Игра на вылет

Глава 9.

      Время для всех течет по-разному. Чье-то, спотыкаясь, несется вперед, ломает стены, словом, летит. У других оно песчинка за песчинкой льется тихим ручейком. У каждого свое время и каждому свое. Время меняет человека: одним не хватает и всей жизни, а другие ежедневно просыпаются в новом теле. Но так или иначе жизнь разбивается на разделы «вчера-сегодня-завтра». Для кого-то новшества обыденны, кто-то не замечает перемен, а к кому-то это разбиение на «до» и «после» приходит вместе с трагедией, а «завтра» меняется бесповоротно. У Семёна Макаровича этот водораздел пришел вслед за гибелью жены.       Его одичалого крика, рвавшегося изнутри, окружающие не слышали, и он сам порою принимал его за шум ветра. Но не только внутренний голос слышался хуже — голоса остального мира становились все тише. Равнодушный ответ: «Возрастное это у вас». С каждым днем все слабее и тусклее становился его собственный голос.       Он не был Бетховеном — он был пенсионером. Одиночество обгладывало его душу, траурная лента все туже затягивалась у него на шее.       Все уже разошлись, кто-то уехал. Семён Макарович сидел в «Сайре» на пустынной Пушкинской площади. Не было прохожих, не проезжали мимо машины — весь город испуганно распрятался по углам. Стояла ночная тишина, хотя ночь еще даже близко не приблизилась. Не пробегали кошки или собаки, не летали птицы — мир опустел. Настойчивая пустота пробралась в его душу, и Семён Макарович упал лицом на руль. По площади разлетелся глухой визг гудка. Хотя Семён Макарович был один, он все равно покраснел от неловкости и завел двигатель.       Выезжая на перекресток, он бросил прощальный взгляд налево. Стараясь не глазеть по лишним направлениям, он помчал вперед. Но смотреть только на дорогу не получалось. На всем пути до дома ни один автомобиль не выехал навстречу, тротуары пустовали, будто людям там и не требовалось появляться. Семён Макарович то и дело вертел головой направо-налево. Если люди избегали улиц, значит они либо существовали по домам, либо не существовали вовсе. Но этим вечером Семён Макарович не планировал терять рассудок, и, к величайшему его удовлетворению, на полпути домой в здании по правую сторону горел свет.       «Неужто в этом мире кто-то еще остался!..» — подумал он.       Привычная меланхолия и дальше бы сохранялась у него на лице, но на обочине показались несколько силуэтов. Мальчишка лет четырнадцати лежал на сыром асфальте, свернувшись в клубок. Его серую куртку измазали грязью, хотя по презрительно скривленным рожам пинавших его по спине, голове, животу парней, грязь была не простой. Их четверо, года на три старше. Семён Макарович по летней привычке ехал с опущенным стеклом, но никаких звуков, кроме глухих ударов, он не слышал. Лишь дергавшаяся при каждом пинке, дрожащая нога подавала признаки жизни хозяина.       Семён Макарович остановил машину, вылез, начал было переходить дорогу, но его чуть было не сбила внезапно вылетевшая сзади иномарка. Семён Макарович застыл, трижды стукнул по крышке капота и поспешил вперед. Один из пинавших повернул к нему голову и тут же отвернулся как от чего-то незначительно.       — Весело время проводите… — выпалил       Семён Макарович, тяжелым шагом приближаясь к ним.       — Шел бы ты отсюда, — сказал тот, что оборачивался, и плюнул на асфальт, — дед, — он вышел навстречу, наступив кроссовкой на лежачего, как на ступеньку. Другой прижал ногой его шею к тротуару, а двое отошли чуть в сторону, синхронно распахнув синие олимпийки и погладив рукоятки ножей. Первый наклонил голову вбок, — по-хорошему говорим. Пока что.       Семён Макарович кивнул и выучено вытащил из кобуры наган. Он посмотрел в черные, напуганные глаза главаря и выстрелил ему в колено. Тот взвизгнул и лицо исказила гримаса ужаса; он, качаясь, заковылял вслед за сверкавшими пятками тремя.       Семён Макарович присел над мальчишкой и перевернул его на бок. Под левым глазом синел фингал, на лбу огромная шишка, губа разбита, из носа лилась кровь, а сам мальчуган смотрел в ответ спокойным, чутка благодарным взглядом. Семён Макарович поднял его, и они вместе сели на поребрик. Мальчишка посмотрел на него и выплюнул на дорогу кровь с выбитым зубом.       — Есть закурить?       Семён Макарович молча достал «Парламент» из кармана — сам он давно не курил, просто носил с собой, если попросят.       — Чего колотили? Убил кого?       — Да не. Сестра моя его бросила при всех, вот и мстит.       — Это тот, который наглый?       — Ага.       — Стало быть… сестра плохая?       — Да ты чего? — возмутился он.       — Вот так прям сразу и «ты»?       — А чего нет? Они побили — ты заступился. Жизнь спас, если хочешь, а я тебе благодарен. Даже уважаю. И что? Не буду же я с тем, кого уважаю, на «вы» общаться!       — Аргумент, — усмехнувшись, закивал Семён Макарович.       — Еще бы, — присвистнул тот.       Взгляд Семёна Макаровича приковал к себе почерневший синяк на шее.       — Тебе бы в больницу, парень.       — Хай, — махнул он рукой, — переживу.       — Тебе надо… — Семён Макарович поднялся, — пойдем.       Мальчишка попытался встать, но зашипел и грохнулся обратно. Семён Макарович приподнял его за плечи.       — Какая нога?       — Правая, — он сплюнул на асфальт, уже без крови.       Они дошли до фордика — Семён Макарович не закрыл двери. Больница была в другой стороне, но он и не подумал о каких-то там неудобствах. Пустая квартира пугала сильнее.       — Тебя, кстати… как зовут-то? — спросил Семён Макарович, когда машина уже развернулась к Пушкину.       — Матвей, — он зажал сигарету в зубах и протянул худую, всю в земле, руку.       — Семён Макарыч, — он крепко пожал руку Матвея.       На площади они свернули направо, к центральной больнице.       Четырехэтажное кирпичное здание поднималось над широкой белой плиткой. Рядом, безжизненно заколоченный гнилыми досками, фонтан. На сером камне сидела ворона. Она дернула головой куда-то вниз, задумчиво каркнула, будто декламируя нечто само собой разумеющееся, и перелетела на крышу больницы. В колотых вазонах рядом с лестницей копной распадались розовые гвоздички. За тяжелым забором редко поднимались дубы и березки.       Семён Макарович не стал долго разыскивать место для парковки и остановился посреди односторонней дороги. Матвея почти не пришлось тащить: он как мог пытался совладать с ногами, даже уравновешивая качку Семёна Макаровича.       Не слишком споря, зарекомендовавшись от Грачёва, он передал мальчишку в руки докторов. Уже на выходе он услышал из-за спины тихий голос Матвея:       — Спасибо тебе.       Он обернулся, Матвей уже скрылся за углом. Семён Макарович сам себе кивнул и вернулся к машине. За пять минут простоя с распахнутыми дверями ничего не случилось, он даже порадовался. Теперь впереди — пустая квартира. Вслед за утекшей водой картина представлялась во всей ясности.       Был удивительный, теплый, но пасмурный декабрь. Впрочем, можно ли жаловаться на серое небо в теплую зиму? Солнце застенчиво скрывалось за ватными облаками, посылая расплывающиеся лучи земле, как обязательство, особо не грея. Черные крыши домов из иллюминатора навевали скуку, умерщвляя предновогоднюю сказку. Гололедица, затресканные, чуть припорошенные лужи — это апрельская оттепель, никак не зима. Голые деревья точно собирались в скором времени опериться листвой, но стоял декабрь, природа была бессильна перед календарной нормой.       Уже на трапе, двадцать секунд пешком до терминала, воздух обнимал, мягко и свежо. Припоминался посторонний запах, будто полыхали торфяники или сыграло воображение. Так или иначе, мир здесь жил иначе, чем на Камчатке, объятой снежным покрывалом. Как-то по пути от сына в гостиницу, метров за десять до входной двери, он по пояс провалился в сугроб. Из снега-то он выбрался, но валенки увязли в снегу, пришлось, стоя на коленях, доставать их руками, колючие шерстяные носки промокли насквозь.       Электричка тряслась и гремела, что-то настойчиво гудело, но слух со временем привык. По вагону прошла бабушка с грохочущей тележкой. Семён Макарович купил прессу — уже не помнил какую газету и два журнала, чудом не купленных до обеда. Он чуть выступил за границу информационного пузыря, и жизнь хлынула на него, обрушилась, а он жадно, как губка, впитывал ее. До приезда домой он уже насытился сполна, чтения как раз хватило на дорогу.       В Малининске он пересел в пыльный троллейбус, хотя до дома было рукой подать, но в руках были чемоданы. В городе температура была явно ниже нуля, но все же теплота сохранялась. Среда. Пять часов — вечера или дня. Полупустой троллейбус, лица одинаковых людей, уже успевших устать за полнедели.       Две остановки — и он вышел, оглядываясь на грязные льдинки, вмерзшие в лужу, на пихтах тоненькой полосочкой лежал белый снег. В гастрономе Семён Макарович взял кефир и овсяное печенье — ее любимое. Серую металлическую дверь парадной разрисовали из баллончиков. «Я вернулся», — подумал он.       Не терпелось вбежать на лестницу — с оговорками, но несколько минут он молча наслаждался, оглядывая дом. Вдруг, опомнившись, Семён Макарович схватил чемоданы и бодро, с легкостью старой толстой бабочки поднялся к лифту. «Лифт работает. Чудеса!», — на двенадцатый этаж идти пешком не пришлось. В клетке он освободил руки от багажа, продолжив держать только кулек с кефиром и печеньем.       Нажимать на звонок он не стал — хотел сделать сюрприз, хотя весь день она бы наверняка просидела как на иголках, точно взяла бы отгул. Он провернул ключ дважды, и дверь распахнулась, и он вошел внутрь.       Только Семён Макарович ступил на пол родной прихожей, как провалился в болото, каждый миг утапливал его в вязкой трясине. Сперва — приторный запах детства. «Вера?» — но он не смог открыть рот, как тошнота навалилась на него. Пальцы невольно разжались, и послышался звон битого стекла. Семён Макарович выпрыгнул на площадку и захлопнул дверь. Прижимаясь к ней спиной, он пытался сдержать рвущееся сердце. Он спешно расстегнул верх пуховика, натянул на нос горловину бадлона — руки его тряслись, и, когда он застегивал замок, молния зажевала кожу на переносице.       Семён Макарович вбежал в квартиру. Зеленые стены разъедали глаза, заплетавшиеся ноги спутывали мысли, но он твердо побрел на кухню. Кухня была пустая. Но, распахнув дверь спальни, он увидел ее, лежащую на кровати. «Вера!..» — он был не в силах что-либо произнести. На белом покрывале, в голубом платье, с собранными дулькой волосами, непонимающим выражением лица, с кровавой отметиной на лбу лежала она. По крайней мере, неделю. Семён Макарович зашатался, пытался глотнуть воздуха, но тот упрямо резал глаза.       Пытаясь опираться на стену, он вышел на балкон. Он рывком сдернул пуховик и бадлон с лица. Декабрь как некстати пришелся теплым. Глотки воздуха не освежали, воздух был таким же, что и внутри. Напротив, голова закружилась, он медленно сполз по стене на пол и застыл, склонив на бок голову. Глаза его застыли и промерзли. Дальше что-то еще происходило, соседи вызвали милицию.       Спустя час он, такой же замерзший, сидел перед зеркалом в гостиной на квартире у дочери — где была она сама, он уже не помнил. Кровь на переносице запеклась. Семён Макарович не осознавал течения времени. В какой-то момент он понял, что смотрит на зеленую фарфоровую вазу, и задумался, зачем он на нее смотрит. Лицо застыло маской, но с глаз спало остекленение: они начали заторможено, а потом все быстрее метаться по сторонам. Вдруг они замерли на вазе. Он встал со стула и аккуратно к ней подошел. Подарок Веры. «Красиво. Она умеет выбирать».       Ваза согревала ладони внутренней теплотой, но он вернул ее на место. Семён Макарович встал за стул и оперся на него. Он долго впивался взглядом в отражение вазы и резко посмотрел вниз. Пальцы остервенело сжимали спинку стула. К горлу подобрался комок, он его проглотил. Лицо Семёна Макаровича переменилось. Он рывком поднял стул над головой, и что есть силы забил им о пол. Он все бил и бил, все новые деревяшки отлетали с треском; он схватил за ножку, ударил, она лопнула, он взялся за спинку, ударил, ножка отлетела в сторону, раздался звон. Семён Макарович замер и увидел осколки и упал на колени. Казалось, его крик слышал весь дом. Весь дом действительно его слышал.       «Сайра» остановилась перед парадной. На удивление, фонарь светил. «Чудеса невероятные!» — пронеслось у него в голове. Однако душевный подъем придавил неработавший лифт: скотчем приклеен листочек «Ушел обедать».       — Оригинально, — скептически заметил он.       В пролете окно было разбито, и уличный ветер разносил по лестнице ароматы мусоропровода. На площадке лампочка перегорела, пришлось наугад тыкать ключом, надеясь попасть в замочную секретку. Семён Макарович расправился, перевел дыхание, толкнул дверь и звучно выругался, когда заметил освещенные серые стены прихожей. Заходя, он выключил свет, замер и, плюнув, разделся в темноте.       В животе гулко урчало, но холодильник оказался почти пуст, и пришлось довольствоваться твердым хрустящим яблоком. Спичкой он поджег газ, поставил чайник и ушел в гостиную. Пышный, не втоптанный бежевый ковер расстилался от типового книжного шкафа до потертого дивана. Перед новым телевизором стоял низкий, почти детский столик с разложенным пазлом, до которого у Семёна Макаровича все никак не доходили ни руки, ни ноги. Стены Московского Кремля он почти что собрал, а оставшаяся куча покорно размазалась по столу, ожидая.       С книжной полки, уставленной фотографиями, затрещал телефон. Семён Макарович приставил стул и, садясь, снял трубку.       — Слушаю, — произнес он.       — Привет, папа.       — Здравствуй, дорогая.       — Как дела? Как здоровье?       Изо дня в день один и тот же разговор — менялись только события, и то не всегда. Реплики были расписаны посекундно, и за все ежедневные, в девять вечера, репетиции актерский запал испылал, эмоции сменились дежурностью в каждом слове. Ритуал из священного перешел в разряд «потому что так надо». Семён Макарович ясно ощущал это безучастие, но он слышал голос дочери, а иногда, если мать заставит, — голоса внуков; он и сам мог выговориться — можно было смириться.       Попрощавшись, он медленно, осторожно, нехотя повесил трубку. С каждым шагом по коридору все отчетливее слышался дикий отчаянный визг. Он почти бегом выключил плитку и переставил на дощечку несчастный чайник. Семён Макарович налил кипяток в пузатую, с цветочками кружку, достал из мешочка в тумбе малиновые листочки, бросил несколько, накрыл крышечкой и сел ждать. Взгляд скользил по стене с жирными потеками на обоях и остановился на красном квадратике ленты календаря. Вышло, что на прошлых выходных он не ездил на рыбалку, хотя думал, что уезжал, но просто никого не поймал. Сначала он попытался оправдать свою забывчивость, но тут погрустнел еще пуще — календарю было три года. Семён Макарович яростно сорвал его со стены и, скомкав, запихал в ведро.       Он забрался на стул и достал с верхней полки шкафа две свечки. Он зажег их и воткнул в медный канделябр, привычно одиноко стоявший на столе. Чай уже заварился, и Семён Макарович выключил свет.       Языки пламени качались, как под баркаролу, переплетались и устремлялись вверх. Тени же на стене будто впечатались и только слегка подрагивали, края расплывались, фон мерцал. Глядя на огненный танец, Семёну Макаровичу чудилась давно и тепло знакомая венецианская мелодия. Он тогда еще служил в армии, стоял тот самый сказочный июнь, тихий поутру и ближе к вечеру, едва морозный в ранние часы, днем знойный, свежий, заполненный кузнечиками и иными стрекочущими, под ночь. Наряд не казался бессонной мучительной скукотищей. Под угольно-черным, засыпанном звездами небом глаза находили не два безликих ковша, а мать-медведицу с медвежонком, настоящих, живых. Когда в часть приехал танцевальный ансамбль девушек-студенток из Саратова, было бы преступным в этот чудесный июнь проводить выступления в душном зале клуба — природа так и звала к себе. Солдаты быстро соорудили площадку для танцев, составили скамейки для себя и табуреты для командования. После обеда стала спадать жара, въехал военный камаз. Ничуть не утомленные качкой и разъездами девушки бойко повыпрыгивали из него, но гобоистка прыгнула неудачно и, кувыркнувшись, сломала руку. Солдаты могли быстро оказать первую помощь, но не могли повернуть время вспять, и солистка превратилась в слушателя, один из солдат взялся играть. Пока девушки готовились выступать, солдатики наспех, но старательно прихорашивались. Зазвучала музыка, все захлопали. Бешеную русскую народную сменила меланхолическая, номера плясали один за другим. Наконец, стон гобоя разлился по безветренному полю. Солдаты побежали приглашать девушек на медленный танец. Семён Макарович сразу подошел к той, что сломала руку. Гондольер пел акапельным голосом гобоя. Закачавшись на волнах в венецианских каналах, пары закружились. Семён Макарович уже не помнил ни имени, ни лица той девушки, но мелодия запечаталась в памяти.       — Пам-па-па-пам… па-пам-пам… пам-па-па-па-ра-ра-тай-да… — напевал он, постукивая пальцами о кружку.       В окне отражалось незнакомое лицо — спокойное, у которого будто разгладились морщины на лбу, челюсти расслабились, а губы будто даже улыбнулись. Он, приобняв пальцами, держал кружку и даже не помнил, когда улыбался в последний раз. С глотком чая внутри него все потеплело.       Тени вздрогнули от внезапного звона. Семён Макарович затушил свечи, включил свет и вышел в прихожую и открыл дверь, за которой стоял уже собирающийся что-то сказать сосед.       — Вечер добрый! Не спишь?       — Как видишь… — Семён Макарович посмотрел на часы на запястье, — время детское.       — Ну, поживешь еще и недалеко будет, — усмехнулся он.       — Чего хотел? Денег нет.       — Их ни у кого нет. Может, соскучился… Вообще по делу. У меня аккумулятор сел. Ну ты знаешь: приехал, фары не выключил. Память никакая стала!.. Совершенно.       — У меня нет запасного…       — Да не в этом дело. У тещи там что-то то ли со спиной, то ли с сердцем. То ли вообще со всем — короче, ехать надо, лекарства отвезти. Забыла сказать, что кончились, к ночи вспомнила. А у меня есть — а тут такое! Только подзарядить и все.       — Ладно, обуюсь сейчас.       На улице уже похолодело, Семён Макарович накинул серый пиджак. Луна светила прожектором, но только в глаза, свет от парадной не добегал до машин. Соседский фонарик помог сориентироваться, но Семён Макарович уже наступил в лужу.       — Ты сейчас поедешь? — спросил он, — комендантский час как-никак.       Сосед вытянулся и, не оборачиваясь, сказал:       — Боюсь до зубового скрежета. Ты где живешь, Семён Макарыч?       Он неловко посмеялся. Хорошо, что фордик остался открытым — он сразу открыл капот, достал из багажника крокодильчиков, и уже через полминуты соседская машина приветливо моргнула фарами. Семён Макарович выключил двигатель и тут заметил чрезвычайно измятую бумажку, на заднем сидении. Сам он всегда был за рулем, рассаду ставил в багажник, а все пассажиры, кого возил, садились вперед, рядом с ним. Разве что, если рассада занимала весь багажник, сюда он ставил сумку с продуктами.       — Сумки? — вслух спросил он.       Семён Макарович вспомнил, что прошлой ночью Тихомирова кинула сумку назад и что-то вполне могло выпасть. Он сунул бумажку в карман — в темноте он читать не собирался. Товарищу уже помог, поэтому можно было забрать зажимы, попрощаться и пойти домой.       На лестнице было темно: последняя лампочка перегорела, вдобавок не работал и лифт. На дверях было что-то написано, но Семён Макарович не пытался что-то разглядеть. «Опять бесконечные ремонты», — решил он и пошел наверх пешком.       Первым делом он поставил греться чайник, вдруг вспомнил о листочке в кармане, сел и развернул его. «16.10 — Встреча с Олегом. 17.40 — в мэрию к Ковалёву…» — список продолжался и дальше, но личные записки читать не стоило. Он решил вернуть их Софье завтра. Теперь стоило положить его куда-нибудь, чтоб не забыть — карман брюк вполне подходил.       Чайник скипел, из кружки поднялись струйки обжигающего пара. По всей кухне разлетался малиновый аромат. Руки болели от жара, но Семён Макарович жадно сжимал цветочки. Он медленно, как по метроному, подошел к окну, делая редкие глотки. Вдруг захотелось собрать пазл. Сейчас он о нем забудет, а потом уже нескоро решится, если вообще когда-нибудь. Он довольно вдохнул, наслаждаясь кисловатым запахом лета.       «Сейчас! Потом — это никогда», — понял он, широко глотнул и оставил пустую кружку на столе.       В доме напротив свет исходил из единственного окна, но он погас. Семён Макарович пошел собирать пазл. Когда он выключил свет в кухне, на время его пути до гостиной мир погрузился во тьму. На город хлопком выключателя обрушилась ночь.