Игра на вылет

Глава 3

      На тонкой невидимой ниточке, посреди черного неба, висел, наливаясь сырной краской, месяц. Тишина поглощала улицы. Огни в домах уже гасли; по дорогам и тротуарам пробегал тускловатый фонарный свет. Во дворе одного из домов по площади Пушкина неспешно прогуливались двое: седая кудрявая женщина в черном и, так же в черном, мужчина с легкой серебристой щетиной и глубоко врезавшимися в лицо морщинами. По пыльной траве, закоулками, между домами, они вышли на тихую безлюдную улицу, вдоль которой стройно поднимались клены.       — Вон там, перед ними, я бы точно не стала всего этого рассказывать… — говорила Валерия Михайловна.       Аркадий Егорович, сунув руки в карманы, шел и смотрел вперед на дорогу, а не в лицо Суворовой. С непонятной ему самому, то ли грустной, то ли веселой усмешкой он спросил:       — Ну хоть мне-то расскажете?       — Ой, да до его появления все вообще было прекрасно! А потом вдруг лет десять назад появляется он. Да и вы с Виктором Степановичем не просто так познакомились…       …От отца Виктору Степановичу досталась фамилия — Суворов. Строгий взгляд, преследовавший все детство и юность, не оставлял иного выбора, и учился Виктор на отлично. Впрочем, в школе он уже успел научиться получать удовольствие и от жизни, и от самого по себе получения знаний. И вот цель — золотая медаль — достигнута. Одноклассники оглушили поднимавшегося на сцену актового зала Виктора аплодисментами. Даже отец улыбнулся, когда директор сиплым голосом — и вдруг так мощно сказал: «Суворов! Виктор Степанович — за отличные успехи и примерное поведение. Дерзай, Суворов Виктор Степанович!».       Впереди — свободное плавание, и он знал, чего хочет от жизни. Новосибирск принял его в распахнутые объятия. Настоящие экономисты требовались даже пролетарской стране. Вступительные экзамены он сдал без труда. Университет оказался предсказуемо сложнее школы, но знания давались Виктору Степановичу все же легко.       Характер его менялся. Прежде в меру застенчивый, теперь он открывался миру — наверное, любой однокурсник без толики сомнения назвал бы Виктора лучшим другом студенчества. Но к его сердцу дорога оставалась ухабистой, и, спустя годы, он бы не вспомнил их имен, кроме лишь одного.       К третьему курсу, от нагрузки, он вновь стал закрываться. Перешептываясь, беспокоясь, товарищи не спрашивали о его состоянии, даже временами боясь просто приблизиться, чтоб не спугнуть. Виктор стал панически бояться одиночества, но оттого только отдалялся и отгораживался от внешнего мира.       — Я тебя не узнаю! — как-то раз сказала ему Света — единственный друг, еще школьный — только ей Виктор позволял вторгаться в свою жизнь, — как есть, скажи, что случилось?       Но он сам не знал ответа на этот вопрос: привычно учился на отлично по всем дисциплинам, привычно не пропускал занятий, привычно уставал. Наступила зимняя сессия. Вокруг носились не успевающие закрывать долги студенты. Он привычно ходил из кабинета в кабинет, получая автоматы. Неожиданно подвела политэкономия. «Хорошо» не устроило ни Виктора, ни преподавателя — первый и последний перезачет. В общежитии его ждало письмо из дома — первое за три года. Так он узнал о смерти дедушки. Похороны затягивались, и по календарю до них оставалось два дня — можно было успеть приехать, если только сразу сорваться с места, и на поезд. Перезачет тоже был через два дня.       Холодные вечера в компании учебников становились теплее только благодаря Свете. Виктор сильнее закрывался с каждым днем, и его общение сводилось только к недолгим разговорам с ней, чутка теплившим душу. А потом, пятнадцатого ноября, его вызвали к ректору. Очередная всесоюзная или какая-либо еще олимпиада его бы не заинтересовала, но речь все равно пошла о другом. Прошлым вечером Светлану сбил автомобиль.       Идти в общежитие, где на стуле висела связанная Светой кофта, не хотелось. Стоял дубящий мороз. Дороги припорошило хлопьями снега. Никакой зимней красоты — ни алый закат, ни сосульки на ветвях рябины, ни пышные сугробы по пояс не радовали душу. На глазах стыли слезы, лицо леденело. Оставаться на улице казалось все более дурной затеей.       Он стремительно развернулся, решив все же вернуться в комнату, упасть на кровать, а дальше будь, что будет. Но разворот оказался слишком резким: он врезался в куда-то спешившую первокурсницу. У него заболел от удара лоб, а девушка, испугано вытаращив глаза, поскользнувшись, попыталась ухватиться за воротник Виктора, а в итоге утянула его на лед…       — Романтика… — иронично ухмыляясь, прошептал Аркадий Егорович.       — Ага!.. — недовольно заметила Валерия Михайловна, — как больно было… я руку сломала…       …Пытаясь встать, Виктор Степанович очень испуганно смотрел в глаза незнакомке. В больнице сказали — перелом. Их встречи стали регулярными: он помогал ей прибираться в комнате, писал под диктовку за нее работы. Валерия Михайловна всегда их перепроверяла, и если замечала его самодеятельность, кидала здоровой рукой точно в мусорное ведро и заставляла переписывать. Переносить присутствие друг друга с каждым днем становилось труднее. Но вот рука зажила, они перестали видеться. Через неделю, встретившись в университете, договорились о свидании.       Шло время, под «Горько!» они вышли из ЗАГСа, разбили бокалы, поцеловались. Еще пролетело время, и Валерия Михайловна уже закончила учебу. На распределении молодым специалистам предоставили выбор. Оказалось, в Новосибирске они оба не хотели оставаться на всю жизнь, Виктору Степановичу в родном городе делать было нечего, и Валерия Михайловна предложила переехать в Малининск. С красными дипломами и замолвленным словечком они легко устроились: он в администрацию по вопросам социального обеспечения, а супруга — в РЖУ, на руководящую должность.       Жизнь закипела-забурлила. Новый ритм стал привычным. Ежедневное «работа-дом-работа» не наскучивало — за опытом следовало движение вверх. Суворовы честно работали, но без фанатизма. Они не носились как безумные по городу, проводя за проверкой проверку, когда всего за неделю сообщили о неожиданном приезде Брежнева, — зная, что по их профилю дела обстоят прекрасно.       Стоял февраль — неожиданно холодный — морозило щеки, глаза, зубы, все тело, прикрытое одеждой и неприкрытое. К половине восьмого утра к улице 30 лет Октября начали стягиваться колонны школьников. Вдоль ходили полицейские и работники райисполкома, расставляя детей и учителей в нужном порядке и следя за дисциплиной. Виктор Степанович молча контролировал ситуацию на вокзале, а Валерии Михайловне требовалось прийти уже в администрацию. К девяти подходили обычные горожане, но им места оставалось мало, приходилось тесниться позади детской толпы, но старшеклассники закрывали весь обзор. Пустели балконы, не открывались окна вдоль стоящих домов — их жильцы тоже спускались вниз. Потихоньку стоявшие близ дворов дети стали слинивать, пользуясь необычайной невнимательностью сопровождающих.       Поезд приехал, генсека встретили хлебом-солью и отвезли на «Волге» в администрацию. Встреча прошла прекрасно, и в Малининский бюджет полились деньги. Город расцветал. Вдруг оказалось, что Виктор Степанович работает в администрации не один, и оказалось, что не только его планы и решения мечтают выйти в свет. Оказалось, что существует конкуренция. Однако и эту проблему решала усердная работа. С перестройкой появилась новая надежда на воплощение идей: оставалось только стать мэром. Виктор Степанович не спал ночами, писал планы развития города, все двигалось — трясясь и скрипя — но двигалось к этому.       — Он горел… мечтал… мы мечтали… — с теплотой шептала Валерия Михайловна.       Она остановилась, обхватив рукой железную, с потрескавшейся от иссушающего времени краской, опору качелей. Вместо родной сидушки предлагалась сухая подгнившая доска. Придержав ткань юбки, Валерия Михайловна села. Заведя за ухо седые пряди, достав из кармана пачку «Парламента», она вытянула сигарету.       — Вы не против?       Аркадий Егорович кивнул, и она выбила раздраженную искру и над зажигалкой заплясал дрожащий огонек. От сигареты потянулся прозрачный терпкий дым. Глаза, прищурившись, глядели спокойно, запирая внутри бурю — о ней говорил напряженный сморщенный лоб. Аркадий Егорович не стал рассматривать Валерию Михайловну, позволяя ей собраться с мыслями, успокоиться, прийти в себя. Взгляд его приковали серые пятиэтажки, четырьмя аквариумными стенами огорождавшие двор. Окна тихо спали, горели лишь пара-тройка огоньков, и тяжелые яблоневые кроны ласкали дома, нашептывая им колыбельную. Он снял очки и качающимся шагом отошел в сторону, прокручивая их в руках. Качели поскрипывали — но не пытаясь разбудить ночной двор, а лишь убаюкивая его. Легким скрипом.       — Ковалёв упал на нас как снег на голову, — Валерия Михайловна нервно усмехнулась, — ха!.. Как его только выбрали?! Наглый, заносчивый… — стал мэром! Тьфу… Не спорю, да — он талантлив, умен, паршив, далее по списку, но… высокомерие невероятное!..       Она встала и пошла. Аркадий Егорович двинулся следом.       — Партия сделала демократический выбор, Виктор Степанович проиграл. Он до этого практически не пил… Один раз, понимаешь?! Исключительный… И пришел на утро на работу! Правда, через день… Весь измятый, но пришел! А наш дражайший мэр, наш любимый Максим Сергеевич (да будь он проклят!) уволил Виктора Степановича. Как я понимаю, за порчу морального облика Партии!.. Ну вот — добил.       — А должен был простить?       — Ты не видел его глаз… — отмахнувшись, твердо сказала Валерия Михайловна, — и все вокруг — каждый — норовят сказать, ткнуть мордой в пол, объяснить, что надо уметь достойно проигрывать! Говорит он: «Надо уметь проигрывать, Виктор Степанович! А вы? И не стыдно вам?»… говорит: «Валерия Михайловна, дорогая, вы же понимаете ситуацию… а как иначе?»… меня трясет от всего, что с ним связано, прости…       Лицо ее раскраснелось, даже в тусклом лунном свете замечалось напряжение вен на лбу, капилляров в глазах, руки были сжаты в кулаки, и шла она так твердо, словно собиралась сейчас же прийти к Ковалёву и побить его от души.       –… вокруг все одно твердят, — продолжала она, — мол, надо уметь проигрывать… А вы умеете достойно выигрывать? А?! Сохранить достоинство, не растоптать противника — об этом хоть кто-то хоть заикается? А что чувствует побежденный?.. Ну вот… Я-то продолжала работать. И знала очень многое. Я знала, что мой муж спился, и я знала, что в городе чудесным образом, вопреки сухой кампании, появляются алкомаркеты. А потом, уже в новой стране, на совершенно законных основаниях — но незаконно. Кто их открывал и кому они принадлежали, Аркадий Егорович, ты знаешь…       Валерия Михайловна замолчала. Тяжелый вдох-выдох, еще раз. Где-то вдали пропела кукушка. В урну, стоявшую на тротуаре, полетел бычок. Отряхнув руки, Валерия Михайловна спросила:       — Как вам сегодня?       — Прекрасно. Нас записали в преступники. А вы, кажется, не очень довольны этим днем?       Валерия Михайловна скептически посмотрела на его улыбку. Аркадий Егорович сделал вид, что не заметил ее взгляда. Он добавил:       — Конечно, мне все это не нравится. Как будто… мартышек посадили в одну клетку со львами, а кто-то со стороны за всем наблюдает.       — Скорее уж львов со львами…       — Может быть, — согласился Аркадий Егорович.       — А этот журналист.?       Он отмахнулся, не дав закончить.       — Что-то совсем невообразимое. Меня больше остальные заботят. Софья чудеса творит, Валентина тоже… и Олег Фёдорович.       — Ну, Валентина точно воровать не станет, — уверенно ответила Суворова, — это же как воровать у детей… нет, не станет. А вот театральная труппа… ха! Интересная пара. Как думаешь, между ними что-то было? — Валерия Михайловна закусила губу.       — Не думаю, — Аркадий Егорович действительно так не думал.       — А вот я думаю, что да. Женская интуиция, слышал о такой? Кстати, Аркадий Егорович, а какая твоя роль в этом безумии? Черная тайна? Секреты, интриги?       Фонарик у подъезда вырисовал ее ухмылку. Они уже пришли — здесь жила семья Суворовых.       — Все вы знаете, — прищурившись, он улыбнулся.       Валерия Михайловна взмахнула тяжелыми волосами и, сказав «До завтра», скрылась за дверью.       До дома Аркадию Егоровичу надо было вернуться назад — он жил в соседнем дворе, через дорогу. Переход располагался далеко, ночной бульвар, усеянный кленами, пустел, и он спокойно прошел на другую сторону. Тем временем голову заполонили сомнения и подозрения, хотя подозрительным человеком Аркадий Егорович себя никогда не считал. В Валерии Михайловне он чувствовал искренность — в остальных не чувствовал. Хотя познакомились они всего пару лет назад.       В декабре позапрошлого года у Виктора Степановича обнаружили цирроз, слишком быстро разросшийся и слишком поздно найденный. Череда удивлений свела Аркадия Егоровича и Валерию Михайловну: на удивление, операция могла пройти в Малининске; на удивление, Аркадий Егорович имел опыт трансплантации; на удивление, нашелся трупный донор; вконец, на удивление, у Суворовых были необходимые средства для проведения операции.       Он шел домой и думал о разном. Об удивительном. Удивительно, что в самом спокойном городе на планете уже шесть лет неспокойно. Удивительно, что об этом все знают, но не замечают. Удивительно, что сегодняшний день, наполненный удивительными вещами, не добавил в жизнь ничего удивительного.       «Что день грядущий мне готовит?.. — и правда, что? Идешь так в темноте, живой, рад жизни — и тебе кто-то сзади палкой по башке — и все… финитэ-ля-комедия… Да… ну ладно, не в том же суть… Хотя страшно, но жизнь такова — ужасна, но отказываться поздно… хм… и откуда у врачей столько цинизма? Издержки профессии?.. а может это и к лучшему, кто знает!.. И Валерия Михайловна нервная… ну, это понятно. Максим — козел. Но козел наш, вроде хороший… Ох! Казино, публичный дом, рэкет… — компания, однако… И то еще не конец, все что-то скрывают!..       Да… и что имеем? Ни-че-го!.. Прекрасно, чудесно, замечательно… За всеми надо присматривать. Валерия Михайловна точно примется за Софью с Олегом. Зуб даю, что-то откопает… так… а я купил молоко или нет?..»       Зайдя в квартиру, Аркадий Егорович обнаружил, что молока нет, и завтра придется идти в магазин. Он подошел к окну. На небе желтела, позолачивая тусклым свечением грузные кроны деревьев, луна. Мимо пробегали тяжелевшие ватные облака. Вокруг стояла ночь. И когда Грачёв смотрел вдаль, то в месяце вырисовывался профиль, до боли знакомый, тот самый, от которого приходит пустота и на глаза наворачиваются слезы.