Навеянное грёзами

В лицо ему брызнуло холодной водой. Веки Гипноса дрогнули; он равнодушно глянул на Афину — в складке её поджатых губ пряталось хорошо контролируемое раздражение. — Даже не думай, — процедила она, возвышаясь над ним. — Я и не спал, — хмыкнул он, качнув головой. Звякнула цепь, протянувшаяся от тяжёлых кандалов — запястья так исхудали, что скоро могли бы без труда выскользнуть из них, только вот к тому моменту у Гипноса не останется сил, чтобы подняться — не то что сбежать. Цепи золотые, стены, к которым они прикованы, золотые, и свет из окна его темницы — золотой. Над Олимпом даже бледное сияние Селены окрашивается в ядовитое, выжигающее глаза золото. Говорили, будто у Афины глаза серые, как пепельное небо над осаждённым городом, который охватило чадящее пламя в то время, как все защитники предались последнему сну. Говорили те, кто никогда не видел богини во плоти, потому что на деле такие же золотые они у неё, как и у всех потомков Кроноса. Такие же слепые. Потомки Кроноса убеждены, что золото — это и есть власть. Тех, кто их убеждения не разделяет, золото сковывает и превращает в коленопреклонённые статуи — их власти для этого достаточно. Их власти достаточно, чтобы не давать Гипносу заснуть. Держать его на цепи. Морить голодом, чтобы у него не осталось сил сопротивляться. И при всей своей власти — они боятся. Они не могут убить его, потому что их власти недостаточно, чтобы заставить Таната поднять меч на своего брата. Они не могут сбросить его в Тартар, потому что из Мрака и Ночи вышедший бог станет лишь сильнее в чреве тьмы. Они не могут обойтись с ним так же жестоко, как обошлись с его роднёй, чьи разрубленные куски плоти вплавлены в золото, потому что тогда он потеряет сознание — и станет в сотни раз опаснее. Они не могут даже оставить его без присмотра — сильно жалеет, должно быть, Гермес, что убил стоглазого Аргуса. И чем убил? Сном. Они боятся, что однажды Гипнос заснёт — и после этого никто на Олимпе не проснётся. — Ты сторожишь меня так, как твой любимец стерёг эолов мешок, — подметил он, устало улыбаясь и вновь прикрывая глаза. — Мы оба прекрасно помним, чем это кончилось. На этот раз вместо воды по лицу полоснуло болью — наконечник копья распорол кожу щеки. Спустя мгновение Афина увела оружие в сторону. Гипнос не двинулся с места, не поднял руки, чтобы утереть выступившие капли крови. Пусть текут, пусть падают на золотой пол и засыхают тёмными пятнами, пусть спекаются коркой, чтобы затем, когда рана затянется, осыпаться сухими чешуйками. Таков естественный порядок вещей — и Гипнос ему никогда не сопротивлялся. Одна из тех, кто сопротивляется отчаяннее других, брезгливо взмахнула копьём, счищая кровь с наконечника. — Ты не в том положении, чтобы разбрасываться угрозами. — Разве воспоминания о былом уже расцениваются как угрозы? — спросил он без задней мысли. Линия рта Афины искривилась сильнее. Она была бдительным, непоколебимым стражем, однако и у бронзовой девы было слабое место. Она слишком хорошо знала, каков он — естественный порядок вещей, иначе не могла бы извращать его так искусно и расчётливо. Будь её воля — ноги бы её не было в темнице Гипноса, где золото в её глазах тускнело и сквозь него проступал серый пепел, однако даже Афина не могла пойти против воли отца — того, кто боялся больше всех, потому что на себе испытал сокрушающую, непобедимую силу сна. Афина хотя бы забавно кривила губы. Аполлон играл на кифаре — это мешало уснуть больше, чем холодная вода или горячая кровь на щеке. Гермес травил байки, которые никогда не заходили на второй круг. Арес, заступая на пост, был мрачен и неразговорчив — битвы с хтоническими божествами на время смоги опьянить его, однако, протрезвев, он остался не в восторге от того мира, который олимпийцы заполучили в свои руки. Дионис… пожалуй, жалел Гипноса — и сносить это было тяжелее всего. Потому что с ним неизбежно случится то же, что и со всеми, не важно, будут ли они жестоки или милосердны. С ними всеми случится естественный порядок вещей. Поэтому Гипнос не сопротивляется. Он ждёт. Ждёт, когда блеск золота померкнет. Ждёт, когда сторожей утомит их изнуряющее бдение. Ждёт того часа, когда все — и победители, и проигравшие — окажутся во власти сна.