Навеянное грёзами

~~~ Harmony ~~~

Снаружи грохочут громы, и волны морские сотрясают землю, заставляют острова колебаться. Снаружи ливни и пламень, снаружи ветры и холод. Снаружи боль, крики, стенания — война. Терпеть то, что снаружи — невыносимо. Глаза отказываются видеть. Ноги отказываются держать. Из горла вырываются лишь хрипы, рука не чувствует зажатое в ладони копьё, скользкое от крови. Веки щиплет от непролитых слёз — не горя, но бессильной усталости: истерзанного боем тела и в клочья разорванного душевными потрясениями сердца. Нет им отдыха. Нет им покоя. Взмах крыла поднимает долгожданный прохладный бриз. На покрасневшие глаза ложатся ладони. Заботливым объятиям сна отдаётся человек. Тишина. Темнота. Водная гладь ровная, точно отполированный мрамор — и Гипнос касается её кончиком пальца. От него разбегаются волны — ровные, идеальные окружности. Гребень — вдох. Ложбина — выдох. Внутри царит вожделенная гармония.

~~~ Youth ~~~

У детей Мрака лица жестоки, суровы, ужасающи. Лоб и щёки Гераса расчерчены морщинами, точно пахотное поле — бороздами. Сгорбленный Харон бросает полные злости взгляды на тени, что тщетно пытаются забраться в ладью, не предложив перевозчику платы. У Немезиды черты искажены яростью отмщения, у Эриды — полны ядовитого коварства, у Таната — застыли похоронной маской, недвижной и оттого ещё больше пугающей тех, над кем Смерть заносит свой клинок. Когда дети Мрака улыбаются, у видящих это кровь стынет в жилах. Гипнос улыбается так, словно только что очнулся от самого сладкого из сновидений. Он сам — необъяснимое сновидение, вечно-юное, вечно-спокойное среди буйной и мрачной родни. Не отчуждающийся от тёмных корней, чтящий и отца, и мать, покорно голову преклоняющий пред братьями и сёстрами — и улыбающийся им так, что они отводят взгляды и забывают о злобе своей. Вечный младший сын Ночи. Вечный юноша с сердцем и мудростью тысячелетнего старца.

~~~ Phantom ~~~

Под дрожащими веками — обрывки едва уловимых образов, перемешанных, скомканных, тянущихся цепочкой друг за другом. Призраков настоящих людей и мест. Марево переменчивое: отвернёшься — и в следующий миг не увидишь того, что прежде. Сон породит новую фантазию, не останавливаясь ни на минуту, перетекая и складываясь в себя, стоит только подумать… …мысли хватаются одна за другую, сомнения толкутся — сон рушится. Гипнос поджимает губы и вздыхает, отпуская человека. Пограничное состояние между сном и бодрствованием — тонкая грань, удержаться на которой возможно лишь считанные минуты. Победит либо сознание, либо Гипнос. На обратной стороне век пробудившегося всё ещё отпечатаны образы сна, но пройдёт время — и поток мыслей смоет их беспорядочное нагромождение так же, как море смывает следы на песке. Гипнос выпархивает в окно, провожаемый сонным взглядом, который ещё не очнулся от видений — и принял крылатого бога за последнее из них.

~~~ Nightmare ~~~

Земля уходит из-под ног — за спиной дышит, хрипит, вот-вот настигнет — бежать, бежать, ноги не чувствуют опоры — вниз, лишаясь притяжения, ведомый сковавшим сердце страхом — в пропасть, в бездну, в ужас — летит вослед, накрывает, выпускает когти — кричать, кричать, кричать — нет голоса — нет тела — лишь оголённая душа — падаю, падаю, падаю — … Виски холодны от пота, с губ срывается судорожный вздох, ладонь ложится на грудь, нащупывает живое, заполошно бьющееся сердце. Сквозь темноту проступают знакомые очертания дома — безопасность. Тело — живое, настоящее, повинующееся любому приказу разума — лежит на твёрдом и надёжном. Всего лишь кошмар. Онир фыркает, когда Гипнос, вспоминая отцовские обязанности, за ухо оттаскивает его, в дымку и ветер рассыпающегося, от головы смертного, которого тот замучил страшными видениями. Грозит ему пальцем. Объясняет очевидную, казалось бы, истину. Кошмар — это не божественный каприз. Кошмар — это предзнаменование. Это кара. Расплата дурным сном за дурное бодрствование. Кошмар — это ужас глядения в бездну, где теряется время, пространство и личность. И он совершенно не подходит для забавы.

~~~ Observation ~~~

Широкие мазки знакомых пейзажей. Лица родных, друзей — и совершенно незнакомые, но такие понятные. Можно налить вина в кубок, можно выйти на улицу и погладить пробегавшего мимо пса, можно вдруг начать петь — и это подхватят другие. Можно жить. Но наблюдательный заметит подвох. Буквы никогда не выстраиваются в те же слова, если отвести взгляд. Солнце всегда недвижимо, сколько бы времени ни прошло. События, сменяющие друг друга, кажутся естественными, лишь покуда не обернёшься и не вспомнишь — как я пришёл сюда, в собственный дом? И что делают в нём те, кого я встретил в порту чужого полиса? Иллюзия под пристальным взглядом рушится. Маленькая трещина сомнения ширится, поглощает в себя и друзей, и кубок с вином, и собаку, и улицу, и солнце на небе — кстати, никто не помнит, какого цвета было небо?.. Всё смешивается, уходит во тьму. Гипнос не мешает воздушным дворцам рушиться. Сны никогда не станут под стать миру реальному, их участь — рассеяться без остатка. Гипнос лишь наблюдает.

~~~ Serenity ~~~

Олимп — кипение страстей. Шумные пиры, нектар, льющийся рекой, и аромат амброзии. Разговоры — интриги и интрижки. Песни сладкоголосых муз и танцы прекрасных харит. Вотчина богов, беспокойная и живая при свете дня. Властительная — непокорная — светозарная и своевольная. Боги-олимпийцы щедры на милость, усердны в развлечениях и изобретательны в испытаниях, что посылают они непочтительным смертным. Каждодневно их занимают тысячи дел, ведь ведают они тысячами тысяч жизней, каждым аспектом будничной рутины, каждым празднеством и памятным событием. Они ведут армии на войну и благословляют браки, они учат мастеров ремёслам и вдохновляют поэтов. Покуда колесница Гелиоса не скроется за горизонтом, Олимп не умолкает. Ночью власть вдруг меняется. Гипнос проходит по покоям богов и закрывает глаза им, всесильным. Позволяя себе крохотную вольность, он входит в опустевший тронный зал и присаживается на царское место. Прикрывает глаза, медленно вдыхая воздух, сладкий от благовоний. Ночью Олимп становится частью его владений. Ночью всё, Гипносу подвластное, погружается в безмятежность.