча рассерженных шершней, я даже ощутила, как вибрирует сиденье, и начала испуганно озираться. А потом рядом с левым окном сверкнуло и взорвалось что-то черное — и тут же умчалось вдаль.       А потом еще одно. И еще. И еще.       Мне показалось, я случайно вдохнула опьяняющий газ, и кожу защекотали мурашки. Байкеры летели один за другим, почти лежа на руле, похожие на стремительных, блестящих черных птиц, такие ловкие среди неповоротливых, грузных машин, живые, яркие; я почти слышала, как рвется и искрит воздух вокруг них. В памяти вдруг замелькали цветные пятна, пляшущие на внутренней стороне век — я так сильно зажмурилась тогда, вжавшись шлемом в широкую спину… Мокрый ветер, хлещущий по открытой коже, грохот и свист в ушах, хлопает и трещит одежда, ревет мотор, и брат орет мне: "Да не цепляйся так, мышка, не упадешь!"… А я все равно боялась до одури, все время казалось, что или я сорвусь, или мотоцикл опрокинется.       У этого воспоминания был запах. Дурацкая, скрипучая, пыльная куртка — она всегда особенно сильно пахла в дождь. Выделанной кожей, доверием и счастьем.       Ацлав.       Когда мимо пролетел седьмой байк, машину вдруг повело вбок, и я судорожно ухватилась за ручку.       — Вот дрянь! — рявкнул водитель. — Чтоб тебя мамка обратно родила! Чуть не задел! Видел, а?!       — Видел, — отозвался Раск. — Думал, он зеркало снесет.       — И сам кубарем полетел бы, тупица, — голос сочился ядом. — Скорей бы ты уже свой столб встретил, гонщик недоделанный.       Я замерла. На миг даже подумала, что ослышалась. Или, может, неправильно что-то поняла.       — Вы это… кому? — спросила я тихо.       Где-то на краешке сознания я все еще была в том мокром и ветренном дне — мотоцикл уже стоял рядом с заправкой, я все еще крючилась от страха, а Ацлав успокаивающе гладил мои волосы и посмеивался. "Мышь, ну все ж под контролем было, чего ты".       — А? — водитель чуть повернул голову, продолжая смотреть на дорогу. На плоской, отвисшей щеке виднелась полоска телесного пластыря — наверное, порезался при бритье. — Девчуш, ты там как, все хорошо? Извини за маневры, если бы не этот урод…       Кажется, он влетел в чью-то машину на повороте. Я не уверена. Я была поглощена горем и не хотела вникать. Когда мама сказала, что он ошибся, я сделала вид, что не слышала.       — Вы про мотоциклиста, — сказала я, то ли спрашивая, то ли утверждая. Голос был странно тонкий, будто не мой вовсе. — Пожелали ему… разбиться.       Я не видела ничего, даже не была на опознании. Когда спустя несколько дней после аварии проезжала мимо того перекрестка, о ней уже ничего не напоминало. Чисто, многолюдно, шумно, как всегда. И все равно каждый раз, оказываясь рядом, я видела подсвеченную уличными фонарями ночь, и кровь на асфальте, и осколки, и сломанное, изувеченное тело — неважно, были мои глаза открыты или закрыты.       — Он и без пожеланий разобьется, — жестко ответил водитель, — вопрос только, утащит с собой кого-то или один переломается. Не видела, что ли, как несется? Знаешь, как таких на дороге называют?       Один раз, где-то в начале июня, я видела фотографию в газете, черно-белую, не слишком четкую: похожий перекресток, искореженный мотоцикл, а в отдалении, накрытое тканью, угадывалось человеческое тело. Я быстро закрыла страницу, и еще полдня меня мутило и трясло. Даже не знаю, был ли это Ацлав — или кто-то другой.       — Нет.       — Хрустики. Хрусть — и кончился. — Длинные узловатые пальцы щелкнули в воздухе, рука снова легла на руль. — Так что пусть дохнут, раз хотят, мне-то что? Жалеть? А они меня пожалели бы?       Помню, что мама ходила на суд, и водителя оправдали: это была не его вина. Значит, виноват был…       Я мотнула головой, смаргивая слезы. Да какая теперь разница, кто виноват!       — А рассказать, — продолжил водитель, все больше раздражаясь, — что было бы с ним, если бы я не отвел машину? Или с нами, если бы мы из-за него ушли в занос? Рассказать?       Я молча уткнулась взглядом в колени, судорожно выкручивая лямку рюкзака. Заткнуться и дотерпеть до Выжги, заткнуться и дотерпеть до Выжги, заткнуться и…       — Я добрый, я расскажу: лежали бы переломанные в кювете. Ты, уже не такая хорошенькая, я, парень твой. А эта тварь так и летела бы в горизонт, не оглядываясь.       Заговорить — и снова подвести его. Промолчать — и предать еще раз.       Какая же ты никчемная.       — Потому что таким плевать, — процедил водитель. — На всех, кроме себя.       — Неправда, — выдохнула я. — Вы же не знаете.       Если бы он знал Ацлава… если бы он… Он бы никогда… Мне так хотелось сказать что-то еще, объяснить, рассказать, но легкие слиплись, как лопнувший воздушный шарик, и я не могла даже вдохнуть. Голова горела, першило горло, жгло глаза. Молчи, надо молчать, доехать до Выжги… Ацлав, прости, я опять…       — Да чего я, твою мать, не знаю?! — рявкнул водитель, и у меня будто что-то хрустнуло внутри, окончательно надломившись.       Я все испортила.       Как всегда.